Теория пассионарности Л.Н. Гумилева

Основателем теории пассионарности стал Гумилев Лев Николаевич (1912−1992) − российский историк, географ, доктор исторических (1961) и географических (1974) наук, академик РАЕН (1991). Создатель учения о человечестве и этносах как биосоциальных категориях; исследовал биоэнергетическую доминанту этногенеза (назвал ее пассионарностью).

Время существования культур Гумилев связывает с продолжительностью пассионарного напряжения от толчка до рассеивания пассионарной энергии у этноса − носителя культуры. В среднем это время составляет 1500 лет. Так, согласно расчетам Гумилева, восточно-славянская древнерусская культура существовала в I−XV в.в., а выделившаяся из нее около 1200 года российская культура к сегодняшнему дню насчитывает 800 лет.

Лев Николаевич Гумилев был великим историком, этнографом и этнологом. Занимаясь исследованиями развития отдельно взятых этносов, он предложил свою теорию их развития и становления. В научной среде того времени бытовало мнение что этнос определяется языком, расой, географической средой, социальными отношениями, самосознанием, процессом эволюции или комбинацией их всех, или нескольких перечисленных факторов, которые можно выбрать по вкусу. Л.Н. Гумилев выражал категорическое не согласие с такой точкой зрения, потому как она не давала возможности построить гипотезу, то есть непротиворечивое объяснение всех известных в данное время фактов этногенеза, то есть она (точка зрения) непродуктивна.

Изучая развитие некоторых этносов, Лев Николаевич заметил, что условия, в которых начинаются процессы этногенеза, весьма вариантны. Но, вместе с тем, всегда наблюдается более или менее единообразие их дальнейшего протекания, иногда нарушаемое внешними воздействиями. Если же использовать постоянную фазовую схему процесса и пренебречь внешними толчками как случайными помехами, то мы неизбежно придем к выводу о наличии единой причины происхождения всех этносов на Земле. Л.Н. Гумилев дал этой причине кодовое название «фактор икс». Этот самый «фактор икс» он и предложил вынести за скобки как искомый вариант.

Лев Николаевич заметил, что формирование нового этноса всегда связано с наличием у некоторых индивидов необоримого внутреннего стремления к целенаправленной деятельности, всегда связанной с изменением окружения. Причем достижение намеченной цели эти индивиды ставят превыше своей жизни, то есть подавляют в себе инстинкт самосохранения. Такое редко встречающееся явление есть отклонение от видовой нормы поведения. Это явление до Л.Н. Гумилева нигде никем не описывалось и не анализировалось. Особи, обладающие таким признаком, при благоприятных для себя условиях совершают (и не могут не совершать) поступки, которые, суммируясь, ломают инерцию традиции и инициируют новые этносы. Особенность, порождаемую этим генетическим признаком, видели давно. Но именно Л. Н. Гумилев предложил термин «социальная пассионарность» для ее описания (от passio – страсть).

По Л.Н. Гумилеву, пассионарность – это способность и стремление к изменению окружения, или, переводя на язык физики, − к нарушению инерции агрегатного состояния среды. Импульс пассионарности бывает столь силен, что носители этого признака – пассионарии не могут заставить себя рассчитать последствия своих поступков. Это очень важное обстоятельство, указывающее, что пассионарность – атрибут не сознания, а подсознания, важный признак, выражающийся в специфике конституции нервной деятельности. Степени пассионарности различны, но для того, чтобы она имела видимые и фиксируемые историей проявления, необходимо, чтобы пассионариев было много, то есть это признак не только индивидуальный, но и популяционный.

Деяния, продиктованные пассионарностью, легко отличимы от обыденных поступков, совершаемых вследствие наличия общечеловеческого инстинкта самосохранения, личного и видового. Для пассионариев характерно посвящение себя той или иной цели, преследуемой иной раз на протяжении всей жизни. Из вышесказанного следует важный принцип: работа, выполняемая этническим коллективом, прямо пропорциональна уровню пассионарного напряжения.

Пассионарность обладает важным свойством: она заразительна. Это значит, что гармоничные и импульсивные люди, оказавшись в непосредственной близости от пассионариев, начинают вести себя так, как если бы они были пассионарны. Но как только достаточное расстояние отделяет их от пассионариев, они вновь обретают свое традиционное природное поведение. Это обстоятельство применяется чаще всего военными, так как два-три пассионария могут поднять боевой дух целой роты. Нередко те же военные формируют из пассионариев элитные ударные части. Здесь суть не в том, что пассионарий руководит воинской частью, а в том, что благодаря наличию среди солдат нескольких пассионарных, но более ничем не примечательных особей сама часть приобретает порыв, что подчас выручает даже бездарного полководца. Такое явление было названо пассионарной индукцией.

Главное в явлении пассионарной индукции состоит в следующем. Любой процесс этногенеза начинается героическими, а иногда и жертвенными поступками небольших групп людей (которые названы консорциями), к которым присоединяются окружающие их массы, причем вполне искренне. Конечно, тот или иной человек может быть настроен скептически или просто эгоистичен, но после того, как он вошел в возникающую на его глазах систему, его настроенность большого значения не имеет.

Любой этногенез – это более или менее интенсивная утрата пассионарности системой, иными словами, гибель пассионариев и их генов, особенно это проявляется во время тяжелых войн, так как пассионарные воины часто погибают молодыми, не использовав своих возможностей полностью и не передавших своих качеств по наследству.

Однако, самое интересное то, что не только во время войн снижается пассионарное напряжение. Это было бы легко объяснимо гибелью особей, слишком активно жертвующих собой ради торжества своего коллектива. Но пассионарность столь же активно падает во время глубокого мира, причем даже быстрее, чем в жестокие времена. И самое страшное для этноса – переход от спокойного существования к обороне перед натиском другого этноса; тогда, если не наступит гибель, обязательно произойдет надлом, никогда не проходящий безболезненно. Объяснить это явление социальными причинами невозможно, но если рассматривать повышенную пассионарность как наследуемый признак – все становится ясно.

Во время войн женщины ценят героев, идущих в бой, благодаря чему те, прежде чем погибнуть, успевают оставить потомство, причем далеко не всегда в законном браке. Дети вырастают и совершают такие же поступки, как и их отцы. И, наоборот, в тихие эпохи идеалом становится аккуратный семьянин, вследствие чего пассионарий не может найти себе достойного места в жизни.

Пассионарность – не просто дурные наклонности, а важный наследственный признак, вызывающий к жизни новые комбинации этнических субстратов, преображая их в суперэтнические системы. (Здесь имеется указание: человечество – это суперэтнос). Теперь мы знаем, где искать причину этого признака. Экология и сознательная деятельность отдельных людей отпадают. Остается широкая область коллективного подсознания. Следовательно, пассионарность – это биологический признак, а первоначальный толчок, нарушающий инерцию покоя, − это появление поколения, включающего некоторое количество пассионарных особей. Они самим фактом своего существования нарушают привычную обстановку, потому как жить повседневными заботами для них не представляется возможным. Необходимость сопротивляться окружению заставляет их объединяться и действовать согласно. Именно таким образом возникает первичная консорция. Порождаемая пассионарным напряжением активность при благоприятном стечении обстоятельств ставит эту консорцию в наиболее выгодное положение, тогда как разрозненных пассионариев в древности просто изгоняли из племени, либо убивали.

Наиболее трагично гибнут пассионарии в конечные фазы этногенеза, когда их становится мало и взаимопонимание между ними и массами обывателей утрачивается. Так было, например, в 1203 году в Византии. Поразительный факт: отряд из 20 тысяч крестоносцев штурмовал Константинополь. Греки, в свою очередь, могли обороняться 70 тысячами человек. Но они не сопротивлялись. Крестоносцы потеряли при штурме всего одного рыцаря! Пассионарии были убиты в бою, а прочие – в своих подожженных домах. А ведь силы для сопротивления были. Можно было не только уцелеть, но и победить. Когда в войну вступила провинция, то победа была одержана и Константинополь освобожден, но… он пал при тех же обстоятельствах в 1453 г. И снова осталось много людей, которые спокойно давали себя убивать победителям. Тут Л.Н. Гумилев задает риторический вопрос: что это были за люди?

Как ни велика роль пассионариев в этногенезе, число их в составе этноса всегда ничтожно. Пассионариями, в полном смысле этого слова, называются люди, у которых этот импульс сильнее, чем инстинкт самосохранения, как индивидуального, так и видового. Лев Николаевич выделяет несколько типов субпассионариев (или «подпассионариев» если переводить дословно).

Особи гармоничные. Крайне важный элемент в теле этноса. Они воспроизводят его и умеряют вспышки пассионарности, умножают материальные ценности. Могут обходиться без пассионариев, если нет внешнего врага.

Бродяги, бродяги-солдаты, вырожденцы. Не изменяют мир и не сохраняют его, а существуют за его счет. Играют важную роль в судьбах этносов, совершая вместе с пассионариями перевороты и завоевания. Но если пассионарии могут проявить себя без субпассионариев, то те без пассионариев – ничто.

Может показаться, что Л.Н. Гумилев придает пассионарности значение решающего фактора. Но это не так. Учение о пассионарности привлечено им для того, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся при однобоком изучении этногенеза.

Целесообразно показать соотношение между группами причинных воздействий на этнические процессы. Это будет схема, но именно она и нужна.

Первым и главным фактором общественного развития является рост производительных сил, что ведет к изменению производственных отношений.

Второй фактор – это географическая среда, которая не может быть игнорирована.

Сочетаясь, эти могучие факторы определяют лишь общее направление социально-исторических процессов, но не индивидуальный лик событий. Таким образом, необходимо ввести фактор низшего ранга: логику событий, где учитываются короткие цепочки причинно-следственных связей, сами по себе закономерные, но для процессов высшего ранга являющиеся случайными. В свою очередь, эти краткие закономерности зависят от случайностей второй степени и т.д. Можно пренебречь этими вариациями при рассмотрении глобальных процессов, но для этногенеза их учет необходим. И вот тут-то всплывает роль пассионарных взрывов, относящихся к становлению биосферы. Иными словами, пассионарность не является единственным фактором, определяющим этногенез, но он обязателен. Без пассионарности нет этногенеза.

История повседневности

История повседневности – отрасль исторического знания, предметом изучения которой является сфера человеческой обыденности в ее историко-культурных, политико-событийных, этнических и конфессиональных контекстах. В центре внимания истории повседневности – реальность, которая интерпретируется людьми и имеет для них субъективную значимость в качестве цельного жизненного мира, комплексное исследование этой реальности (жизненного мира) людей разных социальных слоев, их поведения и эмоциональных реакций на события. Возникновение истории повседневности как самостоятельной отрасли изучения прошлого – одна из составляющих историко-антропологического поворота, начавшегося в гуманитарных науках конце 60-х гг. XX в.

К общетеоретическим источникам истории повседневности относят, во-первых, работы основателей феноменологического направления в философии и, в частности, Э. Гуссерля (1859-1938). Он первым обратил внимание на значимость философского осмысления не только высоких абстракций, но и сферы человеческой обыденности, которую он именовал жизненным миром. Вдохновленный идеями Э. Гуссерля, его младший современник А. Шютц (1899-1959) предложил отказаться от восприятия мира, в котором мы живем, как пред-данного и сосредоточиться на анализе процессов складывания и обуславливания этой кажущейся пред-данности, то есть мира человеческой непосредственности – стремлений, фантазирования, сомнений, реакций на непосредственные частные события, сделав научной задачей исследование природы преданности.

Незадолго до Второй мировой войны основатель социогенетической теории цивилизаций, работавший в Амстердаме, Н. Элиас (1897-1990) показал, насколько оторвалось в гуманитарном знании изучение общества от изучения индивида. Он призвал преодолеть это и рассматривать общество и отдельных людей как нераздельные аспекты одного меняющегося набора взаимосвязей. Н. Элиас дал мировому гуманитарному знанию видение развития цивилизаций как переплетения разнообразных практик (воспитания, познания, труда, власти и т.п.) и способов их упорядочивания, закрепленных различными институтами. Изучение этих практик стало ориентиром для социальных наук уже в послевоенное время. Н. Элиас и его последователи специально изучали процессы оцивилизовывания разных сторон повседневности индивидов – их внешнего вида и манер поведения, намерений, чувств и переживаний, речи, этикета.

Во-вторых, шагом к выделению исследований повседневности в отрасль науки было появление в 60-е гг. модернистских социологических концепций, прежде всего – теории социального конструирования П. Бергера и Т. Лукмана. Именно они призвали изучать встречи людей лицом к лицу, полагая, что такие встречи (социальные взаимодействия) есть основное содержание обыденной жизни. Они первыми поставили вопрос о языке таких встреч и путях заучивания типизаций повседневных действий, дав тем самым толчок исследованиям социального конструирования идентичностей, пола, инвалидности, психиатрии и т.п.

В те же 60-е гг. Г. Гарфинкель и А. Сикурель сумели заметить индивида как весьма независимого от абстрактных структур преобразователя реальности. Заложив основы социологии обыденной жизни или этнометодологии, они сделали ее предметом изучение того, как поступают народы, когда они живут обычной жизнью, точнее – как они преобразуют эту жизнь. Целью социологии обыденной жизни стало обнаружение методов, которыми пользуется человек в обществе для осуществления обыденных действий, то есть анализ социальных правил и предубеждений, процесса их формирования, истолкования одними людьми речей, поведения, жестов других.

Во-третьих, на рождение истории повседневности оказали влияние идеи К. Гирца, увидевшего в любой культуре стратифицированную иерархию структур, состоящих из актов, символов и знаков. Расшифровка этих актов и символов, составляющих повседневные типизированные людские практики, интерпретация паутины значений, которую человек сам сплел, выступает у этого социо-антрополога способом познания. Интерпретация, а не просто собирательство фактов – по К. Гирцу – есть цель этнографически-ориентированной науки, в том числе и истории, позволяющей в этом случае понять представителей иных культур, их восприятие событий и явлений.

Взрыв интереса к социологии повседневности и превращение ее в самостоятельное направление в рамках наук об обществе вызвали к жизни сходные изменения и в историческом знании. Перспективность антропологического подхода в изучении прошлого задолго до модернистских концепций прочувствовали французские историки М. Блок и Л. Февр. Они предложили видеть в реконструкции повседневного элемент воссоздания истории в ее целостности. Эту задачу успешно выполняли их сторонники и продолжатели, группировавшиеся вокруг созданного в 1950-е гг. журнала Анналы. Школа Анналов и, прежде всего, младший современник М. Блока (70) и Л. Февра (679) – Ф. Бродель (80) понимали прошлое как медленное чередование периодов большой длительности (long dure), в которые была включена и повседневно-бытовая составляющая. История повседневности выступала в указанных трудах частью макроконтекста жизни прошлого.

Рассказывая о механизмах производства и обмена, Ф. Бродель предложил видеть в экономике любого общества два уровня структур: жизни материальной и жизни нематериальной, охватывающей человеческую психологию и каждодневные практики. Второй уровень и был назван им структурами повседневности. К ним он отнес то, что окружает человека и опосредует его жизнь изо дня в день – географические и экологические условия жизни, трудовая деятельность, потребности (в жилище, в питании, одежде, лечении больных), возможности их удовлетворения (через технику и технологии). Для такого всестороннего изучения был необходим анализ взаимодействий между людьми, их поступков, ценностей и правил, форм и институтов брака, семьи, анализа религиозных культов, политической организации социума. Конечной целью тотального изучения прошлого должно было стать выявление некоего инварианта – неизменной величины, присутствующей в формах быта данной историко-культурной общности.

Характерной чертой реконструкции повседневной истории в духе Ф. Броделя на первых порах было предпочтение, отдаваемое изучению возможно более массовых совокупностей явлений, выбор больших временных длительностей для обнаружения глобальных социальных трансформаций. Много внимания уделялось и тому, как официальная культура воспринималась низами, в какие формы отливались идеологические конструкты, попадая в профанный мир. Продолжавшие линию Броделя французские историки второго поколения Школы Анналов скрупулезно изучали взаимосвязи между образом жизни людей и их ментальностями, бытовой социальной психологией. Использование броделевского подхода в историографиях ряда стран Центральной Европы (Польши, Венгрии, Австрии) начавшись в середине – второй половине 70-х гг., осмыслялось как интегративный метод познания человека в истории и духа времени. Оно получило наибольшее признание у медиевистов и специалистов по истории раннего Нового времени и в меньшей степени практикуется специалистами, изучающими недавнее прошлое или современность.

Продолжатели традиции первых двух поколений Школы Анналов (в России, например, А.Я. Гуревич (150,151,152) ставят в центр своих исследований общую реконструкцию картины мира определенной эпохи, социума, группы. Они изучают в повседневности, прежде всего, его ментальную составляющую (общие представления и нормальном, как и общие страхи, общие тревоги и одержимости). Такой подход к истории есть пересмотр открытой позитивистами хозяйственно-бытовой истории, не выходящий за пределы описания материального мира и составляющих его объектов, вещей, нравов как таковых.

Другое понимание истории повседневности превалирует в германской, скандинавской и итальянской историографии. От изучения государственной политики и анализа глобальных общественных структур и процессов обратимся к малым жизненным мирам – так звучал призыв германских исследователей, задумавших написать новую социальную историю – историю рядовых, обычных, малых людей. Критики старой науки в Германии (Х. Медик, А. Людтке и др.) призывали молодое поколение переориентировать научные труды, обратив все силы на изучение микроисторий отдельных рядовых людей или их групп, носителей повседневных интересов, а через них – проблем культуры как способа понимания повседневной жизни и поведения в ней. Это была программа особого направления в германской историографии – истории повседневности (Alltagsgeschichte), которую иногда именуют этнологической социальной историей.

Помимо германских историков повседневности, к толкованию ее как синонима микроистории оказался склонен ряд исследователей в Италии. В 1970-е гг. небольшая группа таких ученых (К. Гинзбург, Д. Леви и др.) сплотилась вокруг созданного ими журнала Quademi Storici, начав издание научной серии Microstorie. Эти ученые сделали достойным внимания науки не только распространенное, но и единственное, случайное и частное в истории, будь то индивид, событие или происшествие. Исследование случайного – доказывали сторонники микроисторического подхода – должно стать отправным пунктом для работы по воссозданию множественных и гибких социальных идентичностей, которые возникают и разрушаются в процессе функционирования сети взаимоотношений (конкуренции, солидарности, объединения и т.д.). Тем самым они стремились понять взаимосвязь между индивидуальной рациональностью и коллективной идентичностью.

Германо-итальянская школа микроисториков в 80-90-е гг. расширилась. Ее пополнили американские исследователи прошлого (сторонники т.н. новой культурной истории), которые чуть позже примкнули к исследованиям истории ментальностей и разгадыванию символов и смыслов повседневной жизни. Под знамена микроисторического видения истории повседневности отошли и некоторые представители третьего поколения Школы Анналов (Ж. Ле Гофф, Р. Шартье). Попытки последних вытеснить или ограничить историю менталитета в изучении повседневности были попытками дистанцироваться от неподвижной истории, какой она виделась Ф.Броделю.

Многообразие идей, которые нес с собой новый (по сравнению с броделевским) подход в изучении повседневности, определялось политическим контекстом его возникновения. Если концепция неподвижной истории была уместна в 60-е гг., то подходы микро-истории были востребованы эпохой постструктуралистского вызова гуманитарному знанию с его интересом к языку, критикой текстоцентризма, любопытства к образам другого и толерантного признания этого другого.

Значимость микро-исторического подхода в исследовании повседневности определяется поэтому, во-первых, тем, что он позволил принять во внимание множество частных судеб. История повседневности стала поэтому реконструкцией жизни незамечательных людей, которая не менее важна исследователю прошлого, чем жизнь людей замечательных. Во-вторых, значимость микроистории для повседневности состояла в апробации методик изучения несостоявшихся возможностей. В-третьих, описываемый подход определил новое место источников личного происхождения, помогая пониманию степени свободы индивида в заданных историко-политических, хронологических, этнокультурных и иных обстоятельствах. В-четвертых, именно микроисторики поставили задачей своего исследования изучение вопроса о способах жизни и экстремального выживания в условиях войн, революций, террора, голода. Конечно, и историки броделевской школы обращались к этим сюжетам, однако именно микроисторики, изучавшие повседневность XX столетия, озаботились анализом скорее переходных и переломных эпох, нежели периодов относительной стабильности и стагнации.

Общим для двух подходов в изучении истории повседневности – и намеченного Ф. Броделем, и микроисториками – было новое понимание прошлого как истории снизу или изнутри, давшее голос маленькому человеку, жертве модернизационных процессов: как необычному, так и самому рядовому. Реконструкция повседневности элитарных слоев возродилась на новом витке развития науки уже после того, как возникла тема повседневности рядовых людей, и это была уже иная биографическая история великих, с иными акцентами. Следствием понимания истории повседневности как истории снизу было преодоление снобизма в отношении маргиналов общества (преступников инакомыслящих, представителей сексуальных меньшинств и т.п.). Два подхода в исследованиях повседневности объединяет также междисциплинарность (связь с социологией, психологией и этнологией). Оба подхода предполагают – хотя и на разных уровнях (макро-историческом и микро-историческом) – изучение символики повседневной жизни. Наконец, и последователи Ф.Броделя, и микроисторики равной мере внесли вклад в признание того, что человек прошлого не похож не человека сегодняшнего дня, они в равной мере они признают, что исследование этой непохожести есть путь к постижению механизма социопсихологических изменений. В мировой науке продолжают сосуществовать оба понимания истории повседневности – и как реконструирующей ментальный макроконтекст событийной истории, и как реализации приемов микроисторического анализа.

В определении предмета изучения истории повседневности как научного направления в современном гуманитарном знании нет согласия. Иногда социологи употребляют как его синонимы описательные характеристики (обычное ежедневное существование, род/образ жизни, то, что обычно делают обычные люди). Этнографы часто говорят о повседневности, имея в виду быт – то есть традиционные формы личной и общественной жизни, повторяющееся, устойчивые, ритмичные, стеотипизированные формы поведения.

Главное отличие между традиционными исследованиями быта и изучением повседневности историками лежит в понимании значимости событийного, подвижного, изменчивого времени, случайных явлений, влиявших на частную жизнь и менявших ее. Именно в тривиальной обычности жизни витают мысли и чувства, зреют замыслы, ситуации, рождающие экспериментирование. Историка повседневности интересует, как это происходит. Этнограф воссоздает быт, историк повседневности анализирует эмоциональные реакции, переживания отдельных людей в связи с тем, что его в быту окружает. Он ищет ответ на вопрос, как случайное становится вначале исключительным нормальным, а затем и распространенным. В центре внимания историка повседневности не просто быт, но жизненные проблемы и их осмысление теми, кто жил до нас. Поэтому история повседневности в изучении ментальных макро-процессов есть форма историзации коллективного бессознательного в большей степени, нежели этнографическая история конкретно-бытовых навыков и обыкновений. Каковы механизмы возникновения новаций в укорененных и привычных структурах, что заставляет сближаться новые и традиционные формы и нормы социального действия, почему одни из них устойчивее других – это тоже круг вопросов историков повседневности.

Интерес к проблемному предопределяет и выбор тем. Не случайно историки повседневности проблематизируют этнографию быта и историю эмоций не только основных классов (дворянство, крестьянство, рабочие, предприниматели, священники и т.п.), но и весьма малых, дискредитируемых социальных групп, их прозу жизни и переживания. Сопрягая осмысление повседневного с политической культурой личности, история повседневности позволяет выяснить, насколько индивидуальное восприятие человека влияет на его обыденную жизнь, в том числе в сложившейся политической системе.

В отличие от работ культурологических и этнологических, труды по истории повседневности, основанные на микро-анализе, стремятся к меньшей географической и временной локализации. Они обрисовывают часто небольшой регион, малый период времени, но предполагают углубление анализа за счет жизненных историй представителей разных возрастных, профессиональных, половых и других социальных когорт, сетей их взаимосвязей и взаимодействий в частной, домашней и внедомашней, производственной жизни.

Если юристов интересует общая официально-правовая регламентация поведения людей, если этнографы выявляют в ней элементы обычного права, то историк повседневности, не упуская из виду этого общего контекста, ставит задачей понимание групповых и индивидуальных реакций отдельных людей на существующие в их время правила и законы. Он перепроверяет действенность тех установлений, что были зафиксированы или считались неписаными, определяя, какие из них соблюдались, а какие − нет.

Согласно устоявшимся канонам в традиционной науке быт, бытовая сфера противопоставляется (вместе с досугом, свободным временем и т.п.) труду, сфере производственной. Историки повседневности видят одну из своих задач в изучении каждодневных обстоятельств работы, мотивации труда, отношений работников между собой и их взаимодействий (в том числе и конфликтных) с представителями администрации и предпринимателями, то есть включают производственный быт в сферу повседневного.

В определении методов изучения истории повседневности также нет единства. Традиционно мыслящий историк полагает, что тексты способны говорить сами и, установив репрезентативность дошедшего до него памятника, старается лишь без искажений привести его в своем исследовании. Такой истории-повествованию как пересказу сообщенного историк повседневности противопоставляет свой метод работ – вчитывания в текст, размышлений об обстоятельствах высказывания запечатленных в нем идей и оценок, проникновения во внутренние смыслы сообщенного, учета недоговоренного и случайно прорвавшегося.

Фокус анализа историка повседневности – изучение социального с точки зрения индивида, не просто быт – но повседневное сознание и поведение. Индивид в исследованиях повседневности должен быть воспроизведен действующим на жизненной сцене в заданных обстоятельствах (природных, временных, политических), показан определяющим ситуацию, конструирующим – совместно с другими – социальные роли и играющим их. Без выяснения мотивации действий всех актеров театра жизни прошлого историку повседневности не понять их. В объектах исследования (в том числе в авторах тех текстов, которые служат для него источником) – такой историк видит своих соавторов, ведет с ними диалог, не дистанцируясь, не стараясь сохранить объективность, встать над ними.

Специалист по истории повседневья XX в. имеет возможность расширить свою источниковую базу за счет свидетельств еще живущих информантов – то есть использовать метод сбора и записи жизненных историй – интервью всех видов (нарративных, полуструктурированных, биографических, лейтмотивных, фокусированных и проч.). Такие устные истории становятся для него не просто сбором материала, но созданием нового вида эмпирического материала (собранный воедино он образует, так называемый, вторичный источник).

Исследователи, не располагающие возможностями лично и вслух задать вопрос прошлому, работают с традиционными письменными памятниками. Среди них они выделяют, прежде всего эго-документы – биографии, мемуары, дневники и письма. Именно они позволяют понять человека и его поступки в конкретной ситуации то, что отличает его повседневность – от жизни и поведения других, находящихся в тех же обстоятельствах.

Но у медиевистов и специалистов по более ранней истории, изучающих человека в его серой обыденности, зачастую нет и эго-документов. Им на помощь приходит этнология, выработавшая приемы понимания чужой культуры путем поиска и анализа символических форм – слов, образов, институтов, поступков, посредством которых люди в рассматриваемых обстоятельствах реально представляли себя самим и другим людям. В этом случае, работая с самым широким кругом источников, исследователь старается истолковать смыслы и символы, связанные с предметным миром и миром явлений. Через мир близкой к опыту реальности людей прошлого – мир слов, поступков, представлений себя – исследователь повседневности, оперирующий обычным смысловым и понятийным аппаратом современного человека (иного у нас нет!), старается понять жизненные ценности и поступки носителей изучаемой им субкультуры. Пользуясь психологическим приемом вчувствования, историк повседневности представляет свою интерпретацию чужих мыслей и слов, свой транскрипт, перевод с чужого эмоционального языка. Потому и сами труды историков, изучающих чужие эмоциональные жизни, стилистически отличны от обычных научных трудов неравнодушием, эмпатией, сопереживанием рассказываемому.

Этнографический и социологический методы включенного наблюдения работают и у историков, если исследователю удается, например, собирая факты, вести наблюдение за автором текста, подтягивая информацию из иных источников о контексте написания нарратива этим человеком (его возрасте на тот момент, семейной ситуации, психологическом настрое).

Исследовательский процесс изучения повседневности предполагает объединение отдельных элементов в единую систему. В собранном однородном материале источников (записях судебных процессов, автобиографиях агитационных брошюрах и т.п.) выделяются отрывки текста (т.н. секвенции), которые структурируются по темам факт, контекст, субъективная значимость для индивида, и в дальнейшем формализованный материал подвергается новому анализу с точки зрения повторяемости встреченной информации. Большим подспорьем для миро-историка повседневности является возможность сравнить получаемые им выводы для определения степени типичности ситуации или реакции, но она предоставляется историку не всегда.

В результате эта совокупность научных подходов и «научных подходов» образует эклектику в теоретических основаниях исторического познания. С другой стороны остро стоит вопрос о целостности исторического познания и целостности самой истории. История целостна как видется в подходе формационном, богоцентрическом и метаисторическом, характеризующимся поступательным развитием от определенного начала к концу. Или история есть арифметическая сумма отдельно замкнутых, между собой не связанных развивающихся циклически по кругу цивидизаций? Возможности виртуального подхода в решении этих вопросов показаны в следующем пораграфе.