Конфликт на религиозной почве

Большевики были атеистами. Они называли религию предрас­судком и обвиняли церковь в продажности и лицемерии. Особен­но враждебно относились они к православной церкви, долгое

время бывшей верной опорой царизма. Новое Советское государ­ство официально провозгласило отделение церкви от государства декретом 1918 г., положившим конец финансовой поддержке цер­кви и объявившим национализацию церковной собственности (хотя церкви было предоставлено право пользования зданиями и предметами культа, необходимыми для отправления обрядов). Церковные школы были секуляризованы и перешли в ведение го­сударства; регистрация рождений, смертей, браков передавалась гражданским властям; был узаконен развод. Конституция РСФСР гарантировала свободу совести, а также «свободу религи­озной и антирелигиозной пропаганды»³⁶.

На местах обхождение революционеров с церковью и священ­никами часто было куда более грубым и враждебным, чем можно было бы предположить, судя по умеренному тону декретов цент­ральной власти. Местные советы нередко силой закрывали церкви и даже разрушали их. В городах во время гражданской войны за­прещали звонить в колокола, а священникам не разрешали пока­зываться в общественных местах в церковном облачении. Консти­туция 1918 г. лишила избирательных прав монахов и священни­ков (а также пасторов, раввинов, мулл и прочих служителей культа) вместе с другими «эксплуататорскими классами».

Комсомол особенно отличался воинствующим безбожием. Было много сообщений о том, как комсомольцы срывали службы в сельских церквях, разыгрывали всякие шутки со священниками и служками, устраивали пародии на православную литургию на площади перед церковью и т.д. Следует заметить, что в 20-е гг. комсомол в деревне был представлен гораздо сильнее, нежели коммунистическая партия: к концу десятилетия число членов сельских комсомольских организаций в три-четыре раза превыша­ло число членов сельских партийных организаций; комсомольское движение привлекало крестьянскую молодежь, в особенности мужского пола, в таких масштабах, что партия никак не могла с ним соперничать³⁷.

Крестьяне старшего возраста часто называли комсомольцев «хулиганами», и в самом деле, сельские комсомольцы 20-х гг. во многих отношениях казались прямыми потомками тех сорванцов, чье буйное и непочтительное поведение — подражавшее поведе­нию их городских сверстников — возбуждало негодование дере­венской общественности в предвоенные годы. Сельский комсомол и в особенности его антирелигиозная деятельность, говорил один советский этнограф, «привлекают как раз озорников, тех, от ко­торых "отцы" отказались давно, и дают им новую идейность и новую работу...»³⁸

В 1923 г., с некоторым запозданием привнося дух нэпа и в об­ласть религии, XII съезд партии подчеркнул, особо ссылаясь на крестьян, как важно не допускать оскорбления чувств верующих и издевательства над их верой. Он также отметил и сурово осудил «комсомольские увлечения по части закрытия церквей». В следу-

ющем году XIII съезд партии снова постарался предупредить «какие бы то ни было попытки борьбы с религиозными предрас­судками мерами административными, вроде закрытия церквей, мечетей, синагог, молитвенных домов, костелов и т.п.»39. (Этот повторный призыв к терпимости, следует заметить, свидетельству­ет не столько об умеренности и благоразумии партийных руково­дителей в вопросе о верующих, сколько о нетерпимости и воин­ственном антирелигиозном пыле рядовых партийцев.)

Православная церковь в течение десятилетия после революции находилась в агонии, лишенная своего положения государствен­ной церкви и большей части собственности, терзаемая неуверен­ностью и внутренними раздорами. Был избран первый за двести лет патриарх — Тихон, — встретившийся с огромными труднос­тями как в управлении церковью, так и в налаживании отношений с Советским государством. Изъятие в 1922 г. церковных ценнос­тей — золота, серебра и драгоценных камней — для оказания по­мощи голодающему Поволжью привело к сильнейшему ожесточе­нию и взаимным обвинениям. Приблизительно в то же время цер­ковь раскололась на последователей Тихона и приверженцев «живой церкви» (в которой позже тоже произошел раскол); пат­риарх Тихон некоторое время провел под арестом и вынужден был подписать обязательство отказаться от всякой антисоветской деятельности⁴⁰.

Но все происходившее было далеко от деревни. «Белое» духо­венство — приходских священников, которые могли вступать в брак и не имели никаких надежд на духовную карьеру, — от без­брачного «черного» духовенства и церковных иерархов всегда от­деляла глубокая пропасть. Приходские священники традиционно получали очень малую финансовую поддержку от церкви, если вообще получали (хотя в период поздней империи предпринима­лись усилия изменить это положение и установить для них ежеме­сячное содержание), и жили на то, что поступало от прихожан, главным образом на плату за требы. Сельское духовенство равно­душно отнеслось к соперничеству между тихоновцами и «живой церковью»: у него хватало своих забот. Сельсоветы во многих случаях отбирали у священников землю и дома под предлогом, что те, как паразиты, «живущие нетрудовыми доходами», не имеют на них права⁴¹.

Многие священники бежали к белым, из оставшихся большое количество отрекалось от своего сана и подыскивало другой род занятий. Нередко приходилось слышать о священниках, ставших учителями, секретарями сельсоветов, сельскими писарями, журна­листами, пропагандистами атеизма, хлеборобами и даже плотни­ками. Один батюшка заведовал сельским драмкружком и сам играл на сцене (его «самыми любимыми ролями — были роли попов»)⁴².

Образ попа в русском фольклоре всегда наделялся отрица­тельными чертами. Поп обычно изображался скрягой, лентяем и

пьяницей. Крестьяне, переезжавшие в города в ходе индустриали­зации, как и их собратья в Западной Европе, постепенно теряли свою набожность, по крайней мере, переставали соблюдать цер­ковные обряды. В начале XX в. деятели церкви выражали трево­гу по поводу растущего равнодушия к религии в деревне и все большего числа жалоб на расходы по содержанию приходских священников, непомерную плату, которую те требуют за отправ­ление различных служб (крестин, свадеб, похорон). Один право­славный деятель объяснял это явление, в числе всего прочего, дурным влиянием отходников: «Люди, побывавшие в городах и на фабриках, относятся к религии холодно и даже враждебно»⁴³.

Многие говорили о сдержанном отношении крестьян к религии и священникам в 20-е гг. Я.А.Яковлев, будущий нарком земледе­лия, повсеместно наблюдал это «наплевательское отношение» и делал ироническое предположение, что единственный способ вновь разжечь в деревне религиозный пыл — это закрыть церкви указом сверху. Однако община обычно готова была прийти на по­мощь приходскому священнику: порой последнему давали земель­ный участок или помогали его обрабатывать. Яковлев отмечал также, что в одном селе люди, при всем их внешнем равнодушии к религии, «кормили 8 человек, обслуживающих церковь, и не могли прокормить одного учащего детей», хотя и заявляли, будто понимают всю важность школьного образования. За исключением водки, плата священнику (главным образом за совершение раз­личных обрядов) еще в конце 20-х гг. составляла самую большую расходную статью бюджета крестьянской семьи⁴⁴.

Показателем отношения крестьян к церкви может служить тот факт, что в 20-е гг. в деревне начали распространяться граждан­ские браки и разводы. Конечно, большинство крестьянских пар по-прежнему венчались в церкви, но и свадьбы помимо церкви, по словам современников, стали в деревне «обычным явлением», по крайней мере в нечерноземной полосе Европейской России. «В каждом селе есть 3—4 семейства невенчанных», говорили они, и крестьяне относятся к этому беззлобно. Когда Морис Хиндус в 1929 г. вернулся в родную украинскую деревню, он был поражен тем, насколько молодежь не знает церковных обрядов и не инте­ресуется ими⁴⁵.

Безразличие к религии было характерно для демобилизован­ных солдат, многие из них даже объявляли себя атеистами. «В каждом селе имеются атеисты, не верящие в бога. Об этом гово­рят громогласно. Крестьяне принимают без удивления...» Впро­чем, по общему признанию, под давлением традиций сельского быта подобные настроения за несколько лет могли измениться. Вот один пример: «Вернулся я из Красной Армии, — рассказы­вает демобилизованный, — в церковь сперва не ходил. Встре­тил меня как-то поп и говорит: "Эй, солдат, что в церковь не хо­дишь? Венчать не буду"... А тут мать пристает. Задумал жениться

— пришлось идти в церковь. Теперь женился и в церковь не хожу»⁴⁶.

Пожилые женщины обычно оставались тверды в своей вере. Среди них появлялось множество слухов о божественных знаме­ниях, вроде чудесного обновления икон в разных местах страны, куда богомолки совершали настоящие паломничества. То здесь, то там верующим являлись знаки, предвещающие Божью кару, кото­рая обрушится на богохульников-большевиков. В Курской губер­нии в середине 20-х гг. ходил слух, «...будто в Курске на один монастырь сошел святой крест. Крест этот видели многие, в том числе и коммунисты. Последние сели на аэроплан и пытались схватить крест. Но он не давался — и коммунисты так и не до­гнали его»⁴⁷.

В селе 20-х гг. налицо был острый конфликт между поколе­ниями, особенно в промышленных губерниях Нечерноземья. «Мо­лодежь не хотела больше носить старый деревенский костюм, вос­принимая его как символ вековой отсталости». «Большой попу­лярностью пользовался у мужчин военный костюм, оставшийся у многих после первой мировой и гражданской войн... В военном и полувоенном костюме ходили бывшие солдаты, сельские активис­ты, комсомольцы, т.е. все те, кто причисляли себя к передовым людям. Отцовской одежде завидовали парни-подростки, которые также старались нарядиться в шинель и буденновку». Деревен­ские девушки, к ужасу своих матерей, начали употреблять пудру и румяна. Городские танцы, танго и фокстрот, вытеснили старые народные пляски⁴⁸.

В некоторых местах огни большого города и зарево революции настолько вскружили молодым голову, что те стали презирать и деревню, и родителей, и вообще земледельческий труд. Один сту­дент-этнограф так выразил в 1923 г. общее настроение молодежи в своей родной деревне под Волоколамском, недалеко от Москвы:

«"Старики — дураки. Ломают, ломают, а все ничего нет. Им больше нечего делать, как пахать. Все равно деваться некуда", вот слова и реплики по адресу своих отцов со стороны молоде­жи...»

Чего же хотели молодые?

«Бежать, бежать скорее. Куда-нибудь, только бы бежать: на заводы ли, в армию ли, на курсы ли комсостава — все равно. Прожить бы вольной птицей!»⁴^

Отношение к религии почти всегда занимало главное место в этом конфликте поколений. Сыновья, реже — дочери, отказыва­лись носить крест, не проявляли уважения к церкви и священни­кам; их матери, а иногда отцы, напрасно бранились и умоляли. По мнению известного этнографа В.Богораза, подобная форма иконоборчества имела глубокие исторические корни. Насмешки над священниками и пренебрежение к религии не были чем-то таким, что занесли в деревню городские комсомольцы и комму­нисты. Скорее наоборот, заявлял он, революционеры-марксисты

переняли обычные черты деревенских вольнодумцев, «богобор­цев»: «Постоянная пища деревенской ком-ячейки это анекдоты о попах, с хреном, с горчицей, вообще анекдоты "для курящих"». В глазах народа, полагал Богораз, враждебное отношение к церкви, попам и религиозным «предрассудкам» являлось главной запове­дью коммунизма. Крестьяне, по-видимому, соглашались с этим выводом: лингвистические исследования, проведенные с целью выяснить, насколько крестьяне понимают новую советскую лекси­ку, показывают, что слово «коммунист» часто означало для них «тот, кто в бога не верует»⁵⁰.

НАКАНУНЕ

Лихорадочная сплошная коллективизация и массовое раскула­чивание, начавшиеся зимой 1929 — 1930 гг., явились кульминацией нараставшего в течение двух с половиной лет политического и со­циального напряжения. Такая перемена курса вовсе не отражала реальные процессы, происходившие в среде крестьянства, и не была результатом какой-либо продуманной аграрной политики партии. В действительности политическое руководство страны в эти годы лишь от случая к случаю уделяло внимание сельскому хозяйству и крестьянам, сосредоточившись главным образом на внутрипартийных делах и подготовке первого пятилетнего плана, который должен был ознаменовать вступление Советского Союза в новую эру быстрого индустриального роста в условиях центра­лизованного планирования.

Тон задавало ожидание войны в 1927 г. — совершенно беспоч­венный, но почти истерический страх перед неминуемым скорым нападением капиталистических держав. В результате повысилась активность органов внутренних дел, и все общество было озабоче­но выискиванием шпионов, разоблачением заговоров и внутрен­них врагов. Бизнес городских частных предпринимателей (нэпма­нов) был прикрыт, многие из них подверглись арестам. Сталин, уже явно захвативший политическое лидерство, заставил исклю­чить Троцкого и других лидеров оппозиции из коммунистической партии и отправил их в ссылку; затем он начал игру в кошки-мышки с более умеренной «правой оппозицией» в Политбюро. За­кончилась эта игра поражением и публичным унижением лидеров правой оппозиции в 1929 г. Из всех вариантов первого пятилетне­го плана был принят самый амбициозный; как сказал Сталин, ис­пользуя обычную риторику времен гражданской войны: «Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики». В партии и правительственном аппарате шли чист­ки «правых оппозиционеров» и «классовых врагов». Воинствен­ные молодые коммунисты-радикалы атаковали позиции культур­ной гегемонии старой интеллигенции под лозунгом пролетарской

Культурной Революции, а комсомол повел энергичное наступле­ние на религию.

В деревне начались проблемы с государственными заготовка­ми, в 1927 г., несмотря на хороший урожай, уровень их был не­ожиданно низок. Возможно, сыграла свою роль военная истерия: ожидая скорой войны, крестьяне не хотели продавать хлеб. Дру­гая причина заключалась в том, что государство, намереваясь со­здать капитальные резервы для индустриализации, установило слишком низкие закупочные цены на сельскохозяйственную про­дукцию. Ситуация не обязательно должна была стать критичес­кой, но Сталин, не обращая внимания на доводы будущей правой оппозиции, пожелал считать ее таковой. Несомненно, он предви­дел конфронтацию с крестьянством, поскольку в высших эшело­нах партии распространилось мнение, что нужно «выжать» из крестьян средства на индустриальные проекты первой пятилетки, и вот, было решено щелкнуть кнутом и показать крестьянам, кто в стране хозяин⁵¹.

Как обычно, во всем обвинили кулаков, но пострадали не только они. Сталин заявил, что кулаки пытаются саботировать го­сударственные хлебозаготовки, придерживая зерно, и рекомендо­вал карать за сокрытие зерна, как за «спекуляцию», по ст. 107 Уголовного кодекса. Однако ссылка на Уголовный кодекс была чистейшей фикцией: кризис хлебозаготовок предполагалось разре­шить в первую очередь не судебными, а внесудебными мерами, с помощью насилия и запугивания. Главная роль при этом отводи­лась ОГПУ. Десятки тысяч коммунистов были посланы в дерев­ню, чтобы помогать проводить хлебозаготовки. Хотя Сталин и от­рицал это, однако всем было ясно, что власти возвращаются к прежним методам времен гражданской войны, казалось, отошед­шим в прошлое с введением нэпа. Если крестьянин не хотел про­давать хлеб, у него его реквизировали⁵².

И в первые месяцы 1928 г., и в 1929 г. применялись «чрезвы­чайные меры» по проведению хлебозаготовок. Заготовительные отряды и местные власти закрывали рынки, ставили посты на до­рогах, чтобы не дать крестьянам сбыть зерно частным перекупщи­кам, обыскивали амбары, арестовывали кулаков, мельников и других «укрывателей», конфисковывали зерно, а также лошадей, молотилки и другое имущество. Невыполнение плана хлебозагото­вок рассматривалось как политическое преступление. Государст­венные уполномоченные произносили перед крестьянами речи, уг­рожали им и доходили даже до рукоприкладства. Как и в 1918 г., бедняки вознаграждались за донесения о зажиточных односельча­нах, прячущих зерно.

Иногда крестьянское хозяйство экспроприировалось полнос­тью. Писатель М.А.Шолохов рассказывал об одном казаке из его родных мест на Кубани, у которого в 1929 г. отобрали все имуще­ство вплоть до одежды всей семьи и самовара за то, что он не смог уплатить изрядный дополнительный налог зерном и налич-

ными, произвольно навязанный ему после того, как он уже упла­тил обычный сельхозналог и сдал 155 пудов зерна в заготконтору. По словам Шолохова, ни этот казак, ни другие крестьяне даже не могли пожаловаться на несправедливое обложение, потому что районные власти запретили почтовому отделению принимать теле­граммы с жалобами и отказывали в проездных документах тем, кто собирался отвезти их в Москву лично⁵3.

Отовсюду сыпались сообщения о том, что не только кулаки, но и середняки, и даже бедняки подвергаются аресту и конфиска­ции имущества. Но эти отдельные репрессивные меры были лишь частью картины. В 1929 г. была введена контрактная система, обязывавшая все село (строго говоря, сельское общество или мир) сдавать определенное количество зерна государству. Если село не выполняло своих обязательств, его наказывали. Например, на Средней Волге в 1929 г. заготовительные отряды «блокировали» провинившиеся села, проводили повальные обыски и держали «укрывателей» по нескольку дней под арестом в неотапливаемом амбаре. Вокруг села устраивались демонстрации с черными фла­гами и лозунгами типа: «Смерть такому-то селу», «Бойкот селу», «Въезд и выезд запрещаются»54.

Сталин выдвинул идею сплошной коллективизации в своей речи по поводу кризиса хлебозаготовок в январе 1928 г., намек­нув попутно на возможность массовой экспроприации кулаков. Несмотря на то что приняты были энергичные меры, чтобы обес­печить выполнение плана хлебозаготовок, сказал он, следует ожи­дать такого же саботажа в следующем году, и вообще всегда до тех пор, «пока существуют кулаки». Но кем заменить кулака как основного поставщика зерна? Сталин предложил как можно бы­стрее увеличить в хлебной торговле долю государственных и кол­лективных хозяйств, чтобы «в течение ближайших трех-четырех лет» они смогли обеспечить по меньшей мере треть поставок зерна и тем самым снизить для государства угрозу кулацкого сабота­жа⁵⁵.

Помимо этих общих рекомендаций, представления о коллекти­визации у Сталина оставались весьма смутными. Неясно было, идет ли речь о добровольной или принудительной коллективиза­ции и какую форму коллективного хозяйства имеет в виду Ста­лин: коммуну, где обобществлялось решительно все; артель, где обобществлялись средства производства; или ТОЗ, где в совмест­ном владении находились только земля и основной сельскохозяй­ственный инвентарь. Больше всего сбивало с толку то, что хотя, судя по некоторым сталинским замечаниям, колхоз должен был в корне отличаться от уже существовавших в Советском Союзе кол­лективных хозяйств, но Сталин, по-видимому, и сам не знал, в чем должно заключаться это отличие.

По Сталину, колхоз — это крупное механизированное сель­скохозяйственное объединение вроде коммерческого хозяйства, производящего продукцию на рынок, при капиталистической сис-

теме, то есть то же самое, что и совхоз (государственное хозяйст­во с наемными рабочими). Несмотря на то что, с марксистской точки зрения, между этими двумя формами существовали корен­ные структурные различия, Сталин видел в них лишь общее — средство модернизации советского сельского хозяйства. Цель кол­лективизации, сказал он в мае 1928 г., заключается в том, «чтобы перейти от мелких, отсталых и распыленных крестьянских хо­зяйств к объединенным, крупным, общественным хозяйствам, снабженным машинами, вооруженным данными науки и способ­ным произвести наибольшее количество товарного хлеба»⁵⁶.

Едва ли могло быть что-то более далекое от этой модели, чем уже существовавшие в 1928 г. коллективные хозяйства. Как пра­вило, все они были мелкими, экономически слабыми, не могли выжить без государственных дотаций и не являлись сколько-ни­будь значительными поставщиками продукции на рынок. В сере­дине 1928 г. 33000 коллективных хозяйств объединяли менее 2% крестьянских дворов, в средний колхоз входили всего 12 дворов — примерно одна шестая среднего села или земельного общества⁵⁷.

Коллективные хозяйства — коммуны, как их обычно называ­ли в 20-е гг., — представляли собой незначительные социально-экономические единицы, в глазах народа они связывались с пере­житками утопических мечтаний времен гражданской войны. Жив­шие по соседству крестьяне часто говорили, что коммунары — это горожане, непривычные к сельскому труду. Многими коммунами руководили харизматические лидеры, без которых они сразу бы развалились. Молотов впоследствии заявил (довольно неожидан­но), будто и он, и Сталин осуждали эту черту коммун и поэтому предпочли артельную форму коллективизации⁵⁸. Скорее всего, дело тут было в том, что харизматические личности, возглавляв­шие коммуны, далеко не всегда оказывались коммунистами. Не­которыми коммунами, достигшими наибольшего успеха, руководи­ли сектанты, например, Чуриков, прославившийся в 20-е гг. своим крестовым походом против пьянства, создал процветающую коммунальную молочную ферму под Ленинградом⁵⁹.

В конце 20-х коллективные хозяйства вновь стали пользовать­ся вниманием властей, в них появилась современная техника, в некоторых — даже собственные трактора, они стали достигать большего экономического благополучия, нежели их предшествен­ники. Но, увы, при более пристальном рассмотрении многие из них оказывались, с точки зрения советской власти, лжеколхоза­ми. В Сычевском районе Западной области, например, группа торговцев и кулаков, внеся по 3000 руб. с человека, создала кол­хоз, приносивший значительную прибыль благодаря новейшей мельнице, работавшей на нефтяном двигателе; в Рославльском районе на базе бывшего помещичьего имения был образован кол­хоз «Коминтерн» под руководством бывшего управляющего. Газе­ты 20-х гг. часто упоминали еще один тип лжеколхозов — «свя­тые» колхозы, возникавшие на землях бывших женских и муж-

ских монастырей, члены которых на поверку оказывались бывши­ми монахинями и монахами. В одном таком колхозе, сумевшем даже получить государственный кредит на устройство птицефер­мы, по сообщению газеты, монахини -«хищнически эксплуатирова­ли» наемных работников⁶⁰.

В 1928 г. советские руководители впервые повели среди крес­тьян активную пропаганду коллективного хозяйствования, убеж­дая их вступать в существующие колхозы, которые часто распола­гались в бывших помещичьих или церковных владениях и земли которых примыкали к землям сельчан. Прогресс в этом деле был сравнительно невелик, поскольку крестьяне должны были всту­пать в колхоз добровольно, по принципу «двор за двором». Впро­чем, намеченные в данной области планы первой пятилетки, на­чавшейся в 1929 г., тоже были довольно скромны: предполага­лось, что к концу ее будут коллективизированы менее 15% крес­тьянских хозяйств⁶¹.

Крестьяне заявляли властям, что им нужно время, чтобы по­смотреть, как работают колхозы, и убедиться в их преимущест­вах. «Мы, конечно, не против сплошной коллективизации, — го­ворили они, — но вступать в колхоз пока воздержимся». Однако трудно поверить в искренность подобного дипломатического отве­та. Обследование сельсоветов Шахтинского района, предпринятое в конце 1929 г., принесло много неприятных открытий относи­тельно степени готовности местного населения к проведению кол­лективизации: «Тяги в колхозы нет», «Вопрос о сплошной кол­лективизации прорабатывался, но население отказывается идти в колхозы», «Настроение против колхозов — общее, даже у бедно­ты»⁶².

Между тем продолжавшийся между крестьянами и государст­вом конфликт из-за хлебозаготовок порождал напряженность и насилие в деревне. Не то чтобы там разразилась настоящая клас­совая война между кулаками и беднотой, как обычно заявляли со­ветские историки, но даже более или менее воображаемая классо­вая борьба, придуманная коммунистами, производила вполне ре­альное разрушительное действие. Организуйте меры против кула­ков так, чтобы они проводились «в порядке инициативы снизу (курсив мой. — Ш.Ф.), от бедноты», инструктировали райкомы партии местных должностных лиц, и даже такие надуманные ини­циативы вносили раскол в деревню. Крестьяне на Урале жалова­лись: «Собраний бедноты собирать не надо, а то они вносят раз­мычку среди крестьянства»^.

Напряженность отношений в повседневной жизни села может проиллюстрировать самый обыденный инцидент, произошедший в далеком уральском селе весной 1929 г. Сельская беднота и креп­кие хозяева справляли Пасху раздельно. Все напились. Один бед­няк, недавно вступивший в коммунистическую партию, отправил­ся с бутылкой в руке на тот конец, где жили зажиточные сельча­не. Один из них вышел и стал оскорблять бедняка, называя его

«бумажным коммунистом». Тот ударил обидчика бутылкой по го­лове⁶⁴.

Признанные кулаки — те, кого считали таковыми в деревне или кого занесли в списки кулаков местные избирательные комис­сии, — оказались в положении прокаженных, остальные крестья­не сторонились их, боясь прослыть подкулачниками. Зажиточные крестьяне (тип «крепкого хозяина») все больше беспокоились, как бы их не объявили кулаками. Крестьянские активисты стал­кивались с растущей враждебностью со стороны односельчан, воз­лагавших на них вину за жестокость, с какой государство прово­дило хлебозаготовки. Некоторые бедняки из категории «лодырей» помогали властям отыскивать утаенное зерно, чтобы получить долю от конфискованного, другие изобретали собственную такти­ку вымогательства, вроде той, о которой сообщали в начале 1930 г. из Западной области: «Если ты не дашь мне 20 руб., я тебя обложу индивидуальным налогом, конфискую все твое иму­щество и тебя выселю как кулака, ты ведь знаешь, что я акти­вист-колхозник и что хочу, то и сделаю»⁶⁵.

На выборах в сельские советы, состоявшихся в начале 1929 г., статус бедняка значительно чаще, чем когда-либо прежде, служил наилучшей рекомендацией для выдвижения кандидата. Число крестьян, лишенных избирательных прав как кулаки, росло, вместе с тем росло и количество зарегистрированных жалоб на не­правильное определение классовой принадлежности. Хотя выборы проводились под контролем сверху и списки кандидатов составля­лись заранее, все-таки оставалась возможность высмеивать и отво­дить кандидатов, бойкотировать выборы. В советской печати по­явились зловещие сообщения о создании политических альянсов между кулаками и середняками, кулаками и попами, кулаками и сектантами в разных регионах страны. Смутьяны выступали на избирательных участках «с карикатурами и пародиями» на канди­датов, размахивали собственными лозунгами, сравнивающими «лодырей и нищих» из официального списка с «хозяйственными, самостоятельными» крестьянами, которых напрасно чернят боль­шевики. Распространялись антисоветские листовки, и один ком­ментатор отмечал, что гораздо чаще, чем в прошлом, приводились доводы, оперирующие понятиями ума и компетентности («Почему я богатый? Значит, умный. А раз умный, могу и советом править умно»⁶⁶).

Уровень преступности в деревне в течение 1929 г. был необыч­но высок: за девять месяцев было зарегистрировано больше тыся­чи преступлений, совершенных «классово чуждыми элементами», в том числе 384 убийства и более 1400 поджогов. Эскалация на­силия началась летом и достигла своего пика осенью в сезон хле­бозаготовок. Почти ежедневно в печати появлялись сообщения о нападениях на сельских должностных лиц, коммунистов и сель­ских активистов и об их убийствах. Главной мишенью служили председатели и секретари селдьсоветов, а также члены заготови-

тельных отрядов. Шолохов рассказывал, что в июне на Дону впервые со времен гражданской войны появились вооруженные банды. К концу года такие же банды были замечены и в Сиби­ри⁶⁷.

По материалам, печатавшимся в октябре «Беднотой», газетой сельских активистов, можно выделить несколько категорий на­сильственных преступлений. К первой категории относились пре­ступления против представителей советской власти, бывших в де­ревне чужаками. Подобные деяния могли совершать озлобленные кулаки либо другие крестьяне, которых подговаривали и направ­ляли кулаки. На Украине, к примеру, один кулак, как сообща­лось, после того как у него конфисковали имущество за неуплату сельхозналога, напал с топором на милиционера. В Калуге кулаки избили двух советских пропагандистов, присланных из города. Остальные жители села не реагировали на их крики о помощи. В конце концов, обоих раздели догола и оставили на дороге, пред­упредив: «Беги, не оглядывайся, а то застрелим»⁶⁸.

Вторая категория — преступления против местных советских активистов. Например, в Среднем Поволжье члена сельсовета Анастасию Семкину убили, а тело сожгли. В Центральном про­мышленном районе местный крестьянин А.Н.Борисов, председа­тель сельсовета, был убит выстрелом через окно, очевидно, в от­местку за действия против кулаков. По сообщению газеты, «тов. Борисов был настолько популярен и любим крестьянством, что отдать ему последний долг собралось почти все население шести окружающих сел и деревень. За гробом шло 2000 душ»⁶⁹.

Третью категорию составляли нападения на бедняков, доно­сивших властям на других крестьян. В Сибири один бедняк был убит за то, что рассказал представителям власти, кто из его одно­сельчан прятал зерно. В Грузии кулак, при одобрении остальных жителей села, ночью убил и тайно захоронил бедняка по фамилии Папашвили. После смерти Папашвили был объявлен «активис­том», однако ничего конкретного о его деятельности не говори­лось. Вероятно, он тоже являлся осведомителем⁷⁰.

Помимо прямого насилия деревенские активисты подвергались общественному остракизму. В одной деревне Иркутской области два активиста, Климентьев (коммунист) и Вакуленко, стали объ­ектами сильнейшего негодования со стороны односельчан. После того как разнесся слух, будто Климентьев предлагает снести мест­ную церковь, сельчане задумали его убить, но отказались от этой мысли по настоянию местного учителя. Вместо этого был созван сельский сход, и крестьяне проголосовали за то, чтобы исключить Климентьева и Вакуленко из общины и запретить им пасти свой скот на общинных выгонах. Климентьев, заявлялось в постанов­лении общины, исключается за то, что «вступил в партию, не крестил ребенка, снял иконы и сжег их». Причина исключения Вакуленко формулировалась коротко и ясно: «За активную совет­скую работу»⁷¹.

Жесточайшие конфликты вспыхивали в деревне в связи с со­зданием колхозов. Осенью 1929 г., когда члены нового колхоза в Западной области вышли пахать, «явилась на месте работы толпа женщин, вооруженная топорами, вилами, кольями, и совершили нападение на колхозников: избили одного колхозника и жену председателя, уничтожили 12 плугов, попортили упряжь, одной лошади выбили глаз». По словам представителей власти, рассле­довавших этот случай, нападение было спланировано и организо­вано кулаками, наблюдавшими за побоищем из укрытия поблизос­ти".

«Наступил героический период нашего социалистического строительства», — восклицал раскаявшийся оппозиционер Г.Л.Пятаков в октябре 1929 г.⁷³. Подобно прежнему «героическо­му периоду» гражданской войны, то было время, когда даже наи­более разумные и здравомыслящие люди в партии поддавались общему поветрию и начинали верить в рай земной, ожидающий за ближайшим углом. Юные энтузиасты-комсомольцы в исступлении кидались в атаку, разоблачая правых оппозиционеров и классо­вых врагов, наводя страх на бюрократов, ломая все, что они счи­тали наследием старого мира. Жажда немедленных революцион­ных перемен становилась все сильнее из-за неустройств и неста­бильности в реальной повседневной жизни: кругом не прекраща­лись слухи о скорой войне, коммунисты и государственные слу­жащие трепетали под бдительным оком комиссий по чистке, в го­родах уже вводились карточки на продукты питания и другие ос­новные товары.

Во второй половине 1929 г. начали происходить некоторые важные процессы. Во-первых, ускорился темп коллективизации. За четыре месяца (с июня по сентябрь 1929 г.) число колхозов, составлявшее в начале этого периода 1 млн, почти удвоилось. В некоторых важных зернопроизводящих районах местное руковод­ство рапортовало о необычайных успехах в деле коллективиза­ции: например, на Северном Кавказе к концу лета были коллек­тивизированы 19% крестьянских хозяйств, на Нижней Волге — 18%. В ноябре один район на Нижней Волге заявлял, что там коллективизированы более 50% хозяйств. «Реальность превосхо­дит все наши планы!» — ликовал один высокопоставленный ру­ководитель, ответственный за коллективизацию сельского хозяй­ства⁷⁴.

Эти чрезвычайные достижения отчасти объясняются тем, что областные и районные руководители с удвоенным рвением взя­лись за дело и нажим коммунистов на крестьян усилился: элемент добровольности при объединении в колхоз практически исчез. Вместо того чтобы спрашивать крестьян: «Кто за коллективиза­цию?» или хотя бы: «Кто против коллективизации?», власти за­давали грозный вопрос: «Кто против советской власти?»⁷⁵

Существовала и другая причина успеха кампании коллективи­зации: местные руководители нашли превосходный способ сокра-

тить путь. Они перестали убеждать отдельные дворы вступить в колхоз, как делалось раньше, и завели обычай записывать туда одним махом целые деревни — т.е. превращать существующую общину в колхоз с помощью простой процедуры голосования⁷⁶. При этом в повседневной жизни села могло не происходить ника­ких резких перемен, зато в официальных отчетах появлялись вну­шительные цифры. Рассказывали даже истории о городских пио­нерах, отправлявшихся в то или иное село, произносивших зажи­гательную речь на сходе и затем торжественно объявлявших: «Я его коллективизировал!»

Несмотря на то что новая стратегия предоставляла широкие возможности для очковтирательства, она имела существенное зна­чение. Раньше крестьяне, вступавшие в колхоз, считались по сути отделившимися: решение вступить в колхоз само собой подразу­мевало решение выйти из общины. Новая стратегия лишила кол­лективизацию этой черты. Более того, если большинство членов сельской общины записывалось в новый колхоз, а меньшинство не соглашалось это сделать, то уже это меньшинство невольно оказы­валось в положении отделившихся.

Еще один важный момент заключался в том, что во второй по­ловине 1929 г. участились случаи экспроприации кулаков местны­ми властями (раскулачивания). Центр пока еще не провозгласил политику массового раскулачивания, но было ясно, что, несмотря на неоднократно повторявшиеся за последние два года заверения коммунистических лидеров, будто у партии нет таких намерений, идея радикального решения «кулацкого вопроса» носилась в воз­духе. Отдельные случаи экспроприации имели место в связи с хлебозаготовками, и правительство поддержало эту тенденцию, санкционировав указом от 28 июля 1929 г. конфискацию и прода­жу с торгов имущества кулаков, являвшихся «злостными саботаж­никами хлебозаготовок». В течение 1929 г. секретариаты Калини­на и Сталина получили не меньше 90000 жалоб крестьян на про­тивоправные, произвольные и насильственные действия, совер­шенные по отношению к ним, в том числе и на раскулачивание'⁷.

Новая стратегия коллективизации придала еще большую акту­альность проблеме: что делать с кулаками? В частности, во всей остроте встал вопрос о <