Стабилизация землепользования

Хотя правительство в сентябре 1932 г. постановило, что колхо­зам гарантируется право на пользование землей, которую они об­рабатывают, понадобилось еще несколько лет, чтобы ситуация стабилизировалась. Представитель Центрального Комитета жало­вался в 1933 г.:

«В каждом районе, куда ни приедешь, с кем ни поговоришь, каждый рассказывает, что до сих пор еще, несмотря на то что

есть запрещение правительства, колхозы у нас укрупняют и разу­крупняют, от одного колхоза к другому прирезывают землю по каким-то известным району соображениям, но колхознику часто не известным» 19.

Правда, в конце 1935 г. ЦК сам добавил путаницы, распоря­дившись слить «чрезвычайно мелкие» колхозы нечерноземной по­лосы в более крупные объединения — конечно, «при условии строжайшего соблюдения принципа добровольности». Местные власти, по крайней мере в Западной области, поняли так, что им дали зеленый свет для нового укрупнения, и руководствовались при этом принципами рационального планирования, не обращая внимания на сложившиеся традиции и существующую систему расселения. Годом позже «Правда» бранила руководство Запад­ной области за то, что оно без нужды обижало местное крестьян­ство и поддалось гигантомании, насильно сливая средние и мел­кие колхозы, включая порой до 17—18 селений в один колхоз²⁰.

Можно было бы предположить, что профессиональные земле­меры и землеустроители будут являться ключевыми фигурами коллективизации. Однако в первой половине 30-х гг. они, по всей видимости, играли совершенно незначительную роль. Для тща­тельных обмеров, сопровождавших создание новых коллективных хозяйств в 20-е гг., не хватало времени, еще большим препятстви­ем, несомненно, служили перемещения сельского населения и энергичный захват земли совхозами и другими учреждениями. Районные земельные отделы в те годы даже и не пытались про­вести в колхозах научное землеустройство; они лишь давали «зем-леуказания»²¹. Незначительный статус землемеров и землеустрои­телей являлся также результатом политической опалы, в которой находилась их профессия. Многие из них работали еще со времен дореволюционных столыпинских реформ и в 20-е гг. продолжали (с одобрения Советского правительства, что несколько удивитель­но) помогать крестьянам отделяться от общины, объединять свою землю в один клин и становиться единоличными мелкими хозяе­вами. Но коллективизация полностью дискредитировала подоб­ный подход. Власти организовали в начале 30-х гг. показатель­ный процесс А.Чаянова, знаменитого теоретика семейной фермы, и других специалистов по сельскому хозяйству; многие менее из­вестные землемеры и землеустроители были арестованы как «вре­дители»²².

Землемеры в массовом порядке снова вышли на сцену только в середине 1935 г., когда правительство издало закон, дающий колхозам право на «вечное пользование» землей, с той оговоркой, что в будущем колхозные земли могут быть увеличены (по мере того как последние единоличники будут вступать в колхозы), но ни при каких обстоятельствах не уменьшены. Это означало, что следовало определить точную площадь колхозных земель, провес­ти межевание и топографическую съемку земли, поставить меже­вые столбы. Срочно потребовались более 800000 землеустроите-

лей, чтобы, как объявил Наркомат земледелия, рационализиро­вать и консолидировать колхозные земельные площади, разре­шать межевые споры и там, где это необходимо, навсегда уничто­жить чересполосицу. (В распоряжении земельных отделов на тот момент находилась едва ли десятая часть от требуемого числа, и на лиц этой профессии по-прежнему сыпались обвинения во «вре­дительстве». Всего за несколько месяцев до того в Горьком про­шел показательный процесс землеустроителей, обвинявшихся в том, что провоцировали недовольство крестьян, неумело произво­дя «отрезки», и в покровительстве единоличникам^.)

Межевание колхозных земель и выдача актов на них продол­жались весь 1936-й и часть 1937-го года, встречая множество трудностей. Во-первых, не хватало землемеров и землеустроите­лей для такой огромной работы. Во-вторых, крестьяне часто оста­вались недовольны результатами, не получая в конечном итоге земли, которая была им нужна или которую они исторически счи­тали своей.

Крестьяне Псковского района жаловались, что землеустрои­тель, приехавший в их село, чтобы разделить землю между вновь организованными колхозами и одиннадцатью единоличниками, потребовал за свои услуги по 80 коп. с человека, но ни разу не побывал в поле. Он просто взял план сельских земель и «ткнул пальцем», показывая границы между колхозной землей и надела­ми единоличников. В результате весенний сев задержался, потому что никто не знал, где ему сеять. В Андреевском районе Западной области колхозники возмутились, получив акты на землю, грани­цы которой не совпадали с традиционными границами земель их сел. В одном колхозе, по их словам, отрезали 40 га лучшей земли, а колхозную межу провели так, что «надо перебраться через три оврага и речку», чтобы попасть из села на колхозные поля²⁴.

В Западной области, где, по-видимому, процесс выдачи актов на землю встречал больше затруднений, чем где-либо еще, в об­ластной земельный отдел в середине 1937 г. поступила почти ты­сяча жалоб, хотя примерно пятая часть всех колхозов актов еще не получила. Наиболее часто звучали просьбы о возвращении от­резков и замене тощих и заболоченных земель, а также жалобы на то, что у крестьян отбирали приусадебные участки, прилегаю­щие к их домам, выделяя взамен в качестве приусадебных участ­ков неудобно расположенные земли в полях. Некоторые колхозы жаловались на объявление их лесных угодий государственными: это означало для них запрет на рубку леса. Все подобные жалобы фигурировали в качестве основных доказательств на процессах эпохи Большого Террора, состоявшихся в Западной области осе­нью 1937 г.25.

Несмотря на все досадные проблемы, связанные с землеполь­зованием, довоенный российский колхоз являлся по сути коллек­тивизированным селом и обрабатывал более или менее те же

самые земли, которые раньше обрабатывали крестьяне, входив­шие в общину. В 1937 г., когда были коллективизированы более 90% всех крестьянских хозяйств, средний колхоз в РСФСР вклю­чал 67 дворов (в среднем по Союзу — 76 дворов). За этой сред­ней величиной скрывались широкие различия по регионам, по­скольку разной была заселенность территории на плодородном юге и в нечерноземной полосе. На северо-западе страны, в том числе в Западной области, средний колхоз включал лишь 37 дво­ров²⁶.

Впрочем, в результате поспешного и произвольного проведе­ния межей в начале 30-х гг. случаев, когда колхозные земли не совпадали точно с землями прежней общины, было не счесть. Это порождало постоянные жалобы и взаимные претензии: коллекти­визированные села, потерявшие землю, энергично старались вер­нуть выгоны и пахотные земли, переданные соседним селам или совхозам, а те, на кого свалилось такое благодеяние, стремились сохранить свои приобретения. Все это лишь усиливало взаимное озлобление и раздоры, столь характерные для российской деревни в 30-е гг.

ЧЛЕНСТВО В КОЛХОЗЕ

Звание колхозника в 30-е гг. означало не просто род занятий. В советском обществе оно представляло собой особый правовой статус. Легче всего это понять, если провести аналогию с сослов­ным статусом в царской России. Если вы, к примеру, принадле­жали к купеческому сословию или сословию государственных крестьян, то данный узаконенный статус определял ваши права, привилегии и обязанности в отношении государства. Точно так же обстояло дело для колхозника в сталинской России. У него были особые обязанности, в виде налога и трудовых повинностей, кото­рых не несли другие группы граждан. Колхозник не мог иметь лошадь и должен был просить разрешения, чтобы уехать работать на сторону. С другой стороны, он имел право на приусадебный участок земли больших размеров, чем у любой другой социальной группы, и право торговать продукцией с этого участка — данным правом одинаково пользовались и колхозники, и единоличники.

В 30-е гг. некие сословные признаки появились у всех соци­альных групп²⁷, но колхозное крестьянство, безусловно, продви­нулось дальше всех по этому пути. Например, при проведении переписей 1937 и 1939 гг. членство в колхозе рассматривалось как особый статус, который следовало указывать дополнительно, на­ряду с родом занятий — подобное требование существовало также для разного рода парий общества вроде спецпоселенцев, но не для свободных граждан. В результате снова встает вопрос о связи коллективизации с крепостничеством, но тут есть одно существен-

ное различие: статус крепостного по сути всегда означал минус, а вот статус колхозника мог быть и плюсом. Подобно крепостным, колхозники часто делали все возможное, чтобы сбежать из колхо­за и найти работу где-нибудь в другом месте. Однако, в отличие от крепостных, когда колхозники устраивались на другую работу, им не было особой нужды скрывать свой статус или избавляться от него: советские власти не устраивали облав на колхозников и не возвращали их в села. Более того, в условиях сельской жизни потеря колхозного статуса (в результате исключения или роспус­ка колхоза) нередко являлась катастрофой высшего масштаба.

В середине 30-х гг. колхоз представлял собой ассоциацию сельских землепользователей, как и его предшественник — общи­на. Точнее, это была ассоциация землепользователей, получавших от колхоза плату по трудодням (единица измерения, выражавшая как характер труда, так и время, затраченное на него). Лица с ежемесячным окладом заработной платы, как, например, учителя и агрономы, после самых первых лет коллективизации обычно не были членами колхоза, хотя имели право вступить в него и пона­чалу активно поощрялись к этому²⁸. Почти наверняка такое поло­жение дел было вызвано инстинктивной реакцией на возникнове­ние негласной советской сословной системы, в которой сословие государственных служащих пользовалось более высоким стату­сом, нежели сословие колхозников.

Колхоз являлся кооперативной и (в принципе) добровольной ассоциацией, каждый из членов которой владел долей общего имущества. Эта доля (паевой взнос) первоначально «приобрета­лась» колхозом, когда крестьянин, вступающий в коллектив, вкладывал в него свои средства производства. Если впоследствии этот крестьянин уходил из колхоза, он должен был, по идее, по­лучить наличными большую часть своего пая (хотя, нужно ска­зать, на практике данная процедура была крайне сложна и запу­тана), а если переходил в другой колхоз, имущество, равноценное внесенному им, должно было передаваться новому колхозу29.

Проблема двора

Членство в колхозе, в отличие от членства в общине, было ин­дивидуальным, а не подворным. Советские писатели и публицис­ты любили превозносить этот факт, поскольку он, во-первых, давал женщинам равные права с мужчинами, а во-вторых, должен был уничтожить традиционный патриархальный гнет в крестьян­ском хозяйстве. Вначале думали, что крестьянский двор просто потеряет свое значение как социо-экономическая единица в селе. Коллективизация «уничтожает понятие крестьянского двора», сказал высокопоставленный работник органов труда в 1930 г. Юристы в начале 30-х гг. считали, что двор потерял свой статус юридического лица³⁰.

5 - 1682 ^

Однако, с крестьянской точки зрения, двор по-прежнему оста­вался основной единицей села. Иногда, судя по некоторым сооб­щениям, они даже не знали, что членство в колхозе индивидуаль­ное, или знали, но выражали свое несогласие с этим положением, разрешая голосовать на общих колхозных собраниях только гла­вам семей³!. В действительности приоритет двора в выполнении повседневных функций, в том числе в экономических и финансо­вых отношениях с государством, остался прежним, вне зависимос­ти от того, признавали его юристы юридическим лицом или нет. Именно колхозный двор, а не отдельный колхозник, имел приуса­дебный участок и корову; именно с колхозного двора государство требовало уплаты местных налогов и выполнения обязательств по зернопоставкам.

Точка зрения крестьян на практике возобладала над точкой зрения коммунистов, и в 1935 г. это было косвенным образом признано: новый Устав сельскохозяйственной артели в статьях о приусадебных участках и содержании домашнего скота называл в качестве единицы, наделяемой соответствующими правами, крес­тьянский двор³². Затем в 1936 г. сталинская Конституция реши­тельно признала колхозный двор юридическим лицом, гарантируя его права на приусадебный участок. В результате советским юрис­там пришлось, применяясь к новой ситуации, подумать над опре­делением колхозного двора. Определение оказалось на удивление широким. Любое крестьянское хозяйство, в составе которого был член колхоза, называлось колхозным двором, имеющим право на более низкую ставку налогообложения и больший приусадебный участок, чем единоличное хозяйство. При этом член колхоза не обязательно должен был быть главой семьи, а все остальные члены семьи могли быть единоличниками, совхозными рабочими, работать вне сферы сельского хозяйства — это никак не наруша­ло колхозный статус двора³³.

Смешанные колхозные дворы встречались очень часто. Прове­ряющий из Наркомзема сообщал в 1935 г. об одном южном кол­хозе, где в 70 колхозных дворах фактически было только по одному члену колхоза, все прочие или вели единоличное хозяйст­во, или работали на шахтах и железной дороге. В качестве при­мера он приводил семью Яцковых, состоявшую из матери-колхоз­ницы и трех сыновей старше 20 лет — зажиточных единолични-ков34.

Обычным явлением были браки между колхозниками и едино­личниками. Во всех подобных случаях колхозники обычно гово­рили властям, что не могут пока внушить супругам или родителям свою прогрессивную точку зрения. В действительности же они, скорее всего, старались воспользоваться преимуществами остав­ленной законом лазейки: единоличник мог держать лошадь, а колхознику полагался больший приусадебный участок. Конечно, это не всегда получалось, поскольку местные власти не были склонны неукоснительно соблюдать все законодательные нюансы.

Но если дело все-таки выгорало, роли в смешанном дворе распре­делялись так: жена вступала в колхоз, потому что женщинам в колхозе обычно позволяли работать на своем приусадебном участ­ке большую часть времени, чем мужчинам, а муж (со своей лоша­дью) оставался единоличником-^.

Прием в колхоз

Вступить в колхоз имели право все «трудящиеся», и у колхоза не было четко оговоренного права отказать им. Впрочем, в начале 30-х гг. в колхозы не допускались кулаки и священники, а также члены их семей. Через несколько лет этот запрет был снят снача­ла для детей кулаков, а потом и для самих кулаков, но для сель­ских священников и, по-видимому, их детей остался в силе³⁶.

Особые проблемы возникли в 1933 году, когда голодающие крестьяне, например на Северном Кавказе и в Краснодарском крае, отчаянно пытались весной вступить в колхозы, потому что у них не было семенного зерна. Их заявления буквально затопили колхозы, которые не в состоянии были принять всех. Местная га­зета, смущенная этой дилеммой, высказывала мнение, что нужно принимать тех, чьи заявления «искренни»³?.

К середине 30-х гг. кризис миновал, и колхозы, по идее, вновь должны были принимать всех желающих подходящего социально­го происхождения. Однако теперь, когда фортуна окончательно оказалась на стороне колхозов, а единоличники становились все большей редкостью, колхозники часто не хотели принимать в свой коллектив единоличников, отчасти потому, что смотрели на них с возмущением, как на пришедших к шапочному разбору, когда колхозные старожилы преодолели все самые большие труд­ности, но главным образом потому, что единоличники приходили с пустыми руками: их скот и инвентарь были либо распроданы, либо конфискованы за неуплату налогов, либо пропали во время голода. Колхозники не имеют права отказывать в приеме едино­личникам, сказал один партийный деятель на съезде колхозников-ударников в феврале 1935 г., но у них есть право требовать, чтобы те заплатили сумму, эквивалентную стоимости всего скота, проданного за последние два года, с рассрочкой на какой-либо ра­зумный период времени. Это положение было записано в новый Устав сельскохозяйственной артели, утвержденный на съезде и изданный в 1935 г. Тем не менее, еще в 1937 г. бывали сообщения о том, что колхозы не хотят принимать «голых» единоличников, а районные власти не считают нужным заставлять их делать это³⁸. Впрочем, по мере сокращения числа единоличников к концу деся­тилетия этот вопрос терял остроту.

В первые годы коллективизации лишь немногие крестьяне дей­ствительно стремились стать членами колхоза, но со временем по­ложение изменилось. Во второй половине 30-х гг. нередко можно

«131

было встретить крестьян, гневно протестующих, когда им отказы­вали в приеме или исключали из колхоза. Разумеется, причиной тому были преимущества, которые давал статус колхозника, пре­имущества двоякого рода. Одни касались жизни на селе и пред­ставляли собой выгоды колхозного статуса по сравнению с едино­личным: например, право на больший приусадебный участок, более низкое налогообложение или покос на колхозных лугах. Но были свои преимущества и в сохранении статуса колхозника чело­веком, работавшим в основном за пределами села, по найму: под­спорье для семьи, оставленной в селе, «страховка» на случай по­тери трудоспособности или увольнения, а иногда и просто гаран­тия респектабельности (т.е. некулацкого происхождения) в глазах городских работодателей. В Калининской области в 1937 или 1938 г., к примеру, крестьянка-единоличница Агафья Зверева по­дала жалобу на местный колхоз, отказавший ей в приеме, и выиг­рала дело. Оказалось, однако, что причина, по которой она так добивалась приема в колхоз (и по которой колхоз отвечал ей от­казом), заключалась в следующем: она хотела работать в Ленин­граде, «для каковой цели ей нужна была справка, что является колхозницей»³⁹.

Исключение из колхоза

Колхоз имел право исключать своих членов, хотя согласно Ус­таву 1935 г. (параграф 8) за исключение должно было проголосо­вать большинство на общем собрании, где присутствовали не менее двух третей колхозников. Это рассматривалось как крайняя мера, исключенные колхозники имели право подать апелляцию районным властям с требованием восстановления, и их действи­тельно часто восстанавливали. Если следовать правилам (что вряд ли имело место во всех случаях), процедура исключения бывала очень сложной. Члены колхоза теоретически являлись совладель­цами колхозного имущества. Даже если они покидали колхоз в результате исключения, а не по своей воле, колхоз обязан был выплатить им денежный эквивалент первоначального паевого взноса⁴⁰.

На практике исключения случались часто. Во-первых, предсе­датели колхозов и другие сельские должностные лица нередко ис­пользовали исключение из колхоза как дисциплинарную санк­цию — то же самое, что увольнение нерадивого или строптивого работника. Во-вторых, сами колхозники склонны были исключать дворы, которые, по их мнению, не оправдывали себя, особенно в тех случаях, когда в колхозе не хватало рабочих рук, а отсутст­вующие колхозники отказывались вернуться из отхода. Короче говоря, колхоз в некоторой степени унаследовал от крестьянской общины старую традицию круговой поруки и стремление наказы­вать дворы, неспособные нести свою долю общего бремени.

Голод 1932 — 1933 гг. породил чрезвычайную ситуацию и в том, что касалось исключения из колхоза, а не только приема в колхоз. Весной, когда в районах, недавно до нитки обобранных государством, семенное зерно осталось только в колхозах и совхо­зах, членство в колхозе приобрело необычайную важность. «Ис­ключение из колхоза для колхозника смерти подобно. Если кого исключают, то он плачет и просится не исключать его», — докла­дывал политотдел МТС на Северном Кавказе. В то же время кол­хозы сами находились на грани голодной смерти. Тяжелые обсто­ятельства заставляли исключать колхозников, которые весной и летом были в отходе, чтобы те осенью не явились и не потребова­ли своей доли урожая. Исключение из колхоза — это «оружие» в руках колхоза против «лодырей», сказал колхозным активистам в начале 1933 г. зав. сельскохозяйственным отделом ЦК Я.А.Яковлев⁴¹.

Однако два года спустя, после исключения «сотен и тысяч колхозников» в качестве дисциплинарной меры, Яковлев загово­рил совершенно по-другому. Следует избегать исключения из колхо­за, заявил он на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. Председатели колхозов и другие сельские представители власти не должны пользоваться им как способом поддержания дисципли­ны и наказания провинившихся или прогульщиков. При крайней необходимости такой меры колхозник должен быть исключен по решению общего собрания, а ни в коем случае не по прихоти председателя или какого-либо другого сельского представителя власти. Через несколько месяцев эти слова получили подтвержде­ние, когда представитель ЦК А.Жданов резко порицал Саратов­ский обком партии в числе прочих грехов и за то, что он допустил настоящую эпидемию «беспочвенных исключений» колхозников⁴².

Несмотря на все это, наказания в виде исключения из колхоза оставались общей практикой, и главными, но не единственными жертвами их стали отходники и их семьи (на которые в колхозе зачастую смотрели как на иждивенцев, бремя, которое глава семьи повесил на шею колхозу). Из одного колхоза Ленинград­ской области в разное время были исключены более трети всех дворов. Некоторые исключенные жаловались в район, однако ни­каких действий по их восстановлению предпринято не было. У других не хватало храбрости или знания своих прав, чтобы про­тестовать. «Я никуда не жаловалась, потому что думала, что так полагается», — сказала крестьянка из Воронежской области, ис­ключенная из колхоза, после того как вышла замуж за железно­дорожника, несмотря на то что она продолжала жить и работать в колхозе⁴^.

Последствия исключения часто бывали тяжелыми, особенно для тех, кто не имел, в отличие от отходников, источника дохода на стороне, потому что крестьяне, как правило, уходили из кол­хоза без земли, без лошади, без сельскохозяйственного инвентаря. «Исключить колхозника из колхоза... значит не только опозорить

его в общественном мнении, но и обречь его на голодное сущест­вование», — отметил ЦК в 1938 г. Правда, в некоторых случаях крестьянин, исключенный из колхоза, мог переехать в другое село и вступить в колхоз там. Закон этому не препятствовал, но на практике такое, по-видимому, бывало редко, если только у крес­тьянина не было в том колхозе близких родственников. Женщи­ны, выходившие замуж за крестьян из других сел, могли перейти в колхозы, членами которых были их мужья, а пожилые крестья­не иногда переезжали в колхозы, где жил кто-то из их детей. Имеется упоминание по крайней мере об одном случае, когда крестьянин, хронически не ладивший с руководством своего кол­хоза, был исключен, переехал в родное село жены и смог всту­пить в тамошний колхоз⁴⁴.

Зимой 1937 — 1938 гг., во время Большого Террора, исключе­ния из колхоза вновь приняли эпидемический характер⁴^. В ре­зультате весной 1938 г. появилось постановление правительства, осуждавшее огульные исключения и запрещавшее «проведение чистки под каким бы то ни было предлогом» в колхозах. Но в политике не произошло никаких существенных сдвигов. Немно­гим более года спустя новое постановление, вводившее обязатель­ный минимум трудодней, порицало «лжеколхозников», которые желают пользоваться преимуществами статуса колхозника, не уча­ствуя в общем труде, и рекомендовало не считать таких людей членами колхоза⁴^.

Для крестьянина существовала и другая возможность потерять свой статус члена колхоза — развал или роспуск самого колхоза. В большинстве известных случаев это происходило в результате массового выхода колхозников, голода или произвольных кара­тельных санкций со стороны местных властей, вызывавших глубо­кое негодование крестьян. В голодный 1933 год многие колхозы прекратили свое существование, по крайней мере на время. Не­сколько подобных случаев, хотя и при менее экстремальных об­стоятельствах, было весной 1937 г. после неурожая во многих ре­гионах страны в 1936 г.⁴⁷.

Примеры массового выхода из колхоза как коллективной акции политического протеста крайне редки, однако по меньшей мере один такой случай упоминается в материалах Смоленского архива. В колхозе «Село», само название которого говорит о не­сколько отчужденном отношении к советским ценностям, вспых­нуло столь острое недовольство, что «в половине июля [1934 г.] все колхозники подали заявление о выходе из колхоза и стали ко­сить хлеб единолично». Это спровоцировало районное руководст­во на действия, которые впоследствии были сурово осуждены вышестоящими инстанциями: оно послало вооруженный отряд из 42 чел. в поле, где работали бывшие колхозники, и пыталось взять 8 заложников. В последовавшей стычке один колхозник был убит, а другой тяжело ранен⁴⁸.

Насильственный роспуск колхоза местными властями, случав­шийся чаще, чем перестрелки в поле, почти в такой же степени вызывал неодобрение вышестоящего руководства. Подобные акции обычно проводились, если какой-либо местный орган влас­ти желал прибрать к рукам колхозную землю либо другое имуще­ство, или в качестве чрезвычайной карательной меры, если колхоз в каких-то существенных вопросах, вроде посевных планов или назначения председателя, не подчинялся району. Например, в 1933 г. в Днепропетровске местный сельсовет ликвидировал кол­хоз «Красная Заря», очевидно, пытаясь таким способом взять под свой контроль колхозный скот. В 1937 г. в Курске несколько кол­хозов были распущены против воли своих членов, потому что со­седний совхоз хотел получить их земли⁴⁹.

Некоторые случаи ликвидации колхозов получили печальную известность в 1937 г., когда районные руководители, несшие за них ответственность, оказались на скамье подсудимых в показа­тельных процессах по обвинению в контрреволюционном сабота­же коллективизации. Главным мотивом для ликвидации этих кол­хозов служило желание наказать колхозников за неподчинение районным властям, но, без сомнения, и кое-что из конфискован­ного имущества осело в руках разных чиновников.

Ликвидация колхоза на деле означала ликвидацию всей эконо­мики села и полное разорение отдельных колхозных дворов: кол­хозники «плакали», услышав эту новость. Когда в 1936 г. в Яро­славской области был насильственно распущен колхоз «Новая жизнь», район захватил все его имущество, включая скот, распре­делил землю (в том числе и приусадебные участки) между сосед­ними колхозами и обложил бывших колхозников чрезвычайным «единоличным» налогом. То же самое произошло в Кирилловском районе Ленинградской области, разве что там власти не додума­лись до «единоличного» налога, зато вместе с колхозным имуще­ством конфисковали самовары и другую личную собственность⁵⁰.

СЪЕЗД И УСТАВ

К концу 1934 г. Центральный Комитет решил, что существую­щий Устав сельскохозяйственной артели, спешно принятый в марте 1930 г., устарел и его нужно заменить новым, соответству­ющим эволюции колхоза за прошедшие четыре с половиной года. С этой целью он созвал Второй съезд колхозников-ударников, ко­торый должен был послужить консультативным органом и помочь сформулировать новый Устав. Съезд проходил в Москве в февра­ле 1935 г.

В какой-то степени этот съезд представлял собой пример мни­мого участия в решении политических вопросов, часть широкой картины «потемкинской деревни», о которой пойдет речь в сле-

дующей главе. Хотя делегатов выбирали из колхозников, лишь «передовые» колхозы, заранее намеченные районными властями, имели право провести такие выборы. На съезде должны были быть представлены «колхозники-ударники», это понятие обозна­чало скорее тех крестьян, которые были в хороших отношениях с существующей властью, чем тех, которые пользовались уважени­ем в селе. Проект Устава подготовил сельскохозяйственный отдел ЦК без какого-либо официального участия со стороны крестьян, и делегаты, по-видимому, получили копии проекта лишь в день от­крытия съезда⁵*.

Тем не менее, Второй съезд не укладывается полностью в руб­рику «потемкинство». В отличие от Первого съезда колхозников-ударников, жалкой пародии, состоявшейся в самый разгар голода в 1933 г., где звучали лживые рассказы делегатов о колхозных триумфах и не было никакого истинного обмена мнениями, Вто­рой съезд стал трибуной настоящей дискуссии, в ходе которой де­легаты предоставили партийным руководителям немало полезной информации и предложений, основанных на местном опыте. Предложения делегатов даже нашли некоторое отражение в окон­чательном тексте Устава, хотя на съезде и не было ничего похо­жего на формальный парламентский процесс предложения и голо­сования поправок. Впрочем, Второй съезд вовсе не следовал об­разцам западного парламентаризма. Лучше будет сравнить его с российской моделью консультаций государства с обществом в XVIII в. — с Законодательной комиссией, созывавшейся в 1760-е гг. Екатериной Великой. Эта комиссия не вырабатывала никакого за­конодательства и не посягала на власть императорского престола, но служила для передачи наверх информации и высказывания местных забот и претензий (в ограниченных пределах).

Колхозные активисты

Второй съезд был местом встречи лидеров Коммунистической партии и представителей ЦК, с одной стороны, и колхозных ак­тивистов — с другой. Сталин присутствовал на нем постоянно и принимал участие в работе редакционной комиссии съезда (гото­вившей окончательный текст Устава сельскохозяйственной арте­ли), хотя и не выступал с официальной речью на пленарном засе­дании. Нарком земледелия М.Чернов возглавил редакционную комиссию и произнес заключительную речь. Но ключевой фигу­рой в выработке Устава 1935 г. и формулировании сельскохозяй­ственной политики в целом был, несомненно, Я.А.Яковлев, недав­но оставивший пост наркома, чтобы возглавить сельскохозяйст­венный отдел ЦК. Яковлев в 20-е гг. стал подлинным знатоком крестьянских проблем, несмотря на свое городское, еврейское происхождение и дореволюционное прошлое студента-революцио­нера и недоучившегося инженера из С.-Петербурга. Очевидно,

веря в совещательную политику и творчество масс сильнее, чем большинство большевиков его поколения, он долгое время был редактором «Крестьянской газеты», которой крестьяне чаще всего адресовали свои жалобы и ходатайства⁵².

Со стороны крестьян, около четверти из 1433 делегатов Второ­го съезда составляли председатели колхозов, чуть большую часть — 27% — бригадиры. 4% делегатов были трактористами и комбайнерами, остальные — рядовыми колхозниками, большинст­во которых несомненно являлись активистами, вступили в колхоз с самого начала и были ему безусловно преданы. При подготовке Второго съезда, так же как и Первого, в инструкциях, данных местным властям, особо подчеркивалась важность выбора делега­тов, непосредственно занятых в колхозном производстве, — по-видимому, это условие было поставлено, чтобы предотвратить автоматическое избрание одних колхозных председателей⁵³.

Докладывая о составе Второго съезда, представитель мандат­ной комиссии (Н.Ежов, в то время еще сравнительно незаметный секретарь ЦК) с одобрением отметил, что доля делегатов-комму­нистов понизилась до 27% в сравнении с 40% на Первом съезде 1933 г. Причина положительного отношения Ежова к данному факту заключалась в желании партийного руководства сделать съезд выразителем мнения крестьян (разумеется, под своим кон­тролем), а крестьяне, даже «прогрессивные», как было прекрасно известно, обычно не состояли в партии. По тем же соображениям Ежов одобрил то, что со «старым» колхозным движением Второй съезд связывали менее тесные узы, чем его предшественника. Че­тыре пятых делегатов Первого съезда вступили в колхозы до 1930 г. На Втором съезде соответствующая цифра составляла только 40%, и всего 6% делегатов были ветеранами колхозного движения со времен, предшествующих 1928 году⁵⁴.

Съезд показал, однако, что между мнением колхозных акти­вистов и простых крестьян лежит пропасть. Правда, несколько де­легатов приехали с особыми наказами от своих односельчан-кол­хозников, и две женщины — председатели преимущественно жен­ских коллективов — с несомненной искренностью выступали от лица «наших женщин»⁵⁵. Но говорить от лица колхоза было вовсе не то же самое, что говорить от лица деревни. Во множестве сел всего несколько лет назад колхозники — люди, составлявшие ядро колхоза и не пытавшиеся выйти из него после статьи «Голо­вокружение от успехов», — представляли собой обороняющееся меньшинство. Это совершенно отчетливо проявлялось в выступле­ниях делегатов Второго съезда. Многие из них, казалось, прихо­дили в замешательство, когда партийные руководители пытались обращаться к ним как к представителям избирателей (коллективи­зированного села), а не борцам за дело колхоза, как было заведе­но на Первом съезде.

Невозможно представить себе другую такую неяркую группу, как колхозные активисты начала и середины 30-х гг. В первые

годы коллективизации местный сельский актив — т.е. крестьяне, искренне преданные делу Советов и колхоза, — полностью скрылся в тени чужаков, 25-тысячников и им подобных, приез­жавших на село, чтобы организовывать колхозы и руководить ими. Судя по имеющимся скудным биографическим сведениям о делегатах Первого съезда, они, как правило, являлись бывшими бедняками и батраками, зачастую имели в прошлом опыт работы на производстве или воевали в рядах Красной Армии в граждан­скую войну. К другим типам первых активистов, не так хорошо представленным на съезде, относились вдовы, которым пришлось встать во главе бедных хозяйств и которых нередко третировала об­щина, и молодые крестьяне — члены или горячие почитатели ком­сомольской организации. Активистов-мужчин, в отличие от вдов, влек к себе широкий мир за пределами села, и в начале 30-х гг. у них было много возможностей вступить в этот мир56.

На Втором съезде мы встречаем гораздо большее разнообразие типов активистов. На одном конце широкого спектра находились активисты старой школы, крестьяне-ветераны в армейских шине­лях, заканчивавшие свои выступления славословиями в адрес Красной Армии и ее командарма Ворошилова. Зачастую они были членами партии и рассказывали леденящие кровь истории о своей борьбе с местными кулаками. Хороший пример такого типа — Дмитрий Корчевский, сын бедняка, работавший на металлурги­ческом заводе в Донбассе и служивший в царской армии, где он возглавлял революционный комитет, прежде чем вернуться в род­ное село и стать председателем сельсовета в 1924 г. и председате­лем колхоза — в 1931 г. По словам Корчевского, местные кулаки вступили в заговор, чтобы его убить, и спасло его только вмеша­тельство ГПУ⁵⁷.

На другом конце спектра были молодые крестьяне, в качестве трактористов нашедшие свою нишу в колхозе. Воинственная, ре­волюционная психология была для них нехарактерна или очень мало характерна. Некоторые из них получили сравнительно хоро­шее образование и, вероятно, происходили из семей крепких се­редняков, как, например, Алексей Солодов из Харьковской облас­ти, у которого один из братьев работал машинистом на железной дороге, а другой — сельским учителем. Другие раньше принадле­жали к бедноте, подобно передовику-трактористу из Сталинграда Никифору Шестопалову, бывшему неграмотным, когда его выдви­нули в первый раз, и вспоминавшему, как над ним насмехались другие крестьяне⁵**.

Писатель Всеволод Иванов для серии «литературных портре­тов» делегатов съезда, публиковавшейся в «Известиях», взял ин­тервью у Трофима Кажакина из Московской области, рассказав­шего историю своей трудной жизни — он «с пятнадцати лет кир­пич би