Образ сталина в деревенской молве

Трудно выяснить, что на самом деле думали крестьяне — вер­нее, что они говорили между собой, а не лицам, облеченным влас­тью, посторонним или образованным людям. Само собой разуме­ется, большинство наших источников — это либо сообщения по­сторонних лиц о крестьянах, либо сведения об общении крестьян с посторонними. Слухи представляют собой исключение из этого правила. К счастью для историков, советские органы внутренних дел собирали слухи как показатель настроений в народе и обще­ственной реакции на правительственные меры. Подбор несомнен­но осуществлялся тенденциозно, поскольку НКВД и его предше­ственников всегда в первую очередь интересовала та часть разго­воров среди крестьян, которая имела отношение к политике и го­сударству; и в 1930-е гг. слухи и мнения, о которых они доноси­ли, почти всегда носили крамольный характер.

Вопрос о том, насколько при этом искажалось реальное поло­жение дел, остается открытым. У финского коммуниста Арво Ту-оминена, повидавшего советскую деревню в 1934 г. в качестве члена хлебозаготовительного отряда, сложилось убеждение, будто крестьяне говорят о существующем строе не иначе как в бунтар­ском духе:

«По первому моему впечатлению, оказавшемуся прочным, все были настроены контрреволюционно и вся деревня восставала против Москвы и Сталина»².

'/2 11-1682

Возможно, столь единодушное антисоветское настроение, по крайней мере частично, являлось следствием прибытия в деревню отряда Туоминена. Но равным образом возможно, как полагал Туоминен, что обычаи общения крестьян между собой требовали безоговорочно негативной оценки существующего строя и всех его действий. Это характерно для разговоров подчиненных лиц в армии, школах, тюрьмах и других закрытых учреждениях во всем мире, при этом для тех же самых подчиненных лиц столь же ха­рактерно проявление позитивного, гражданственного отношения в разговорах с вышестоящими. Таким образом, даже если мы вслу­шаемся, благодаря НКВД, в частные разговоры советских крес­тьян, вопрос о том, что же на самом деле они думали, останется до некоторой степени нерешенным.

Принимая во внимание это предостережение, мы все-таки можем узнать, какие мысли поверяли друг другу советские крес­тьяне посредством слухов в 1930-е гг. В области политики и пра­вительства их излюбленными темами были вероятность междуна­родного краха или свержения существующего строя, а также воз­можность и вероятные последствия войны. Уделялось внимание и признакам инакомыслия в партийном руководстве, и влиянию иностранных держав на советскую политику. Что касается пар­тийных лидеров, крестьяне выказывали стойкое враждебное и по­дозрительное отношение к Сталину — даже более враждебное и подозрительное, нежели к советскому строю в целом. В деревне, как замечал Туоминен, «не услышать было гимнов великому Ста­лину, какие слышишь в городах»³, в слухах господствовало мне­ние, что Сталин, как организатор коллективизации, — закорене­лый враг крестьян, и крестьяне желали его смерти, свержения его режима и провала коллективизации даже ценой войны и ино­странной оккупации.

О коллективизации и голоде

Сталин дебютировал в роли главного героя деревенской молвы в марте 1930 г., после своего письма «Головокружение от успе­хов», возлагавшего на местных руководителей вину за перегибы, сопровождавшие коллективизацию. Эта лицемерная уловка яви­лась, как можно было ожидать, глубоко оскорбительной для ком­мунистов местного уровня, изо всех сил старавшихся выполнить партийные указания. Сталин и Политбюро, публикуя письмо, по-видимому, строили политический расчет на том, что выгода от благодарности крестьянства перевесит цену, которую придется при этом заплатить. Почти наверняка они пытались пробудить в крестьянстве «наивно-монархический» дух.

Крестьяне несомненно поняли, что послание обращено именно к ним. Со всей страны приходили сообщения о том, как в деревне старались раздобыть экземпляр газеты со статьей «Головокруже-

ние от успехов», переплачивая за нее по ценам черного рынка и расстраивая усилия некоторых местных коммунистов остановить ее распространение (в одном районе Северного края «у крестьян, читавших статью Сталина, отбирали газеты, вырывали их из рук»; где-то еще были конфискованы все экземпляры газет, по­ступившие в деревни по персональной подписке). На Урале крес­тьяне специально посылали в город ходоков, чтобы те купили «Правду» со статьей Сталина, «и именно "Правду", а не местную газету, так как последним совершенно не доверяли, причем за номер газеты платили до 10 рублей». Когда газету удавалось до­стать, она ходила по рукам и перечитьшалась снова и снова⁴.

Взяв на вооружение сталинскую статью, крестьяне, как могли, старались использовать ее против местного руководства. В одной уральской деревне группа крестьян в сопровождении сельского священника устроила шествие, потрясая газетными вырезками со статьей и угрожая привлечь местные власти к суду за «"незакон­ную" организацию колхозов». Быстро распространялись слухи: «Сталин сказал, рано еще строить колхозы» или «Сталин прика­зывает разогнать все коммуны и колхозы». В Мишкино на юге Урала даже прошел слух, будто Сталин приедет лично, чтобы за­щитить кулаков и наказать бедняков и колхозников, в результате целые группы кулаков сидели на железнодорожной станции в ожидании прибытия Сталина⁵.

Эти последние, несомненно, являлись крестьянами знаменито­го «наивно-монархического» толка. Но они были из отдаленной местности и в культурном отношении далеко отстали от крестьян, думавших о возбуждении судебного дела; сообщения о подобного рода поведении крайне редки. Большинство донесений о реакции крестьян гласит, что они стремятся воспользоваться сталинским письмом, но свое мнение о его авторе и намерениях последнего держат при себе. Следующий бум крестьянских разговоров о по­литике пришелся на годы голода, 1932 — 1933. Согласно донесени­ям ОГПУ по Западной области, крестьяне с тревогой комментиро­вали весной 1932 г. слухи о голоде на Украине, говоря о возмож­ности войны и революции (были слухи, будто революция начнет­ся 1 мая) и выражая надежду, что в случае войны советский строй падет. По их мнению, советская власть скрывала от них важную информацию (которая, конечно, была), а газеты и пропа­гандисты все врали. Среди высказываний, о которых доносило ОГПУ, встречались следующие:

«Я думаю, скоро будет война, тогда колхозы развалятся, я первый уйду с колхоза. Сейчас говорят, что уже поляк и японец идут войной, только от нас скрывают».

«Объясните мне такой вопрос, какое это будет на 1-е мая "кро­вавое воскресенье", по деревне идут разговоры, что на 1-е мая пойдет война, везде и всюду большевиков будут резать».

«Думаю, если будет война, ни один не пойдет в защиту совет­ской власти»⁶.

■л... ³²³

Мнение крестьян о Сталине, по сообщениям ОГПУ, было еди­нодушно отрицательным. Один колхозник сравнивал его с Лени­ным, отнюдь не в пользу Сталина:

«...т. Сталин слишком большим темпом стал зажимать по этой части... Иначе обстояло дело, если бы был жив Ленин, [нрзб.] че­ловек с высоким образованием и имел много жизненного опыта, а у Сталина, к сожалению, этого нет»⁷.

Среди крестьян Западной области ходил загадочный анекдот по поводу сталинского лозунга «Социализм в одной стране». Ста­лин поехал на Кавказ в отпуск и, пока был там, работал пасту­хом, потому что некому было пасти овец (намек на отток населе­ния из деревень вследствие коллективизации). С горы спустился Карл Маркс и услышал, как Сталин поет: «Мы социализм в одной стране построим». Маркс спрашивает, кому он поет. Ста­лин отвечает: «Пою песню своим баранам, т.е. партии»⁸.

Недоверия крестьян к Сталину и его песням не смягчил ста­линский призыв к колхозникам становиться зажиточными на Пер­вом съезде колхозников-ударников в январе 1933 г. Как отметило ОГПУ, реакция была мрачной и подозрительной, боялись ловуш­ки. Станешь зажиточным, говорили крестьяне, тебя тут же раску­лачат⁹.

О существовании еще большей враждебности, направленной лично на Сталина и М.И.Калинина, председателя ЦИК СССР, сообщалось из охваченного голодом Поволжья в 1932 — 1933 гг. (на Калинина, единственного высокопоставленного партийного руководителя крестьянского происхождения, прежде смотрели как на защитника крестьянства; однако за время голода его акции упали, и с этих пор он стал мишенью особой злобы и насмешек в деревне). В ходе хлебозаготовок 1932 г. деревню наводнили слухи, будто хлеб предназначался не для того, чтобы кормить го­рода и Красную Армию (как заявляло советское руководство), а на экспорт. Появились частушки и прибаутки по поводу государ­ственных экспортных планов. Вину за голод возлагали на Стали­на, «заварившего все это» в 1932 г., и жизнь при Сталине срав­нивалась с жизнью при Ленине, отнюдь не в пользу первой:

Когда Ленин был жив, нас кормили.

Когда Сталин поступил, нас голодом морили¹⁰.

Об убийстве Кирова

В середине тридцатых советская власть изо всех сил старалась наладить отношения с крестьянством, это наглядно продемонстри­ровали собеседования с крестьянами перед обнародованием Уста­ва сельскохозяйственной артели, уступки, содержащиеся в Уста­ве, амнистия в 1935 г. для колхозников и председателей колхозов, осужденных за экономические преступления несколькими годами ранее, некоторое смягчение отношения к кулакам и закрепление

земли за колхозами в вечное пользование. Сталин лично сделал ряд примирительных и даже заискивающих жестов: например, на­стаивал на расширении личных приусадебных участков, предло­жил на Втором съезде колхозников-ударников давать отпуск по беременности и родам женщинам-колхозницам, тепло принимал крестьян-стахановцев; сюда же можно отнести его знаменитое из­речение: «Сын за отца не отвечает».

Если все это и вызывало положительные отклики среди крес­тьян, наши источники этого не показывают. Донесения фиксиро­вали реакцию кислую и настороженную: крестьяне смотрели в зубы дареному коню и постоянно склонны были видеть худшее в любых действиях властей. Так, даже закрепление земли за колхо­зами в вечное пользование породило ропот насчет того, что это новая форма закрепощения и крестьян «навечно закабаляют в колхозе», а амнистия 1935 г. в деревне истолковывалась как по­пытка Сталина вызволить руководителей низшего звена, понес­ших наказание за «перегибы» во время коллективизации¹¹.

Судя по материалам Смоленского архива, главной темой, воз­буждавшей усиленные толки в деревне того периода, служило убийство С.М.Кирова, ленинградского партийного лидера, совер­шенное в декабре 1934 г. Большинство ученых, как западных, так и советских, благосклонно смотрят на Кирова как на популяр­ного лидера умеренного толка, не склонного к насилию, благо­даря которому коллективизация в Ленинградской области была проведена в сравнительно мягкой форме. Согласно потемкин­ской картине крестьянской жизни, убийство Кирова вызвало взрыв народной скорби и возмущения, выразившихся в горест­ном «Плаче о Кирове», сложенном народной сказительницей Е. П. Кривошеевой¹².

В реальной жизни реакция была совсем другой. Сведения, ста­рательно собранные партийными следователями и НКВД в Запад­ной области, указывают, что убийство Кирова отнюдь не оплаки­валось в деревнях, а порождало возбуждение и злорадное удовле­творение. Это объяснялось вовсе не особой неприязнью к Кирову, о котором крестьяне Западной области мало что знали. Очевидно, им просто приятно было слышать, что погиб какой-то коммунис­тический лидер, особенно в обстоятельствах предполагаемого внутреннего конфликта в руководстве, это возрождало надежду на падение режима. В слухах, сопровождавших смерть Кирова, проскальзывала единственная нотка сожаления из-за того, что убили не Сталина.

Немедленно появились частушки, посвященные убийству Ки­рова. Почти все, обнаруженные в Западной области, связывали с убийством Кирова предположение, будто Сталина может посгиг-нуть та же участь. В одной песенке обыгрывалась отмена хлебных карточек 1 января 1935 г., всего несколько недель спустя после убийства:

11 — 1682

Когда Кирова убили, Торговлю хлебную открыли. Когда Сталина убьют, Все колхозы разведут.

Популярный припев, использовавшийся во многих частушках того времени, выражал основную идею в сжатом виде:

Убили Кирова, Убьют и Сталина¹⁴.

В одном варианте, который подвыпившие колхозницы распе­вали на духов день, припев приобретал особенно зловещий отте­нок:

Убили Кирова, Убьем и Сталина.

Реакция на убийство Кирова носила столь примечательный ха­рактер, что должна была произвести глубокое впечатление на всех коммунистов, читавших донесения органов внутренних дел. Если предположить, что настроения крестьян Западной области являлись типичными, Сталину явно было о чем беспокоиться, включая возможность покушения на него самого, поскольку, каза­лось, недостатка в желающих сделать это не будет. Многие исто­рики видят в убийстве Кирова руку Сталина, хотя данное обвине­ние остается недоказанным. Если и так, для него должна была стать большой неожиданностью столь широкая народная поддерж­ка его планов устранения коммунистических лидеров.

Множество крамольных и угрожающих замечаний и жестов отмечалось в связи с убийством Кирова. В правлении одного кол­хоза бывший член партии «подошел к портретам тт. Ворошилова и Орджоникидзе (sic!), проколол ножами лица, говоря, что за Кировым надо расправиться и с этими». Были похожие донесения и касательно портретов Сталина. В некоторых случаях говорилось о намеках, будто Сталин как-то замешан в убийстве Кирова¹⁶.

В одной деревне бывший комсомолец Архипов хвалился перед группой колхозников, что если бы он когда-нибудь оказался рядом со Сталиным, то убил бы его, причем некоторые из его слу­шателей выражали согласие. Девятилетний сельский школьник на собрании своего пионерского отряда заявил: «Долой Советскую власть, когда я вырасту большой, убью Сталина». Молодой кол­хозник закончил перебранку с председателем местного сельсовета словами: «Будет тебе, как было Кирову»¹⁷.

Одной из причин, почему убийство Кирова оказалось настоль­ко мифологизировано в народном сознании, были действия самой коммунистической партии. В начале 1935 г. Центральный Коми­тет разослал местным организациям письмо с грифом «совершен­но секретно», где говорилось, что убийство Кирова является ре­зультатом антисоветского заговора во главе с Г.Зиновьевым, быв­шим руководителем ленинградской партийной организации, и другими старыми оппонентами Сталина. Все партийные и комсо-

мольские организации обязаны были «проработать» это письмо и затем тщательно изучить списки своих членов на предмет выявле­ния скрытых предателей и классовых врагов.

Это повлекло за собой обычные «разоблачения» и исключения из партии и комсомола¹⁸, а вдобавок подстегнуло новый всплеск антиправительственных песен и слухов, которые пересказывались и осуждались в бесчисленных «выступлениях с самокритикой». Другой момент — то, что имя Зиновьева впервые привлекло вни­мание крестьян: именно с этих пор, через десять лет после завер­шения своей политической карьеры, он стал заметной фигурой в деревенской молве.

Вторая причина столь широкого — и специфического — резо­нанса, вызванного убийством Кирова в деревне, — несомненно, наличие там сравнительно большого числа недовольных бывших коммунистов и комсомольцев. Подавляющее большинство их со­ставляли не оппозиционеры, а простые люди, исключенные из партии в ходе чисток 1933 — 1935 гг., в основном за бытовые про­ступки, такие как растраты, взяточничество, пьянство, или «эко­номические» преступления вроде невыполнения плана хлебозаго­товок. Не стоит думать, будто большая часть из них были «анти­советчиками», пока их не выгнали из партии, но есть все основа­ния считать, что они стали таковыми после, так как исключение весьма неблагоприятно отозвалось на их положении и перспекти­вах^.

Как отмечалось в одной из предыдущих глав, в 1935 г. в де­ревне, вероятно, больше было коммунистов бывших, чем настоя­щих, и в донесениях партийных органов и органов внутренних дел множество антисоветских высказываний в колхозах после убийства Кирова приписывались именно им. Это понятно, так как бывшие коммунисты наверняка больше интересовались политикой и лучше были осведомлены о партийных делах, чем простые крес­тьяне, и наверняка чувствовали гнев и разочарование в партии, изгнавшей их из своих рядов. Имеет смысл и гипотеза, что крес­тьяне в 1930-е гг. получали свое истинное политическое воспита­ние от бывших коммунистов, а не от партийных пропагандистов. Разумеется, не бывшие коммунисты ответственны за антисовет­ские настроения крестьянства, порожденные всем опытом коллек­тивизации и голода, однако они, возможно, учили крестьян быть антисоветчиками на советский манер («политически грамотны­ми»).

Об угрозе войны

«Я попросил слова и стал рассказывать колхозникам о между­народном положении, о сущности капиталистического окружения и между прочим упомянул, что у нас не найдется ни одного чест­ного колхозника, который бы хотел войны, т.к. война приносит

людям огромные бедствия и т.д. В это время вскакивает с места колхозник Юденков Игнат и, злобно трясясь, выкрикнул: "А туды ее мать, чем такая жизнь! Пусть — война! Скорей бы! Я первый пойду!"»²⁰

Возможность нового объединенного военного нападения ино­странных держав, имеющего целью стереть с лица земли первое в мире социалистическое государство, была ночным кошмаром со­ветских руководителей с самой гражданской войны. Советская пресса в 1930-е гг. постоянно твердила о миролюбивой природе Советского Союза и тенденциях к разжиганию войны, проявляю­щихся в капиталистических странах, особенно после прихода к власти Гитлера в Германии и установления экспансионистского милитаристского режима в Японии. Средства массовой информа­ции всегда говорили о войне как о катастрофе для Советского Союза, в особенности если она начнется слишком рано, прежде чем индустриальное развитие страны наберет достаточные оборо­ты. По этому вопросу, одному из немногих, взгляды властей и большинства образованных советских граждан совпадали.

Крестьяне смотрели на вещи иначе. Во-первых, их раздражали лекции и часто сопровождавшие их требования денег. Когда заез­жий пропагандист в одном колхозе призвал крестьян принять участие в государственном займе с целью укрепления советской военной мощи, «посыпались короткие возгласы» со стороны воз­мущенных колхозников («какой тут заем, когда хлеба нет», «нам никто не дает»)²¹. Во-вторых, судя по содержанию ходивших слу­хов, многие, если не большинство крестьян вовсе не считали, что война — это так уж плохо, если она приведет к свержению суще­ствующего строя.

Зачем работать, говорил один смутьян колхозникам в Перм­ской области в октябре 1938 г., «ведь идет война и скоро будет переворот, будем делить землю». В Ленинградской области в 1937 г. «по деревням странствовал 16-летний мальчик с евангели­ем и призывал молодежь не ходить в кино, клубы и красные уголки, бороться против советской власти, т.к. "скоро фашисты начнут войну"»; некоторые христианские секты «распространяли провокационные слухи, цитируя "Протоколы сионских мудрецов", что послужило бы на руку фашистам в случае войны». Предыду­щей зимой Западный обком отмечал, что православные и сектант­ские группировки стали хвалить капиталистические и фашистские системы и пытались создавать тайные повстанческие организации «на случай войны»²².

Злополучная перепись населения 1937 г. вызвала в народе не­заурядные споры на темы религии и политики. В центре дебатов стояла проблема: следует ли верующим правдиво отвечать на во­прос о вероисповедании в анкете? Все полагали, что признавшие себя верующими попадут в особый список; вопрос заключался в том, хорошо это или плохо? Конечно плохо, говорили многие. За­несенных в список верующих будут клеймить позором, арестовы-

вать, судить, облагать особыми налогами, ссылать, выгонять из колхозов, расстреливать. Однако некоторые приходили к другому выводу. Допуская вероятность войны и переворота, они считали благоразумным и предусмотрительным признать себя верующими. «Неверующим хорошо будет при советской власти, но ненадолго. После войны будет хорошо верующим».

В случае войны «все сведения о неверующих будут иметь Польша и Германия», и их наверняка будут преследовать так же, как советская власть преследовала верующих. Если произойдет внутренний переворот, новое правительство, вероятно, тоже ис­пользует вопрос о вере как тест на лояльность; вот поэтому одна женщина попросила записать ее верующей, заявив проводившему перепись, что, «если будет новый переворот, ей и детям ее будет лучше». Однако ожидавшие японской оккупации предпочитали писать «неверующий», так как, по слухам, «кто запишется веру­ющим, тех японцы перебьют»²³.

Некоторые толковали вопрос анкеты о вероисповедании как своего рода референдум, итоги которого должны будут воздейст­вовать на советскую политику, либо непосредственно, либо в ре­зультате международного давления. Подобное мнение наверняка отражает интерпретацию крестьянами официально организованно­го обсуждения новой Конституции, в котором они только что уча­ствовали. Многие думали, будто, получив большинство ответов «да» на вопрос о вероисповедании, власти будут вынуждены вновь открыть церкви.

Были слухи, что это не столько референдум, сколько потенци­альное оружие для международной дипломатии, которое поможет советским дипломатам продемонстрировать «респектабельность» Советов и продвинуть вперед дело коллективной безопасности. «Государство желает точно установить, сколько в нашей стране имеется религиозных, чтоб доказать иностранным государствам наличие религиозных и что религия в нашем государстве не при­тесняется, поэтому следует писаться "православными"». По мне­нию других, положительный ответ мог помочь международному сообществу оказать нажим на советское правительство, «потому что та перепись пойдет на рассмотрение Лиги Наций, а Лига Наций спросит у тов. Литвинова, почему мы закрыли церкви, когда у нас много верующих»24.

О такой же вере в эффективность иностранного давления НКВД сообщал раньше по поводу статьи новой Конституции, воз­вращавшей гражданские права священникам: «Это изменение про­изошло в результате того, что на Советский Союз воздействовали иностранные государства»²⁵.

Во время Большого Террора на показательных процессах в Москве рассказывались леденящие кровь истории о саботаже, за­говорах и предательском сговоре с капиталистическими врагами Советского Союза бывших партийных и государственных руково­дителей, которые публично каялись в своих преступлениях. Про-

цессы, очевидно, были призваны мобилизовать народную под­держку режима. Сталин тогда же попытался как бы объединиться с «маленькими людьми» против вероломных начальников, заявив: «Руководители приходят и уходят, а народ остается. Только народ бессмертен» 26.

Однако все эти попытки в деревне не увенчались успехом. По­жалуй, суд над Зиновьевым и Каменевым за соучастие в убийстве Кирова возымел даже обратный эффект. По принципу «враг моего врага — мой друг», сектанты в Ленинградской области мо­лились за души Зиновьева и других старых большевиков — «тер­рористов» после их казни летом 1936 г. Точно так же, прочитав отчеты о втором большом московском процессе в январе 1937 г., автор анонимного письма пришел к выводу, что, раз Сталин нена­видел Троцкого, стало быть, Троцкий был противником коллекти­визации и другом русского крестьянина²?.

Сталинская декларация солидарности с «маленькими людьми» в октябре 1937 г., по-видимому, не произвела в деревне никакого впечатления. Действительно, одной из наиболее характерных черт тысяч писем крестьян в «Крестьянскую газету» в 1937 — 1938 гг. является то, как редко они отдавали дань культу Сталина, даже формально. Резко контрастируя с поведением «потемкинских» крестьян во время публичных мероприятий, авторы писем — даже ходатайств — редко рассыпались в похвалах и благодарнос­тях Сталину или цитировали его изречения. Обычно они вообще избегали упоминаний о нем.

Конечно, были исключения, вроде Степаниды Никитичны Ярославцевой, 52-летней колхозной активистки, написавшей пись­мо, чтобы выразит* благодарность «вождю народов, Великому Сталину» за освобождение пенсионеров от обязательств по госпо­ставкам. Были крестьянские ходатайства, адресованные лично Сталину и Калинину, хотя и не обязательно в низкопоклонничес­ком духе. Даже в тех редких случаях, когда крестьяне восхваля­ли Сталина в своих письмах, они обычно делали это довольно двусмысленным образом. Так, один крестьянин, сначала процити­ровав изречение «нашего любимого вождя народов и всего про­грессивного человечества, т. Сталина», что «надо прислушиваться к голосу масс», тут же стал жаловаться, что прежние его письма Сталину остались без ответа, то есть Сталин не следует собствен­ному совету²⁸.

В 1939 г., когда в Центральном Комитете обсуждались меры по укреплению колхозной дисциплины, Сталин якобы был обес­покоен возможной реакцией на них крестьян. Но коллеги по Политбюро заверили его: «Народ уже давно ждет»29. Это служит невольным показателем реального отношения крестьян к Сталину, проявляющегося в слухах, — ничего хорошего от него не ожида­ли. Сталин, вероятно, полагал, что в народе сложился его образ как доброго, но грозного царя, вершителя правосудия, милующе­го и карающего. Но поразительно, как редко подобный образ фи-

гурирует в слухах или других истинно народных источниках (в противоположность псевдонародным, потемкинского типа). Па­мять о коллективизации не давала образу Сталина как «доброго царя» утвердиться в предвоенной деревне (хотя после войны, по-видимому, положение изменилось). Если Сталин и делал какие-то уступки или примирительные шаги, они воспринимались крестья­нами с недоверием и подозрительностью. Если же он закручивал гайки, это не казалось им предательством, поскольку взаимного доверия не было и так, а лишь еще одним подтверждением сло­жившегося мнения о Сталине как о враге крестьян № 1.

КАК МЫШИ КОТА ХОРОНИЛИ

«Как мыши кота хоронили» — старинный русский лубок, вы­ражающий, как часто полагают, народное ликование по поводу смерти Петра Великого³*). На нем изображена группа танцующих, веселящихся мышей, провожающих в последний путь тело огром­ного кота, крепко-накрепко привязанного к носилкам, словно бы для того, чтобы исключить любую возможность неожиданного воскрешения. Это кажется подходящей метафорой для экстраор­динарной цепи показательных процессов сельских руководителей, происходивших в районных центрах по всему Советскому Союзу осенью 1937 г., в самый разгар Большого Террора³¹. Кот — это подсудимые на показательных процессах, бывшие руководители, носящие теперь клеймо «врагов народа», обвиняемые в превыше­нии власти, насилии над крестьянами и систематическом наруше­нии Устава сельскохозяйственной артели. Мыши, радующиеся па­дению кота, — это крестьяне-свидетели, на показаниях которых строились дела против руководителей.

Районные показательные процессы следовали образцам трех знаменитых московских процессов 1936, 1937 и 1938 гг., особенно в том, что подсудимые являлись бывшими политическими лидера­ми (районного и государственного уровня соответственно), обви­нялись в контрреволюционных преступлениях и назывались «вра­гами народа». Но были и существенные отличия. На московских процессах судили старых большевиков (Г.Зиновьева, Л.Каменева, Н.Бухарина и др.), имевших за плечами долгую историю служе­ния революции, и вменяли им в вину фантастические, немысли­мые преступления против государства, включая изощренные заго­воры, терроризм, вредительство, контакты с Троцким и иностран­ными разведками. Их дела основывались в первую очередь на их собственных признаниях. На районных же процессах подсудимые были руководителями низшего звена, вполне правдоподобно обви­няемыми в злоупотреблениях против крестьян и плохом руковод­стве сельским хозяйством; их дела базировались главным образом не на признаниях, а на показаниях колхозников.

Подобно всем показательным процессам, районные процессы представляли собой политический спектакль, развязка которого была известна заранее, а не «нормальное» судебное разбиратель­ство, в ходе которого подсудимый может быть, а может и не быть признан виновным. Тем не менее данный политический спектакль был гораздо реалистичнее и ближе к земле, нежели мелодрамати­ческие московские представления. Легко было поверить, что обви­няемые действительно совершали все деяния, приписываемые им: запугивание и насилие над крестьянами, принуждение их к непо­сильным обязательствам по госпоставкам, навязывание «нереаль­ных посевных планов» и т.п. Единственной натяжкой являлось то, что эти деяния признавались криминальными, что они якобы в той или иной степени отличались от обычного поведения мест­ной советской власти, когда дело касалось сельского хозяйства и госпоставок. Короче говоря, от районных показательных процес­сов веяло духом статьи «Головокружение от успехов»: верховная власть, откликаясь на проблемы колхозов, перекладывала вину на местное руководство.