Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь FAQ Написать работу КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Письма крестьян о злоупотреблении властьюСодержание книги
Поиск на нашем сайте
Наушничество являлось укоренившейся традицией в Советской (и даже досоветской) России. Рядовых граждан поощряли сигнализировать вышестоящему начальству о разложении и некомпетентности бюрократии низшего звена, и письма в газеты представляли собой один из общепринятых способов сделать это. Крестьяне-наушники, писавшие в газеты, в 20-е гг. получили название селькоров. Фигура селькора ассоциировалась с советскими, передовыми ценностями и критикой деревенской отсталости и убожества. Он жил в деревне, но был там в какой-то степени чужаком, зачастую демобилизованным красноармейцем или учителем. Чувствуя внутреннее родство с новым строем и его революционными целями, селькор 20-х гг. хотел быть «глазами и ушами Советской власти» в деревне, т.е. разоблачать в письмах различные антисоветские и реакционные явления (засилье кулаков в общине и эксплуатацию бедняков; разложение и пьянство должностных лиц; коммунистов, позорящих партию тем, что избивают своих жен или крестят детей, и т.д.). По идее, то были не личные претензии селькора, а советские претензии, и селькор был не доносчиком и предателем крестьянской общины, а исключительно активным общественником и смелым гражданином. Конечно, крестьяне далеко не всегда смотрели на дело таким образом. Известные селькоры нередко подвергались остракизму, а порой и погибали от рук односельчан. Традиция воинствующего селькорства еще процветала (хотя и с изрядными потерями) в годы коллективизации. Но к середине 30-х гг. она значительно ослабла, вероятно, потому, что многие естественные кандидаты на эту роль покинули деревню. Селькоры классического типа встречались все реже, и такие газеты, как «Крестьянская газета» или «Беднота», больше не хранили списков имен, адресов и биографических данных «наших» селькоров, как в 20-е гг. Термин «селькор» становился все неопределеннее и все чаще применялся к любому, кто был готов взять ручку и бумагу и купить 20-копеечную марку, чтобы отправить в газету письмо с разоблачением «злоупотребления властью». В 1938 г. примерно 2 из каждых 5 писем, получаемых газетой, попадали в рубрику «злоупотребление властью» и являлись по сути доносами на колхозных председателей и других административных работников68. Кто писал эти письма? В противоположность дореволюционному обычаю составления крестьянских ходатайств, почти все пись- ма приходили от отдельных лиц и маленьких групп, а не крестьянских общин в целом69. (В коллективной жалобе колхоза советская власть могла усмотреть подстрекательство к мятежу.) Среди авторов индивидуальных писем классические селькоры и истинные общественники составляли довольно незначительное меньшинство. Как уже отмечалось, классический селькор — теперь, в отличие от 20-х гг., почти всегда комсомолец или коммунист — являлся исчезающим, хотя еще и не совсем вымершим видом. Граждане-общественники — те, кто вроде бы не имел зуб на кого-либо и не преследовал личных целей, а заботился об исправлении несправедливостей и улучшении положения дел, — обычно представляли собой либо живущих в деревне пожилых людей, порой вышедших на пенсию рабочих, либо бывших сельчан, живущих в городе или служащих в армии, которых крестьяне попросили действовать от их имени. Самое трогательное впечатление производит пожилой крестьянин, написавший свою жалобу на злоупотребления в колхозе в середине родительского письма сыну-горожанину: «Ты, сынок родимый Митя, сходи, что я тебя просил, в редакцию и объясни все, что я тебе писал, и попроси, чтобы обратили внимание, это вредительство надо выводить, тогда будем жить хорошо, а то они опять, кулаки, по-кулацки стали делать»70. «Лжеселькорами» власти именовали довольно большое число категорий жалобщиков, располагавшихся на другом конце спектра: самозванцев, кляузников, ненормальных. Самозванцы — это те, кто пользовался самовольно присвоенным статусом селькора, оправдывая свои неудачи или плохую работу: например, крестьянин, жаловавшийся, будто его исключили из колхоза за то, что он сигнализировал о непорядках, тогда как на самом деле (по словам работника, проводившего официальное расследование) истинной причиной его исключения было то, что он не ходил на работу, притворяясь больным, и каждый летний день проводил на реке с удочкой71. «На меня гонение, как на селькора» — обычная песня тех, у кого было много взысканий и темных пятен в биографии. Кляузники — деревенские сплетники (как правило, мужчины, вопреки расхожему стереотипу), собиравшие любые порочащие кого-либо сведения, даже самые тривиальные, и считавшие своим долгом давать им ход. Поначалу их письма, как правило, бывали посвящены какому-либо лицу, облеченному властью, председателю колхоза или бригадиру, но быстро сбивались на всякие посторонние темы вроде кражи капусты с чьего-то огорода. Кляузники часто упоминали о своем неустанном труде, заключавшемся в написании каждый год десятков писем в газеты, районные и областные органы власти, прокуратуру, НКВД и т.д. Писали письма и ненормальные всякого рода, например, параноики вроде крестьянина Воробьева из Тамбовской области, жаловавшегося, будто другие колхозники с ним не разговаривают, чтобы довести его до болезни. «Почти каждый день он пишет письма в органы, в письмах заявляет, что все районные руководители враги народа, — писал районный прокурор в «Крестьянскую газету». — Я предупредил Воробьева насчет его глупой писанины, отнимающей массу времени у следственных органов и других организаций, куда он пишет жалобы...»72. Еще один автор доносов был дискредитирован, когда журналист областной газеты приехал с расследованием в деревню и обнаружил, что имеет дело с фантазером, вообразившим себя директором школы и одновременно важным чином НКВД: «Везде и всюду он заявляет колхозникам, что работал "начальником следственного органа", и что если у кого есть жалобы, пусть ему отдадут, а он их пустит в ход»73. Три самые крупные категории авторов писем можно обозначить так: истцы, просители и интриганы. Истцы считали свои законные права нарушенными в какой-то конкретной ситуации и добивались правосудия. Они, по всей видимости, использовали письма как замену судебных исков или дополнительную к ним меру — что лишний раз показывает, как плохо действовала в деревне правовая система74, — и предпочитали основывать свои аргументы скорее на букве закона, чем на принципах естественной справедливости. Истцы были грамотнее большинства авторов писем и писали более бесстрастным тоном. Главное место в этой группе занимали отходники, конфликтующие с колхозом. Просителями были простые колхозники, считавшие себя бесправными жертвами местного начальства и взывавшие к властям «наверху», чтобы те исправили зло. Злом в их глазах было какое-либо нарушение справедливости или принятого порядка вещей, вне зависимости от того, являлось ли оно также нарушением закона или нет. Большинство среди просителей составляли рядовые колхозные работники, необразованные и неискушенные. Женщины были представлены в этой группе лучше, чем в других. Письма просителей обвиняли председателей и бригадиров в неоказании помощи в нужде; брани, побоях и оскорблениях; воровстве и обмане при начислении трудодней; кумовстве и, как правило, создании неравного положения колхозных дворов; в том, что они в своем колхозе «ведут себя как царьки». Просители обращались к представителям государства и по другим поводам, например за помощью или советом. По возможности они делали это лично, а не только в письменной форме. Например, в 1933 г. политотделы МТС в Центрально-Черноземной области сообщали, что в день туда приходят по 15 — 20 колхозников с вопросами, просьбами и жалобами — в том числе, с удивлением отмечали они, с заявлениями о разводе75. Интриганы соперничали с теми крестьянами, которые в текущий момент занимали важнейшие посты в колхозе и сельсовете. Они писали жалобы в надежде дискредитировать и добиться смещения этих должностных лиц и часто оказывались вовлечены в 10 — 1682 порочный круг взаимных доносов и склок, описанных в этой главе выше. Как правило, уверенные в себе, умеющие выражать свои мысли, они вовсю пользовались советским жаргоном, их письма пестрели выражениями вроде «зажим критики», «контрреволюционный» и имели характер доносов в прямом смысле слова — передачи порочащей информации о других лицах в органы внутренних дел. Один сельский «интриган» из Западной области, Шишков, изобличал председателя сельсовета Ботенкова как «социально-чуждый элемент». В результате Ботенков был уволен, а председателем сельсовета назначен Шишков. Но Ботенков тоже был интриганом. Когда жена Шишкова, напившись в одном застолье, стала подпевать антиправительственные частушки, Ботенков тут же написал донос властям, надеясь добиться увольнения Шишкова и своего восстановления в прежней должности76. Использование доносов Писание доносов, ходатайств и жалоб в сталинской России имело то большое преимущество, что при этом были хорошие шансы получить желаемый результат. Власти внимательно читали такие письма граждан. Это была одна из немногих форм участия в политической жизни, доступных рядовым гражданам; и среди писем разного характера донос оставался самым мощным орудием. Конечно, гарантий благоприятного исхода для авторов доносов и ходатайств не существовало. Даже если вышестоящая инстанция вмешивалась, выступая в защиту просителя, местные власти могли игнорировать ее указания. Что касается доносов, написание их было не лишено риска. В архивах «Крестьянской газеты» есть упоминания о ряде случаев, когда расследование, вызванное письмом крестьянина, заканчивалось арестом автора районным НКВД как смутьяна, тунеядца или представителя «социально-чуждого элемента»77. Частые просьбы, чтобы имя автора письма не называлось, отражали вполне обоснованный страх, что районные власти могут принять подобные меры, защищая себя и своих ставленников. Однако спортивный шанс на успешный исход доносительства существовал, не только потому, что власти приветствовали информацию такого рода и предупредительно на нее откликались, но и потому, что режим подчинялся неким автоматическим рефлексам, которыми умный гражданин мог воспользоваться в своих интересах. Важнейшим из них являлась обостренная чувствительность в вопросе о классовых врагах. Если вы хотели руками государства устранить своего врага в деревне, достаточно было назвать его кулаком. В 30-е гг. объявлять своих противников в деревенских распрях или борьбе за власть кулаками стало обычной практикой. В ряде случаев такие заявления имели под собой некоторое основание: лицо, о котором шла речь, действительно до революции либо в 20-е гг. имело процветающее хозяйство или свое дело, либо кто-то из его ближайших родственников был раскулачен в начале 30-х. Но чаще имели место большие натяжки в самой тривиальной биографии, когда, например, какой-нибудь давно умерший дядя был торговцем или тещин брат — раскулачен. Вся прелесть голословных утверждений о чьем-то «кулацком» происхождении заключалась в том, что можно было с уверенностью рассчитывать на самую энергичную реакцию советской администрации. Судя по поведению Западного обкома, известному нам благодаря Смоленскому архиву, власти неизменно посылали в деревню следователя, когда звучали такие заявления, и следователи добросовестно прокладывали путь через нагромождения обвинений и контробвинений, стремясь ухватить неуловимую истину в вопросе о том, кто кулак, а кто нет. Читая их многостраничные отчеты (которые, между прочим, содержат некоторые интереснейшие социологические исследования российской деревни 30-х гг.), трудно не увидеть, что партия, одержимая страхом перед кулаками, стала плясать под дудку крестьян, которые вертели ей, как хотели. Та же мысль появлялась и у следователей, для которых подобные доносы стали удручающей рутиной. Вообще-то со стороны коммуниста — следователя или руководителя — было неразумно сразу отклонять доносы на «кулаков», поскольку он сам рисковал в таком случае быть обвиненным в том, что симпатизирует кулакам. Однако порой какой-нибудь руководитель все-таки нетерпеливо отмахивался от такого доноса, как это сделал районный прокурор, резко прокомментировавший письмо, которое переслала ему «Крестьянская газета», следующим образом: «Павлов кулаком никогда не был, и вообще в селении Меретяки кулацких групп не существует, а существует отсутствие труддисциплины, и нет дружественных связей среди колхозников»78. Офицер НКВД, выехавший расследовать донос в колхоз «Ленинские дни» Западной области, тоже был настроен скептически. Отметив, что село погрязло в своего рода фракционной борьбе, в которой каждая сторона то и дело обвиняет другую в связях с кулаками и торговцами, он заключил, что обвинения эти в общем пустые, хотя и не всегда совершенно безосновательные. Но самое интересное в его рапорте то, что, несмотря на такой вывод и в целом положительное суждение о способностях председателя колхоза, на которого поступил донос, он все же рекомендовал сместить последнего. Из-за дореволюционных занятий своих родных торговлей, объяснял он, председатель всегда будет мишенью доносов со стороны своих соперников в этом разбившемся на фракции селе, и сохранение его на этом посту не стоит таких хлопот^. Во времена Большого Террора доносы, где шла речь о связях с «врагами народа», неизвестных посетителях или каком-нибудь сборище, которому можно было присвоить ярлык конспиративного, еще успешнее, чем обвинения в «кулацком» происхождении, провоцировали рефлекторную реакцию властей. Это не укрылось от крестьян-доносчиков, и многие из них мгновенно овладели соответствующей терминологией. Ближе к концу 1936 г. кто-то написал в «Крестьянскую газету», обвиняя председателя колхоза по фамилии Суханов «в сочувствии троцкистско-зиновьевскому террористическому центру», — НКВД счел обвинение беспочвенным, доложив в то же время, что в результате несчастного и его детей «травят» в селе и в школе80. «Троцкист Я.К.Коробцов... стал на путь террора», — восклицал в начале 1937 г. один из корреспондентов «Крестьянской газеты», колхозник из Курской области81. (Это значило, как выяснилось, что Коробцов совершил нападение на колхозного сторожа, пытаясь украсть со склада семенное зерно.) Крестьянин из Краснодарского края, обвиняя правление своего колхоза в том, что оно платит по трудодням только натурой, а не деньгами, замечал: «Вот, читая газету "Крестьянскую" о процессе вредителей, диверсантов, отъявленных убийц наших родных вождей, невольно и думаешь — нет ли и их здесь руки...»82 Ничто дальше в письме не заставляет предположить, будто сам автор принимал эту идею всерьез и собирался конкретизировать намек. Это была лишь уловка, призванная привлечь внимание властей и скорее побудить их расследовать финансовую деятельность колхозной администрации. Сельским интриганам Большой Террор предоставлял золотой шанс прогнать действующих председателей колхоза и сельсовета, связав их с опальными «врагами народа» в районном руководстве. Это выглядело вполне правдоподобно, поскольку административные работники низшего звена почти всегда назначались районными руководителями и часто вполне заслуживали названия их клиентов в системе бюрократического патронажа. Есть много примеров переориентации давних деревенских распрей в соответствии с новым политическим моментом. Селькор, давно имевший зуб на парторга своего колхоза, писал, что теперь он понял: его враг все это время выполнял «троцкистские задания бывшего секретаря Райкома». Другие закоренелые склочники добавили новый аспект в свои доносы на руководителей колхоза, указывая, что те являлись протеже двух бывших районных руководителей, недавно разоблаченных как враги народа^. Потемкинская деревня ПОТЕМКИНСТВО Если типичная российская деревня 30-х гг. была голодной, унылой, обезлюдевшей и деморализованной, то существовала и другая деревня, счастливая и процветающая, кишащая народом, оглашаемая веселыми звуками аккордеона и балалайки, — в воображении. Я называю ее потемкинской деревней, однако в советской жизни ее значение не ограничивалось созданием декоративного фасада, призванного произвести впечатление на важных гостей. Потемкинская деревня существовала в угоду образованному советскому обществу — и даже, в какой-то степени, в угоду крестьянам. Как и другие образы в стиле социалистического реализма сталинского периода, образ Новой Советской Деревни, так любовно создававшийся в газетах, кино, политических речах и официальной статистике, отражал не жизнь, как она есть, а ту жизнь, какую надеялись увидеть добрые советские граждане. Потемкинская деревня была как бы анонсом грядущих благ социализма1. Много лет спустя один выходец из крестьян, чья успешная городская карьера началась в 30-е гг., вспоминал, в какое глубокое горе повергло его в 1936 г. заявление Сталина, отбросившего метафору социалистического реализма насчет «строящегося» в СССР социализма, о том, что социализм в основном уже построен: «Я тогда только вернулся из своей вятской деревни, заброшенной в глуши лесов, отрезанной бездорожьем от мира. Там в избах — грязь, тараканы, из-за отсутствия керосина пришлось вернуться от лампы к лучине. Но я вроде бы ничего этого не замечал — ведь нам впереди светил маяк, светлое будущее, которое мы строим своими руками. Пусть нам придется трудиться с напряжением всех сил еще пять, десять лет, все равно мы своего добьемся! И вдруг оказалось: то, что меня окружает, — это и есть социализм, правда, построенный лишь в основном. Никогда — ни до, ни после — не переживал я такого разочарования, такого горя»2. Среди крестьян, живущих в деревне, такая приверженность метафорам социалистического реализма встречалась редко, а то и вовсе не встречалась. На селе потемкинская картина крестьянской жизни воспринималась скептически и стала привычной мишенью крестьянских шуток и саркастических замечаний. Но в то же время потемкинство от случая к случаю приносило свои плоды крестьянам и в реальной действительности. Им порой перепадали крошки с богато накрытых столов потемкинской деревни. Некото- рым из них доводилось пользоваться товарами и удобствами, в потемкинской версии доступными крестьянским массам, хотя в основном все эти блага приходили в деревню лишь в воображении крестьян. Главную роль в создании потемкинской деревни играла пресса наряду с профессиональными писателями, артистами, кинорежиссерами. Публикуемая советская статистика, появлявшаяся в 30-е гг. под заголовками типа: «Наши достижения» или «Социалистическое строительство», в первую очередь служила потемкинским целям. Съезды крестьян-стахановцев, где рекордсмены — трактористы и доярки — с нежностью распространялись о премиях, полученных ими за работу, представляли собой еще одну сторону того же процесса. После того как писатель Ф.Гладков навестил в 1935 г. свою родную деревню на Волге, он написал как потемкинский очерк о ней, так и куда более взволнованный рассказ, в котором внимание акцентировалось на заброшенности школы и тяжелом положении учителей3. В потемкинской версии он оперировал одним из излюбленных тропов сталинского социалистического реализма — антитезой деревенской нищеты в прошлом и колхозных триумфов в настоящем/будущем. Когда-то, писал Гладков, здесь были «нищие, жалкие поселения: чумазые мазанки, с гнилыми крышами, смердящие навозом, без палисадников. Улицы были голы, пыльны, скучны, неприветливы». Теперь все изменилось (меняется): «Теперь почти в каждом селе видишь зеленые насаждения перед фасадом, фруктовые сады. Избы часто покрыты железом или новой чесаной под глину соломой, выбеленные или гладко обмазанные глиной, как отштукатуренные. Улица очищается, становится просторной, зеленой, площади обсаживаются деревцами... В окнах — белые занавески, часто тюлевые. На подоконниках — цветы». Внутри на стенах висели «революционные картины, портреты вождей, фотографии», имелась книжная полка («колхозник много и жадно читает») с трудами вроде сталинских «Вопросов ленинизма». Повсеместно вошли в употребление велосипеды. Словом, «дыхание города чувствуется во всем, даже в облике и одежде колхозников». Белые тюлевые занавески и цветы на подоконниках в потемкинской деревне были обычной деталью обстановки. В доме на столе часто красовались радиоприемник или швейная машинка, стояли кровати. Потемкинские дома строились по современному типу, делились на комнаты в отличие от традиционных крестьянских изб. Вот типичные сообщения местных газет из тех, что регулярно появлялись в печати, освещая перемены в крестьянском быту. Колхозник из Воронежской области Н.А.Федерякин, бывший бедняк, построил себе дом с 4 комнатами, железной крышей и оштукатуренными стенами; еще трое крестьян в том же колхозе строят «кирпичные дома из 3 — 4 просторных комнат». И.Д.Балюк, колхозник с Алтая, купил в дом «мягкий диван, венские стулья, патефон». У Веры Панкратовой, ударницы из колхоза «Истра», по словам одной газеты, даже был телефон, который провели в ее избу в 1935 г. Она стала первой (и, скорее всего, единственной) крестьянкой в Горьковском крае, удостоенной такой чести*. Потемкинский колхоз мог похвастать множеством новых административных зданий, культурных и медицинских учреждений, учебных заведений. Например, в одном сибирском овцеводческом колхозе-«миллионере», как с гордостью говорилось в письме члена этого колхоза, опубликованном в общесоюзной газете, было 15 общественных зданий, в том числе школа-семилетка, читальня, библиотека, роддом и ясли; колхоз имел 3 грузовика. Потемкин-ство не ограничивалось собственно деревней, оно шло и в поля. Тракторист, премированный за ударный труд, рассказывал на Втором съезде колхозников-ударников, какие удобства были у них созданы для тех, кому приходилось ночевать в поле в разгар сельскохозяйственной страды: «Была^ нас будка на 16 мест, в которой каждому трактористу была отведена отдельная койка; в будке были радио, патефон, часы и музыка»5. Вероятно, то, о чем поведал сталинградский тракторист, имело место в одном отдельно взятом случае и вряд ли стало нормой. Однако в протоколах закрытого собрания, посвященного вопросу о формах оплаты работы председателей колхозов, сохранившихся в архиве Наркомзема, можно обнаружить более убедительные свидетельства того, что потемкинские приметы встречались не только в воображаемом, но и в реальном мире. Председатель колхоза из Винницкой области, не имевший оклада и получавший плату по трудодням, недовольно заметил, что районные власти не установили в его колхозе оклада никому, кроме музыканта, чья работа — великолепный пример потемкинства в реальной жизни — заключалась в том, чтобы играть веселые мелодии колхозникам, работающим на свекловичных полях6. Музыка в потемкинском мире играла важную роль. Газеты часто помещали маленькие заметки о музыкальных занятиях колхозников и снабжении музыкальными инструментами сельских потребителей. В 1933 г. на одной фотографии с подписью: «Растет зажиточность колхозных масс, растет их культурный уровень» — красовался крестьянский мальчик, играющий на скрипке: это был ученик особой музыкальной школы для детей колхозников в г. Урюпинске на Нижней Волге. В 1937 г. сельские потребители в Западной области заказали 4 рояля; 50 пианино и 50 комплектов оркестровых инструментов были проданы в том же году колхозам Днепропетровской области; краснодарские колхозники приобрели более сотни комплектов оркестровых инструментов за первые семь месяцев 1938 г.7. Местные партийные и правительственные органы несли ответственность за музыкальное образование и вообще культурное вос- питание крестьянства. Партийная организация Московской области, всегда задававшей тон, в 1935 г. объявляла, что собирается организовать в колхозах, помимо 3000 хоров, 4000 драмкружков, 500 струнных ансамблей и 131 районного духового оркестра, еще и 100 фортепианных классов. Колхозников всячески поощряли создавать самодеятельные театральные коллективы, изокружки, оркестры и хоры. Лучшим участникам самодеятельности открывалась возможность ездить на областные и всесоюзные фестивали и конкурсы (как показано в кинофильме «Волга-Волга»)8. Хотя в потемкинской деревне не забывали и о народном творчестве, в первую очередь акцент делался на высокую культуру. Например, в планы Московской областной парторганизации входило создание 100 колхозных кружков по изучению иностранных языков. Газеты с одобрением писали об инициативах колхозников Московской области и Саратовского края, организовывавших «Пушкинские комитеты» для подготовки к 100-летней годовщине гибели поэта и «Пушкинские уголки» в колхозных клубах. Еще более примечательную инициативу в сфере высокой культуры выдвинул один сельсовет в Курской области, проведший в 1936 г. местную конференцию «читателей произведений Анри Барбюса»9. Еще одним из главных видов деятельности в потемкинской деревне был спорт. Памятный пример колхозной спортсменки — молодая колхозница с Кавказа Б.Ш.Мистостишхова, рассказавшая о своих достижениях на всесоюзном съезде стахановцев: «МИСТОСТИШХОВА. В своем колхозе я рекордистка колхозных полей. Но я не только рекордистка колхозных полей, я готова к труду и обороне. (Указывает на значки "Готов к труду и обороне"10 и "Ворошиловский стрелок".) СТАЛИН. Сколько вам лет? МИСТОСТИШХОВА. 17 лет. Кроме того я рекордистка-альпинистка. Я вместе с товарищем Калмыковым первая взошла на высочайшую гору Европы — Эльбрус... Я готовлюсь сейчас прыгать с парашютом. До сих пор не успела потому, что после штурма Эльбруса не хватало времени. Но, товарищи, я заверяю товарища Ворошилова, что и в парашютном деле я буду впереди мужчин...»11 В 1936 г. представитель отдела физкультуры и спорта ЦК комсомола сказал на Всесоюзном съезде комсомола, что в стране вряд ли найдется колхоз, где нет группы физкультурников, площадок для волейбола и футбола — игр, еще совсем недавно неизвестных в деревне. (Такое откровенное потемкинство было ошибкой, потому что зал был полон истинных энтузиастов спорта, которые знали, что это неправда, и стали выкрикивать гневные опровержения. Данное заявление — чушь, сказал позднее один выступавший. «В большинстве колхозов мы не имеем ни физкультурных коллективов, ни физкультурных площадок».) В том же году Московская областная администрация заявила, что ею орга- низовано почти 2000 спортивных соревнований в сельской местности12. Такие количественные показатели культурного прогресса — проведено 2000 спортивных соревнований, организовано 3000 хоров, 100000 учащихся окончили школу, распространен 1 млн экземпляров газет — являлись важной стороной потемкинского «культурного строительства» в Советском Союзе. Статистика стала служанкой потемкинского предприятия. Где-то в эпоху коллективизации кардинально изменились функции советских статистических справочников. В 20-е гг. многочисленные статистические справочники предназначались для интеллигентов-марксистов (в том числе и в политическом руководстве), которым нужны были данные для социологического, политического и экономического анализа. В 30-е — сравнительно немногие издававшиеся справочники стали преимущественно источником статистических иллюстраций для пропагандистов и журналистов, пишущих о потемкинском мире. Предпочтение отдавалось статистике роста, как правило, выраженного в процентах от показателей какого-нибудь исключительно плохого года, например 1932-го. Излюбленными объектами такой статистики в деревне были образование и грамотность, стахановское движение, клубы и кружки, спортивные соревнования, чтение газет, количество радиоприемников и кинопроекторов и снабжение потребительскими товарами13. В этой последней области в справочниках делался упор на «культурные» потребительские товары: велосипеды, мотоциклы, швейные машинки, карманные часы, будильники, радиоприемники, патефоны, духовые инструменты (для оркестров) и пианино. Во -всех случаях статистика показывала заметный рост производства и продажи в сельских кооперативных лавках. Например, в 1938 г. сельским потребителям было продано в 50 раз больше велосипедов и в 20 раз больше патефонов, чем в 1933 г. (Разумеется, в 1933 г. сельским потребителям были доступны лишь 5000 велосипедов и никаких пианино, мотоциклов, радиоприемников, швейных машинок, карманных часов и будильников14.) Несмотря на то что спрос на данные товары в 30-е гг. намного превышал предложение, они даже рекламировались в журналах и местных газетах, часто с фотографиями или рисунками изделий. Если бы товары, направлявшиеся в сельские кооперативы, были равномерно распределены между советскими колхозами, каждый колхоз мог бы приобрести один мотоцикл и один патефон и почти каждый имел шанс заполучить одну швейную машинку и карманные часы. На каждый шестой колхоз приходился бы один будильник, а на каждый сотый — мотоцикл15. В действительности, конечно, многие из этих товаров улетучивались, даже не дойдя до сельского кооператива, или продавались горстке колхо-зов-«миллионеров» плодородного юга. Но в принципе — излюбленное советское выражение — они были доступны крестьянам. Для рядового колхозника стать владельцем часов, швейной ма- шинки или железной кровати было маловероятно, но все-таки не совсем невозможно. Крестьяне могли не только приобретать эти товары обычным путем, через торговую сеть, но и получать в качестве премии за отличную работу в колхозе. Такого рода премии давали колхозным ударникам и стахановцам. Премирование носило характер лотереи, т.е. при этом не учитывались конкретные нужды или пожелания премированного. Это было, пожалуй, справедливо, поскольку число колхозников, обладавших работающим мотоциклом или часами, без сомнения, неизмеримо уступало числу тех, кто мог претендовать на эти предметы. Функциональность не входила в число достоинств советских культурных товаров для села. Они являлись символами современности и социалистических надежд, а не предметами обихода. Во второй половине десятилетия перечисление наград на всесоюзных и областных съездах стахановцев стало традиционной чертой — одним из обязательных ритуалов. Но еще прежде, чем подобная декламация превратилась в стандартную формулу, крестьянские делегаты на различных собраниях порой по собственной инициативе с гордостью упоминали о своих наградах: «За мою работу два года бригадиром меня премировали 20 раз (аплодисменты). Все премии я перечислять не буду, но скажу: у меня не было хаты, меня колхоз премировал хатой, от края я получил велосипед, патефон, часы, от района — ружье»16. Потемкинская деревня была связана с широким потемкинским миром огромных заводов и Современных технологий, о которых крестьяне знали, главным образом, понаслышке или из газет. Один из самых мощных символов этого широкого мира представлял собой самолет. В 20-е гг. крестьяне уже начали включать его в свой фольклор, а в 30-е им порой удавалось и увидеть его в натуре. Комсомольцам одного сельсовета Воронежской области удалось организовать полет на какие-то соревнования на самолете из областного центра, и они испытывали «великую гордость». В отсталом Вельском районе Западной области колхозники на полном серьезе собрали 22000 руб. на постройку самолета, который должен был называться «Вельский колхозник». (По последним сообщениям на эту тему, они все еще дожидались своего самолета; по-видимому, местные власти, чувствуя выспренность этого жеста, не спешили предпринимать конкретные шаги по превращению 22000 руб. в самолет17.) Своего апофеоза потемкинская деревня достигла в кино. Сразу в нескольких фильмах второй половины 30-х гг. картина колхозной жизни была нарисована яркими красками, без полутонов, и сопровождалась непрерывными пением и танцами — нечто среднее между американским мюзиклом «Оклахома!» и массовой сценой из какой-нибудь оперы Римского-Корсакова. Фильм «Богатая невеста», снятый в Киеве в 1938 г. режиссером И.Пырьевым, с музыкой популярного композитора И.Дунаевского, тут же просла- вился и получил в марте 1938 г. специальную премию Верховного Совета18. Следующей картиной того же режиссера стали «Трактористы», с музыкой братьев Покрасс. Фильм «Волга-Волга» (1938), снятый на «Мосфильме» Г.Александровым, с музыкой И.Дунаевского, относился к тому же жанру, хотя и не был непосредственно посвящен колхозу. «Богатая невеста», которую критик того времени назвал жизнерадостной и реалистической картиной, «первой по-настоящему удачной кинокомедией на колхозную тему», являлась архетипом фильма в жанре «парень плюс девушка плюс трактор» эпохи 30-х гг. Киновед Дж.Лейда так пересказывает ее сюжет: «"Богатая невеста" — это Марина Лукаш, ударница в своем украинском колхозе. Колхозный счетовод видит в браке с ней наилучший шанс обеспечить свое будущее и, когда красивый тракторист начинает угрожать его планам завоевать Марину, счетовод искажает производственные показатели последнего, чтобы такой "позорный" работник представлялся явно неподходящей партией для получающей премии Марины. Но любовь и ревизоры торжествуют, и все это сопровождается песнями и танцами, от которых больше веет духом полей, нежели официальной помпой»19. По мнению советского критика того времени, статус Марины как ударницы, вырабатывающей 400 трудодней в год, следовало отметить особо. Хотя отношения Павло Згары и Марины — их личное дело, пояснял он, но и коллектив имеет здесь свой законный интерес. «"Выходишь замуж? Поздравляю! Ну, а ты узнала, какой он работник? На каком он счету в своей МТС — ударник он, стахановец или... лодырь?" — спрашивает бригадир... Личное ли это дело? Нет, не только личное. Бригада должна быть уверена в том, что Марина, выйдя замуж, останется такой же ударницей, как была»20. Постоянно поддерживать потемкинский образ жизни — т.е. такой, который соответствовал бы «советским» ценностям и отвечал воззрениям образованных горожан на будущую жизнь села, — было не по силам почти всем колхозам, кроме очень немногих, по причинам экономического характера. Тем не менее, потемкинские эпизоды — воронежский полет на самолете, зимние эксперименты с самодеятельным театром, премирование швейной машинкой местной стахановки, вспышка спортивного энтузиазма, ведущая к приобретению волейбольного мяча, — случались в жизни всех колхозов, за исключением разве что самой глуши. Они происходили обычно по инициативе кого-нибудь постороннего и заканчивались, когда этот посторонний переключал свое внимание на что-то другое. Крестьяне часто говорили о потемкинских представлениях с насмешкой, однако их отношение к ним — особенно к фильмам в голливудском стиле, с песнями, танцами и веселым смехом, царящими в потемкинской деревне, — не всегда бывало отрицатель- ным. В конце концов, почему бы и не помечтать немножко? Тетка Варя, центральный персонаж повести Герасимова о Спасе-на-Пес-ках, по словам автора, ходила на каждый фильм, который крутили в деревне после войны, когда впервые удалось приобрести проектор. Сидя в первом ряду, с ребятишками, она внимательно смотрела музыкальные комедии о потемкинской деревне и шутила: «Вот и мы, говорят, скоро будем жить, как на картинах показывают»21. НОВАЯ СОВЕТСКАЯ КУЛЬТУРА Ядром новой советской культуры на селе были собрания. В отличие от потемкинских товаров вроде радиоприемников и роялей, собрания являлись частью повседневной жизн
|
||||
Последнее изменение этой страницы: 2016-06-23; просмотров: 388; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.117.158.10 (0.015 с.) |