Политика в отношении бывших кулаков

Политика партии и государства в отношении кулаков в 30-е гг. (после окончания последней из кампаний по раскулачиванию в 1932 — 1933 г.) была заметно непоследовательной, а порой проти­воречивой. На повестке дня стояли два главных вопроса: можно ли полностью восстановить сосланных кулаков и их детей в граж­данских правах, включая право на возвращение, и достойны ли бывшие кулаки и их дети стать членами колхоза.

Сосланные кулаки были по закону восстановлены в граждан­ских правах в мае 1934 г. — однако, как разъясняло дополни­тельное постановление в январе 1935 г., это не означало для них права покинуть место поселения. Таким образом, формальная ус­тупка становилась по сути бессмысленной. Ссыльные не могли вернуться домой, и этот запрет оставался в силе до конца 40-х — начала 50-х гг. (хотя дети ссыльных получили свободу передви­жения в 1938 г.)¹⁸.

Кажется, все-таки был момент, когда партийное руководство (или хотя бы часть его) подумывало о том, чтобы разрешить ссыльным кулакам вернуться в свои деревни. Яковлев, зав. сель­скохозяйственным отделом ЦК, явно намекал на такую возмож­ность в своей речи на Втором съезде колхозников-ударников, по­священной проекту Устава сельскохозяйственной артели. Однако делегаты встретили подобное предложение без всякого энтузиаз­ма, и публично оно больше не выдвигалось¹⁹.

Что касается вопроса о праве бывших кулаков на членство в колхозе, то Устав сельскохозяйственной артели, утвержденный Вторым съездом в марте 1935 г., попытался его прояснить, но в результате только еще больше запутал. Яковлев, по всей видимос­ти, и тут занимал «мягкую» позицию, предлагая принимать в кол­хоз бывших кулаков, которые действительно исправились. Имен­но такое прочтение соответствующего пункта Устава он дал позд­нее партийным активистам, но на самом деле в этом пункте гово­рилось несколько иное. Устав позволял вступать в колхоз детям кулаков, а также разрешал ссыльным кулакам и членам их семей вступать в существующие колхозы или создавать новые в местах

их поселения. О том, могут ли не сосланные кулаки вступать в колхоз в своей родной деревне, умалчивалось²⁰.

В декабре 1935 г. какие-то подводные течения в политике пар­тийных верхов вызвали новую попытку уточнить и разрешить ку­лацкий вопрос. По словам одного советского историка, ЦК решил снять запрет на прием бывших кулаков в колхоз в ходе дискус­сий, приведших к принятию постановления о коллективизирован­ном сельском хозяйстве в Нечерноземной полосе. Должно быть, ЦК вдобавок принял решение сохранить этот пункт в тайне от всех, кроме узкого круга коммунистического руководства: его нет в опубликованном тексте постановления, как нет и ссылок на него в тогдашней печати²¹.

Почти в то же время Сталин и Яковлев совместно поставили маленький спектакль на тему исправившихся кулацких детей на съезде стахановцев-комбайнеров. Один из делегатов, А.Г.Тильба из Башкирии, рассказал, что он, сын сосланного кулака, сам про­бился в жизни, начав с работы на стройке, и стал комбайнером-рекордсменом в совхозе. Однако из-за его кулацкого происхожде­ния местное руководство не хотело посылать его на всесоюзный съезд стахановцев, невзирая на все его достижения, и понадоби­лось вмешательство Яковлева, чтобы он получил приглашение²².

Когда Тильба закончил свой рассказ, Сталин ободряюще ото­звался со своего места: «Сын за отца не отвечает». Это замечание было помещено в газетах наряду с отчетом о съезде, и слова Ста­лина быстро вошли в советский фольклор. Однако, что совершен­но нетипично, советская печать не подхватила и не развила эту тему; встречались даже выражения несогласия с политикой ослаб­ления бдительности по отношению к детям классовых врагов²-*.

Политика примирения с бывшими классовыми врагами все еще оставалась неизменной к моменту торжественного обнародования новой сталинской Конституции в 1936 г., несмотря на разлад и неуверенность, царившие за кулисами в течение двух лет ее со­ставления. Конституция гарантировала избирательные и прочие гражданские права всем гражданам, включая бывших кулаков. Более раннее законодательство отчасти предвосхищало эту ста­тью, но именно в ее появлении и коммунисты, и кулаки усмотре­ли некий поворотный момент. В Сычевском районе Западной об­ласти секретарь райкома собрал председателей сельсоветов и велел им уничтожить все списки кулаков, лишенцев и твердоза-данцев, которые остались в районе с начала 30-х гг. Официально принимать бывших кулаков в колхоз еще не разрешили, однако к 1937 г. подобная практика уже была широко распространена. Не­которые из них восприняли новую Конституцию как знак того, что пришло время ходатайствовать о возвращении конфискован­ных земли и имущества²⁴.

Многие крестьяне, участвовавшие в организованном сверху всенародном обсуждении новой Конституции, выражали сомнения по поводу политики примирения с бывшими кулаками. Кулаки

злорадствуют, писал колхозник из Горьковского края, потому что видят в такой политике начало восстановления старого порядка. Они выжидают момента, чтобы отомстить всем, кто принимал участие в раскулачиваниях 1930 г. или получил от них какую-либо выгоду. Поэтому будет очень плохо, если бывшим кулакам станут доступны административные посты, даже позволять им го­лосовать и вьщвигать свои кандидатуры на советских выборах — преждевременно. Только дети кулаков, «та молодежь[, которая] уже впитала наши ценности и не разделяет взглядов своих отцов», готовы к этому. Нехорошо давать бывшему кулаку право избирать и быть избранным, писал другой крестьянин, потому что, даже если он кажется примирившимся с советской властью, внутри он «полон злобы и вражды... Он, несомненно, по старой привычке станет сбивать своим медным хвостом бывший трудя­щийся пролетариат, который не в редких случаях и сейчас еще не вполне стал зажиточным и среди которого есть много неграмот­ных и малограмотных»²⁵.

Эти неутихающие подозрения вырвались наружу во время Большого Террора, как на местах, так и в центре. Как мы уже видели, в июле 1937 г. Сталин негласно распорядился выловить и расстрелять десятки тысяч вернувшихся из ссылки бывших кула­ков и других «закоренелых преступников». Несколько месяцев спустя руководство Сычевского района, пытавшееся следовать по­литике классового примирения, было обвинено на местном показа­тельном процессе в «создании хорошей обстановки» кулакам. По­всеместно поднялась новая волна террора против лиц, имеющих связи с кулаками или кулацкое прошлое, и унесла многих быв­ших «классовых врагов», ставших теперь «врагами народа»²⁶.

Стратегии выживания

Большинство раскулаченных, но не сосланных и не посажен­ных в тюрьму кулаков бежали из деревни в город. Тем не менее, довольно много их осталось и в деревне, ведя существование от­щепенцев (хотя порой и процветая). Одни остались в своих род­ных селах, другие перебрались к родственникам, живущим по со­седству. Так как скот и инвентарь у них отобрали, в вступать в колхозы им в первые годы после коллективизации не разрешали, то снова завести хозяйство было трудно. Формальное положение о кулаках «3-й категории», обязывающее переселять их на бросо­вые земли в пределах района, на практике, по-видимому, мало что значило. В действительности бывших кулаков бросали на про­извол судьбы. Они сами должны были искать не только способ поддерживать свое существование, но и жилье (поскольку их дома при раскулачивании отходили колхозу).

Что им было делать? Чтобы выжить, бывшие кулаки просто обязаны были так или иначе нарушать советские законы, и, разу-

меется, регулярно их нарушали. Кто-то приобретал участок земли, нелегально или окольными путями, и обрабатывал его. Часто для этого нужно было дать взятку председателю колхоза или сельсовета, поскольку колхозы вели весьма активный (хотя и совершенно незаконный) бизнес, сдавая в аренду участки отсутст­вующих. Практиковался и самовольный захват государственных земель. По сообщениям из Донецкой области в 1935 г., среди тех, кто незаконно завладевал участком государственной земли, строил на нем избу и амбар из ворованного государственного леса и на­чинал его возделывать, были местные «кулаки» (т.е., скорее всего, раскулаченные). Как отмечалось в одном негодующем пись­ме, эти крестьяне, пока их не поймали с поличным, находились в наивыгоднейшем положении, не платя налогов и не получая ни посевных планов, ни заданий по госпоставкам²⁷.

Некоторые бывшие кулаки переселялись в другую деревню и зарабатывали на жизнь промыслами, торговлей на черном рынке или (как сообщалось в одном случае) тренировкой лошадей; дру­гие, используя личные связи, перебирались на новое место и всту­пали в колхоз. Ради того, чтобы купить дом в деревне — не го­воря уже о приусадебном участке, — вершились всякого рода темные дела. Так, например, один бывший «кулак», по-видимому, деревенский сапожник, изгнанный из родного села, поселился в соседнем районе, где получил должность служащего с помощью своего покровителя-коммуниста, возглавлявшего местный отдел путей сообщения. Он завел также частную сапожную мастерскую, наняв двоих подмастерьев, торговал сапогами, семенами клевера с черного рынка (по 250 руб. за пуд), а иногда и водкой. На новом месте жительства колхоз дал ему участок земли, конфискованный у местного крестьянина (вероятно, после взятки колхозному пред­седателю), вдобавок сельсовет дал добро на приобретение им фруктового сада²8.

Конечно, многие раскулаченные уехали в город. Но это не значит, что они там затерялись. Город часто был близко, и пере­селившиеся туда кулаки периодически наезжали в родную дерев­ню, в основном, с точки зрения властей, чтобы нервировать кол­хозников и строить всякие козни. М.Алексеев в своей автобиогра­фической повести вспоминает о постоянных визитах в его саратов­скую деревушку группы раскулаченных, которые жили теперь на окраине Саратова и успешно занимались торговлей на черном рынке. В газетной статье 1937 г., где речь идет об одной деревне Симферопольской области, отмечается, что «кулаки, высланные из деревни Стиля в период раскулачивания, часто наезжают в де­ревню» и что бывший деревенский мулла тоже побывал там и вся­чески поносил советскую власть в разговорах с сельчанами. Из деревни Моховатка Воронежской области все кулаки во время коллективизации уехали работать в Воронеж и другие города, но несколько лет спустя одна группа тайно вернулась ночью и изби­ла до полусмерти одного из организаторов колхоза²^.

Раскулачивание начала 30-х гг. породило массу правовых, имущественных и семейных сложностей, дававших о себе знать на протяжении всего десятилетия. Некоторые раскулаченные фик­тивно разводились, чтобы оставить имущество своим женам, хотя власти скептически взирали на подобные уловки. На Урале, к примеру, жена раскулаченного подала иск о возвращении ей кон­фискованного имущества мужа, мотивируя это тем, что сама она не крестьянка, а принадлежит к рабочему классу. (Иск был от­клонен на том основании, что в последние 5 лет до раскулачива­ния она жила и работала как крестьянка и кулацкая жена³⁰.)

Внимание центрального юридического журнала привлек один случай, когда жена кулака, подавшая иск о возвращении полови­ны конфискованного имущества, воспользовалась лозунгом осво­бождения женщины: признавая, что муж ее в самом деле кулак, она заявляла, что в течение 20 лет совместной жизни была у него батрачкой, а не партнером-эксплуататором. Другая жена крестья­нина, исключенная вместе с мужем из колхоза на том основании, что ее покойный свекор был торговцем, тоже, составляя ходатай­ство в Наркомзем, призвала на помощь квази-феминистскую фра­зеологию. Колхоз, утверждала она, не должен относиться к ней просто как к придатку своего мужа, их дела следует рассматри­вать отдельно. Какое бы ни было вынесено суждение о социаль­ном положении мужа, писала женщина, сама она из семьи бедня­ков, свекра (умершего в 1922 г.) никогда не знала и поэтому «не могла заразиться его идеологией»³¹.

Сосланным кулакам возвращаться в свои деревни было запре­щено. Но это не значит, что никто из них не возвращался. Мно­гие тут же бежали из мест поселения, куда их отправляли как ссыльных или осужденных, правда, если они появлялись в род­ной деревне, их чаще всего ловили и высылали обратно. Такими неудачливыми беглецами были несколько братьев поэта А.Т.Твар­довского. Ссыльные могли также покинуть место поселения, дав взятку председателю сельсовета, чтобы тот санкционировал их отъезд под предлогом отходничества. (Согласно недавним иссле­дованиям, как раз в такого рода преступлении Павлик Морозов, знаменитый юный доносчик, обвинял своего отца, председателя сельсовета³^.)

Как ни парадоксально, официальный запрет на возвращение в свою деревню действовал только в отношении сосланных кулаков («второй категории») и не касался кулаков «первой категории», считавшихся столь опасными, что их отправляли в тюрьму или в лагерь. По крайней мере некоторые из них, отбыв 3—5 лет в за­ключении, возвращались домой и становились источником множе­ства неприятностей и конфликтов³³.

Вернувшимся, несомненно, безопаснее было жить не в своей деревне, где они были известны властям, а где-нибудь в другом месте. Такой путь избрал Пилюгин, крестьянин из Донецкой об­ласти, возвратившийся туда в 1934 г., после того как был выслан

ОГПУ несколькими годами раньше за агитацию против колхоза. Хотя семья Пилюгина не хотела расстаться с приусадебным участ­ком в деревне, сам он решил, что благоразумнее будет куда-ни­будь уехать. Пилюгин продал дом и участок односельчанину (со­вершив незаконную сделку) и подался в другой район области, где незаконно поселился на государственной земле и построил себе дом. (Будучи человеком с предпринимательской жилкой, он позднее продал и эти дом и землю еще кому-то за 400 руб., а затем начал все сначала***.)

Другие вернувшиеся кулаки показывались в деревне, только чтобы выправить документы, необходимые для новой жизни в го­роде. Например, в село Любыш Западной области возвратился в 1935 г. после 5 лет ссылки Василий Кузин, «известный кулак не только в Любыше, но во всем Дятьковском районе», бывший крупным торговцем и сдававший землю в аренду. Дочь его, по-ви­димому, была колхозной активисткой, а сын — членом партии. Кузин уговорил председателя сельсовета восстановить его с женой в списке граждан, имеющих право голоса, затем успешно выхло­потал себе паспорт и отбыл в ближайший город³⁶.

Положение бывших кулаков улучшилось после того, как ЦК негласным постановлением в конце 1935 г. разрешил перековав­шимся кулакам вступать в колхоз. Но данное постановление, ра­зумеется, создало новые проблемы, и одна из наиболее досадных касалась бывшего жилья кулаков. Эти дома, конфискованные во время коллективизации, как правило, были лучшими в деревне. Они становились законной собственностью колхоза (хотя порой на них зарилось и захватывало их вышестоящее начальство), не­редко отдавались под колхозное правление, клубы, школы, ясли и другие общественные учреждения. Кроме того, дома (но не участки, на которых они стояли) могли быть более или менее за­конно проданы. Когда же бывших кулаков принимали в колхоз, многие из них в первую очередь пытались вернуть себе прежнее жилище.

В 1936 г. в печати регулярно стали появляться сообщения о возвращении домов бывшим кулакам. Например, в Борисовском районе Курской области в 1936 г. и первой половине 1937 г. по меньшей мере 75 домов вернули кулакам, их бывшим владельцам, невзирая на протесты остальных сельчан; подобные же случаи, по словам газет, происходили повсюду в области³⁶. Вероятно, чаще всего в действительности имела место продажа колхозом домов бывшим владельцам, хотя об этом редко говорилось открыто, но бывало и так, что раскулаченные (и те, кто по-прежнему жил в деревне, и те, кто не жил) воспринимали новую политику по от­ношению к кулакам как позволение ходатайствовать о безвозмезд­ном возвращении имущества, неправомерно конфискованного у них во время коллективизации³?.

Передача домов редко обходилась без вражды и стычек, по­скольку возвращение дома бывшему владельцу означало выселе-

ние нынешних его обитателей. Свое негодование по поводу воз­врата домов кулакам выражали крестьяне-свидетели на некоторых районных показательных процессах 1937 г. Так, например, на процессе в Курском районе местных руководителей обвиняли в потворстве бывшим кулакам, вернувшимся из ссылки и лагерей, заключавшемся в том, что последним позволили вступить в кол­хоз и в ряде случаев получить обратно свои дома; двое из облаго­детельствованных таким образом кулаков проходили на этом про­цессе вместе с районным руководством. В Смоленской области во время такого же процесса крестьяне свидетельствовали об «огром­ном ущербе», нанесенном колхозам района бывшими кулаками, сделавшимися колхозными председателями38.

Крестьянин из Курской области написал гневное письмо в том же духе в «Крестьянскую газету», рассказав, как один предпри­имчивый колхозный председатель выкрутился во время неурожая 1936 — 1937 гг., приведшего колхоз на грань экономического краха и заставившего 20 семей бежать из области в поисках пищи и за­работка. Этот председатель «начал вербовать кулаков в колхоз, говорить кулакам: "Выплачивайте за дома деньги и живите и хо­дите работать в колхоз"». Таким образом он продал бывшим ку­лакам 8 домов с прилегающими участками, обеспечив себе (будем милосерднее и скажем — колхозу), пожалуй, единственный суще­ственный доход за весь год³⁹.

Раз бывших кулаков принимали в колхоз, существовала воз­можность, что эти люди, многие из которых, должно быть, за­правляли в деревне до коллективизации, снова займут руководя­щие должности. Разумеется, советская власть никак не могла при­ветствовать такое развитие событий. Приветствовали ли его крес­тьяне — другой вопрос, на который не так-то легко ответить. По­ворот к расширению «колхозной демократии» в середине 30-х гг., придавший больше веса слову крестьян при выборах колхозного председателя, наверняка делал возможным переход власти к прежней деревенской верхушке. Насколько можно судить по имеющимся сведениям, кое-где так и было. Однако бдительность властей — а возможно, и неоднозначное отношение самих крес­тьян к возвращению кулаков — препятствовали широкому рас­пространению этого явления.

Анализировать свидетельства о бывших кулаках в колхозном руководстве сложно, потому что крестьяне, когда писали доносы и жалобы на своего председателя (эта тема подробнее рассматри­вается ниже в данной главе), почти неизменно называли его «ку­лаком», невзирая на его действительный социальный статус в про­шлом, ибо это был хороший способ опорочить его в глазах влас­тей. Тем не менее, зачастую можно выяснить, является ли такое обвинение более или менее справедливым или более или менее ложным, и, следовательно, сделать некоторые выводы о реальном положении дел.

Представляется в высшей степени невероятным, чтобы 100%-ный кулак — из тех, кто, как глава хозяйства, был раскулачен по 1 или 2 категории и сослан или заключен в тюрьму, — во второй половине 30-х гг., вернувшись в деревню, стал председателем кол­хоза⁴⁰. Но был целый ряд сообщений о сыновьях сосланных ку­лаков на председательском посту и о колхозах, где председатель, не будучи сам кулаком, якобы являлся марионеткой «кулацкой клики». Помимо того, как мы увидим ниже, некоторые крестьяне жаловались на то, что и в колхозе остаются бедняками, а зажи­точные хозяева, всегда заправлявшие в деревне, по-прежнему их третируют.

В одном колхозе Ленинградской области, к примеру, в 1935 г. один сын местного кулака был председателем, другой — бригади­ром, а их отец, тоже колхозник, работал в колхозе свинопасом и получил в качестве премии (от сына-председателя) двух свиней. В другом колхозе, на этот раз в Западной области, председателем был сын бывшего старосты, недавно вернувшегося в деревню из тюрьмы, где отсидел срок за противодействие коллективизации. В Тамбовской области ряд руководящих постов, включая пост пред­седателя колхоза, занимал в 30-е гг. сын зажиточного мельника и владельца сыроварни, благоразумно распродавшего имущество на­кануне коллективизации⁴¹.

В 30-е гг. нередко считалось, что человек, занимавший до кол­лективизации руководящую должность на селе — волостного старшины или сельского старосты, — все равно что кулак, и порой это служило основанием для раскулачивания. «Кто сидит заместителем председателя РИК'а? Давыдов Виктор — сын стар­шины», — писал один селькор, подводя итог своим рассуждени­ям, что в районном руководстве полно кулаков-вредителей. По меньшей мере в одном случае стихийные перевыборы председате­ля колхоза, проходившие в 1936—1938 гг. во многих селах, пове­ли к замене непопулярного районного назначенца кандидатурой по выбору колхозников — бывшим старшиной^.

ДЕРЕВЕНСКИЕ РАСПРИ

Деревенское общество 30-х гг. было раздроблено, в нем кипе­ли распри. Некоторые из них, несомненно, носили характер се­мейного или этнического соперничества, разделявшего деревню из поколения в поколение. Но многие склоки и взаимные претензии возникли в результате конфликтов, порожденных крупными об­щественными событиями. В первую очередь речь идет о коллекти­визации и раскулачивании, по самой своей природе вызывающих раскол, во время которых одни крестьяне улучшили свое положе­ние, а многие другие были глубоко задеты. Важную роль играло и ожесточение эпохи гражданской войны, даже зависть и претен­зии времен довоенных столыпинских реформ не забывались.

Целью множества деревенских усобиц второй половины 30-х гг. была руководящая должность в колхозе и, следовательно, кон­троль над колхозным имуществом и распределением льгот. Рань­ше, во времена общины, руководящий пост не был связан с такими привилегиями, и обычно его не слишком домогались. Впрочем, при новом порядке у высокого поста имелись и свои недостатки — по­вышенный риск ареста. Если, как кажется, в 30-е гг. произошел на­стоящий взрыв распрей и фракционной борьбы на селе, то это, ско­рее всего, явилось результатом как распада традиционных общин­ных структур, способствовавших солидарности и единству деревни, так и того, что коллективизированная деревня получила в свои руки новое оружие (исключение из колхоза, доносы о кулацком происхождении или связях с врагами народа).

Сведение счетов

«К.Р.Бердников, помнишь, каким паразитом ты был до рево­люции, как ты эксплуатировал деревню своей паровой мельни­цей... Помнишь, как твои закрома лопались от зерна, когда дерев­ня пухла с голоду... Помнишь, как в годы гражданской войны ты брал у остальных ценные вещи за ведро картошки и выменивал целую упряжь за тарелку супа. Помнишь, как ты врывался в сель­совет, и сколько бедняков сажал в погреб и бил по морде... Мо­жешь ли ты сосчитать, сколько батраков гнули на тебя спины?..

К.Ф.Петрин, не рядись в лохмотья бедняка. Они пропитались кровью коммунистов, которых ты предал в 1919 году... В 1919-м у тебя жили двое красноармейцев-коммунаров... Пришли казаки из банды Шкуро и Мамонтова, и ты свистел им и махал рукой... и показал, где прятались коммунары... Ты думал, люди об этом забыли. Нет, все это знают. Знают, что ты готов любого колхоз­ника выдать белой сволочи...»⁴³

Эти страстные обвинения были вывешены на стене в колхозе «Красный Октябрь» (бывшее село Ново-Животинное) Воронеж­ской области в 1931 г., по-видимому, в связи с раскулачиванием Бердникова и Петрина. С помощью подобных упражнений в ри­торике какой-то местный мастер пера воспользовался случаем по­казать, что умеет выразить воинственное классовое сознание не хуже любого журналиста «Правды». Как бы то ни было, в Ново-Животинном, конечно, существовало ожесточение, восходящее ко временам гражданской войны. Порой это ожесточение имело еще более давнюю историю. В конце 30-х гг. один крестьянин в своем доносе на клику, заправляющую в его колхозе «Вал революции», припомнил не только то, что бухгалтер отступал вместе с армией Деникина, но и то, что председатель «до революции имел столы­пинский участок 13 гектаров»⁴⁴.

Затяжная вражда между С.Ф.Русановым и Федором Письмен­ным в крымском колхозе «Красная Армия» была представлена

(по крайней мере сторонниками Русанова) как продолжение про­тивоборства сторон в гражданскую войну. Русанов, бедняк, стоял за красных и был членом ревкома. Письменный происходил из за­житочной семьи, поддерживавшей белых; его брат, по словам ав­торов письма, командир карательного отряда Белой армии, был расстрелян коммунистами в 1921 г. В 20-е гг. Русанов, ведущий советский активист в селе, постоянно конфликтовал с местными кулаками, в том числе П.Л.Котовым, по поводу сдачи земли в аренду и эксплуатации бедняков. Когда началась коллективиза­ция, Русанов вступил в колхоз и стал его председателем. Но и Письменный вступил в колхоз, так же как Котов и другие враги Русанова. У Письменного, «тонкого и хитрого человека», были друзья в сельсовете, и он сумел даже перетянуть на свою сторону некоторых бедняков. Когда в 1932 г. колхоз столкнулся с боль­шими экономическими трудностями, Письменному удалось смес­тить Русанова с поста председателя. Русановский лагерь в ответ предал огласке историю распри в «Красной Армии» — изложен­ную выше — с явным намерением дискредитировать Письменного как кулака⁴⁵.

Коллективизация породила новые претензии и поводы для вражды. Вступившие в колхоз первыми порой противостояли при­шедшим позднее; родственники раскулаченных — тем, кто участ­вовал в этой операции или что-то выиграл от нее; а стукачи, осо­бенно селькоры, доносившие на других крестьян, объявляя их ку­лаками, вызывали особую ненависть.

В первые дни существования колхоза «Красный кооператор» в Западной области молодой крестьянин по фамилии Борздов, ком­сомолец, участвовал в конфискации имущества зажиточного крес­тьянина Меркалова. Сын Меркалова, в середине 30-х все еще не вступивший в колхоз, затаил на него зло за это. Его вражда к Борздову все усиливалась из-за явных успехов последнего на по­прище колхозного тракториста. В 1934 г. на годовщину Октябрь­ской революции Меркалов устроил попойку, пригласив Борздова и еще одного колхозника, Бандурина, уже проявлявшего раньше склонность к насилию и отсидевшего в тюрьме за нападение и ос­корбление действием. В итоге Борздов был так жестоко избит Меркаловым и Бандуриным, что скончался от побоев⁴⁶.

Подобных сообщений об актах мести за обиды, нанесенные во время коллективизации и раскулачивания, совершаемых порой спустя годы, было много. Например, партийный работник, расследо­вавший донос колхозника Кабанкова на председателя колхоза, при­шел к выводу, что обвинения Кабанкова не обоснованы, а мотивом их послужило желание отомстить председателю за раскулачива­ние и высылку всех его дедов и бабок. Такой же мотив — «мстит за раскулаченного брата» — приписывался другому колхознику, постоянно жаловавшемуся на руководство своего колхоза⁴⁷.

Коллективизация не только поставила одну семью против дру­гой по разные стороны баррикад, пропасть пролегла и внутри

семей. Крестьяне — родители писателя Н.Воронова постоянно ссорились и в конце концов развелись из-за того, что отец ратовал за колхоз, а мать — нет. А вот более вопиющий случай — крес­тьянка, принадлежавшая к секте евангелистов и решительно вы­ступавшая против колхоза, зарубила своего спящего мужа топо­ром, по слухам, за то, что он был колхозным активистом. Павлик Морозов, знаменитый юный доносчик, о котором будет рассказа­но ниже в этой главе, был убит своими родными за донос на отца. Убийства в семьях, расколотых коллективизацией, распространи­лись достаточно широко, чтобы заставить юристов спорить о том, должны или нет подобные случаи преследоваться как политичес­кие преступления⁴⁸.

В Сибири разногласия по поводу коллективизации привели к братоубийству. Крестьянин-активист И.К.Коваль был одним из организаторов колхоза в селе Бажей. Его брат и другие родствен­ники тоже сначала вступили в колхоз, но потом вышли из него и подговаривали выйти остальных. В отместку активист устроил обыск у брата. Было найдено припрятанное зерно, брата объяви­ли лишенцем, ему грозили раскулачивание и высылка. В итоге, когда И.К.Коваль вместе с другим колхозным активистом во время уборочной страды 1932 г. сторожили на лугу колхозных лошадей и инвентарь, его брат и еще один родственник напали на них и забили до смерти⁴⁹.

Там, где к конфликтам, связанным с коллективизацией, добав­лялась межэтническая напряженность, возникала особенно взры­воопасная смесь. В качестве примера можно указать колхоз «Дзержинский» в Воронежской области, объединявший русских и украинских крестьян. Этот колхоз был организован в 1929 г. в селе Тумановка, бывшем крепостном селе семьи Тушневых, груп­пой красноармейцев, уроженцев Брянской области. Позднее туда переселились несколько украинских семей из соседнего села. Три эти группы — тумановские крестьяне, брянский контингент и ук­раинцы — так и оставались отграниченными одна от другой и ан­тагонистическими, сводя на нет все усилия целого ряда председа­телей по эффективному управлению колхозом. Старожилы и брянцы, и те и другие — русские, иногда объединялись, ругая ук­раинцев («вы, "хохлы", черт вас понаносил сюда»), но бранились и друг с другом:

«С первых дней организации коммуны и до сего времени не потухает вражда между старыми жителями сельца Тумановки, из которых три семьи во время коллективизации раскулачены и вы­сланы и у которых остались ближайшие родственники, и прибыв­шими новыми семьями, которые организовали коммуну, часто в открытую ругаются, то старожилы говорят, вас черти принесли, если бы вас не было бы, то здесь и колхоза не было бы, а новые жители говорят старым, что это вам, говорят, не помещик Туш-нев, которому вы поклонялись и т.д. как богу и крали у него чего хотели»⁵⁰.

 

«Классовая борьба*- в деревне 30-х годов

Теоретически коллективизация уравняла крестьянство и устра­нила прежние классовые конфликты в деревне между кулаками и бедняками. На практике же ситуация была сложнее. Во-первых, как говорилось в гл. 5, появилось классовое расслоение в колхозе между привилегированными группами, монополизировавшими ад­министративные посты и работу с техникой, и рядовыми колхоз­никами, трудившимися в поле. Правда, это расслоение смягчалось частой сменяемостью председателей и, следовательно, нестабиль­ностью колхозной управленческой элиты.

Во-вторых, прежние крестьянские «классы» — частью реаль­ные, частью выдуманные большевиками в 20-е гг., мысль о кото­рых, однако, постоянно внедрялась в сознание крестьян с помо­щью неопровержимого факта раскулачивания, — продолжали свое призрачное существование в коллективизированном селе. Один из уникальных вкладов Сталина в марксистскую теорию — открытие, что с уничтожением социальных классов усиливается классовое сознание выживших их представителей⁵¹. Это положе­ние, конечно, применялось к раскулаченным, чья прежняя при­надлежность к социально-экономическому классу кулаков вроде бы больше не существовала. Но кроме того оно применялось, хотя и в меньшей степени, также к тем крестьянам, бедняцкий статус которых подтверждался их вступлением в колхоз на раннем этапе и назначением на должности в колхозной администрации и сель­советах.

Мы уже сталкивались с некоторыми из многообразных случа­ев употребления термина «кулак» в речи крестьян 30-х гг. Термин «бедняк» встречался реже (поскольку имел позитивное, а не нега­тивное значение и меньше годился для доносов), но, тем не менее, оставался в обращении. Он использовался главным образом для демонстрации лояльности и политической благонамеренности, как, например, в невольно комичной преамбуле к жалобе колхоз­ницы Екатерины Беловой в Комиссию партийного контроля:

«Сама я по происхождению дочь бедного крестьянина... Все время была беднячкой и уже перед коллективизацией достигла положения ниже среднего крестьянского хозяйства»52.

Сельский руководитель-коммунист мог указывать на свое бед­няцкое происхождение точно так же и с той же целью, с какой городской коммунист назвал бы себя «сыном рабочего класса». Низкое социальное происхождение служило порукой тому, что он не участвовал в делах старого режима, а продвижение в ряды новой элиты подразумевало, что он выиграл от революции и, сле­довательно, является пламенным советским патриотом.

Более удивителен второй случай употребления данного терми­на: находились крестьяне, все еще писавшие о себе как о бедня­ках в прежнем буквальном смысле слова (т.е. как о нуждающих­ся) 5 и даже 10 лет спустя после коллективизации и, более того,

заявлявшие, что более зажиточные семьи в деревне поносят их и смеются над ними, как до коллективизации. В одном письме 1938 г. крестьянин жаловался, что председатель колхоза, проис­ходивший из зажиточной семьи, презирает бедняков и называет их «вредителями, лодырями и разлагателями»⁵³.

Группа крестьян из колхоза «Серп и молот» Курской области писала в «Крестьянскую газету», что председатель, сын бывшего старосты, плохо обращается с бедняками в колхозе, особенно с се­мьей Гумниковых (которым принадлежат по крайней мере 3 из 5 подписей под письмом). Он (а возможно, его отец) точно так же вел себя до революции, когда «издевался над бедняками, вы­гонял бедных сирот [например, В.З.Гумникова] из хаты». И те­перь продолжает в том же духе, не давая беднякам (в частности, Л.З.Гумникову) лошадь, чтобы поехать в больницу. Более того, он подвергает бедняков дискриминации, выдавая разрешение на отходничество только тем колхозникам, которые в состоянии дать ему взятку⁵⁴.

Другая группа бедняков, из колхоза «Красная заря» Ленин­градской области, жаловалась, что кулаки забрали власть в кол­хозе и систематически злоупотребляют ею:

«Председатель колхоза Михаил Парихин во всем потворствует кулакам и мошенникам. Бывший мясоторговец и владелец коже­венного завода кулак Тимофей Парихин приходится председателю двоюродным братом. В колхозе ему поручают самые выгодные и легкие работы... Бывшие бедняки Арсений Максимов, Мирон Го­лицын и др. имеют работу только летом, а зимой всю работу председатель колхоза распределяет между своими сватьями и ку­мовьями»⁵⁵.

Молодые крестьянские активисты и селькоры, хотя и сравни­тельно немногочисленные, в деревенских сварах служили словно бы громоотводом, притягивающим к себе молнии. Один из них, Лебусенков, председатель сельсовета в Западной области, в 1936 г. написал в газету паническое письмо о преследовании его кулаками. Лебусенков был одним из трех коммунистов в районе. Его величайшим врагом в деревне был Петров, школьный учи­тель, до коллективизации являвшийся зажиточным крестьянином и продолжавший вести единоличное хозяйство, преподавая в школе. Вражда началась после того, как Лебусенков сообщил властям, что Петров бьет своих учеников, и тот получил выговор от районного отдела народного образования.

Петров по доколхозным или дореволюционным меркам был человек с положением: Лебусенков называет его «бывшим цар­ским офицером», очевидно, имея в виду, что он выслужил чин во время Первой мировой войны. А его брат и племянник после рас­кулачивания стали бандитами, так что Лебусенков боялся за свою жизнь: «Прямо мне говорил Петров: "Я тебя еще живого не выпу­щу — имей в виду", — а у него брат и племянник — бандиты, и я боюсь...» После инцидента с Петровым Лебусенков чувствовал

себя обязанным уйти с поста председателя сельсовета, но боялся, особенно потому, что участвовал в раскулачивании в той же де­ревне: