Последствия большого террора

В деревне, так же как и в Москве, Большой Террор нашел свое наглядное воплощение в инсценировке показательных про-

цессов. Но процессы, прошедшие в 1937 г. в сельских райцент­рах, по своей подоплеке отличались от московских. И те, и дру­гие проводились над контрреволюционными «врагами народа», бывшими партийными руководителями, однако на сельских пока­зательных процессах «враги народа» — значило «враги крестьян­ства». На скамье подсудимых там сидели бывшие районные на­чальники вместе с группой лиц, занимавших более низкие долж­ности, таких как председатели сельсоветов и колхозов, которых обвиняли в плохом обращении с крестьянами, нарушении прав колхозников, определенных Уставом сельскохозяйственной арте­ли, и делали ответственными за катастрофические провалы кол­хозного земледелия⁸⁹.

Эти «враги» не являлись плодом фантазии. Они представляли собой повседневных врагов крестьян в реальной жизни (по край­ней мере, их сценический образ) — тех самых районных «царь­ков», вымогателей — председателей сельсоветов и садистов — председателей колхозов, описанных выше в настоящей главе и столь часто фигурировавших в крестьянских жалобах в высшие инстанции.

Конечно, показательные процессы не были точным отражени­ем реальности Большого Террора в деревне. В жизни начальники действительно становились жертвами репрессий, но не обязатель­но плохие и не только начальники. Простые колхозники тоже рисковали стать ими, хотя и в гораздо меньшей степени, чем ру­ководящие кадры и коммунисты. Под угрозой (как всегда) нахо­дились бывшие кулаки и их родственники, по-видимому, прово­дился принцип облавы на всех обычных подозрительных лиц. Де­ревенские жертвы террора всех категорий — социальные отще­пенцы с криминальным прошлым, незаконно вернувшиеся ссыль­ные, подпольные религиозные деятели — во время Большого Тер­рора были выметены подчистую и во многих случаях казнены без большой огласки.

Несмотря на все это, Большой Террор 1937 — 1938 гг. в дерев­не явился меньшим событием, чем в городе. «Кого там было арес­товывать? Бедных женщин, занимавшихся ткачеством? Все было спокойно», — так А.Н.Яковлев, идеолог перестройки, вспоминает о времени Большого Террора в маленькой волжской деревушке, где он вырос. Однако, как он замечает чуть ниже, его отец (по-видимому, занимавший в деревне какую-то руководящую долж­ность) «избежал в 1937 г. ареста только потому, что армейский приятель предупредил, что за ним должны прийти». Не то чтобы в 1937 — 1938 гг. в деревне не было террора, скорее — не было особого террора. Деревня с начала коллективизации пережила много вспышек репрессий, порой гораздо более опасных для про­стых крестьян. Может быть, отцу Яковлева арест грозил уже не первый раз. Во всяком случае он знал, что делать: «спрятался и переждал, пока не схлынула волна арестов», и через несколько дней опасность миновала^О.

Руководство под ударом

Волны репрессий распространялись по бюрократической лест­нице, пугая и деморализуя кадры на всех уровнях. Обкомы, под­вергшиеся чистке, в свою очередь проводили чистку в подчинен­ных им райкомах, райкомы действовали так же по отношению к подчиненным им кадрам на селе (председателям сельсоветов и колхозов). Так описываются процессы Большого Террора в мемо­рандуме ЦК для внутреннего пользования, написанном во второй половине 1938 г., когда импульс террора уже затухал. Сельские кадры в панике, сообщалось в меморандуме. Число членов сель­ских партийных организаций (включая райцентры) с 1 января 1937 г. по 1 июля 1938 г. сократилось на 62000 чел. (12%). В Но­восибирской области, где на 5000 колхозов не осталось ни одного коммуниста, председатели колхозов «считаются обреченными по­пасть на скамью подсудимых, а затем в тюрьму». Председатель одного колхоза «предложил своей жене готовить сухари для того, чтобы взять их с собой в тюрьму»⁹².

Такому же риску, хотя и в несколько меньшей степени, под­вергались и те председатели колхозов, которые не были членами партии. Увеличившаяся в 1937 — 1938 гг. текучесть кадров среди председателей и других работников правления показывает, что репрессии и здесь оказали значительное влияние. В конце 1937 г. 40 — 50% председателей колхозов, бригадиров и заведующих кол­хозными фермами, а также 35% бухгалтеров и счетоводов работа­ли на своем месте меньше года. В 1938 г. 54% председателей за­нимали эту должность меньше года, тогда как в 1934 г. таких было 30%92. Конечно, эти показатели текучести кадров нельзя ме­ханически приписывать арестам и приговорам к тюремному за­ключению. Арест вовсе не обязательно сопутствовал снятию с должности и далеко не всегда являлся прелюдией к длительному заключению. Скорее всего, лишь небольшая часть сельских долж­ностных лиц, потерявших работу в 1937 — 1938 гг., попала в Гулаг.

Порой председатели сельсоветов и колхозов становились жер­твами Большого Террора из-за ареста своих патронов в районном руководстве. Так, в одном районе Курской области заведующий райзо был арестован как враг народа. Этот чиновник недавно снял с работы председателя колхоза «Красная Заря» по жалобе нескольких колхозников, которые считались его протеже. Его арест дискредитировал колхозников, жаловавшихся на поведение председателя, и двое из них также были арестованы (один по об­винению в контрреволюционной агитации, другой — как «соци­ально-вредный элемент»)93.

Процесс втягивания низших руководящих кадров в жернова Большого Террора с падением их начальников иллюстрируют по­казательные процессы, состоявшиеся осенью 1937 г. во многих районах. На этих процессах фигурировала группа районных руко-

водителей — почти неизменно включавшая секретаря райкома и председателя райисполкома вместе с еще несколькими высшими должностными лицами, например заведующими отделами райис­полкома, — обвиняемых в плохом обращении с колхозниками и вредительстве в сельском хозяйстве. К ним присоединялось неко­торое число руководителей низшего звена, председателей сельсо­ветов и колхозов, объявляемых в обвинительном заключении ору­диями врагов народа из районного руководства. Эти низшие адми­нистративные кадры, как правило, отделывались более легкими приговорами, а иногда осуждались за обычные, не «контрреволю­ционные» преступления⁹⁴.

Низшие руководящие кадры (колхозные председатели, бух­галтеры, председатели сельсоветов) могли стать жертвами террора и в том случае, если были связаны с какими-либо экономическими провалами, например, полным развалом колхоза или вопиющим отставанием от плана хлебозаготовок. Репортаж из Сибири, опуб­ликованный осенью 1938 г., описывает следующий инцидент:

«В конце июля заведующий Солтонским райземотделом Кош-каров держал напутственную речь перед выезжающей в колхозы группой счетных работников. — На вашу долю падает задача не только глубоко обследовать колхоз... но и всемерно выявлять вра­гов народа. По тому, кто и сколько из вас выявит врагов народа в колхозах, будем судить о качестве проделанной вами работы. Кто-то задал оратору вопрос: — Как же нам искать врагов? Кош-каров не замедлил с ответом: — Вы, счетные работники, ищите с карандашом в руках путем подсчетов. Если, скажем, в колхозе недосев или недобор зерна против плана, недобор от падежа скота, переведите все на рыночную стоимость и, если цифра боль­шая, ищите врага!»⁹⁵

Представители сельской администрации могли подвергнуться репрессиям в результате доноса снизу. Из сел потоком хлынули жалобы на руководителей и должностных лиц, особенно предсе­дателей колхозов и сельсоветов. «Крестьянская газета» в 1938 г. получала столько доносов на местное руководство, что собирала такие письма под особой рубрикой «Злоупотребление властью и вредительство». Трудно сказать наверняка, предшествовала ли эта лавина жалоб сигналу из центра, узаконивающему и поощряюще­му жалобы на начальство, или последовала за ним. Еще в апреле 1937 г. заведующий отделом писем «Крестьянской газеты» инфор­мировал Западный обком партии о потоке полученных от колхоз­ников жалоб на злоупотребления и правонарушения должностных лиц в области⁹⁶.

По заведенному порядку подобные жалобы и доносы расследо­вались; в 1937 — 1938 гг., как видно из архивных документов, рас­следования зачастую приводили к снятию с должности, а порой к аресту и уголовному преследованию⁹?. Такие доносы — или обви­нения, на них построенные, — легли в основу районных показа­тельных процессов, шедших осенью 1937 г.

Отзвуки в колхозе

В ситуации, когда сельские должностные лица находились под угрозой и сознавали необходимость демонстрировать повышенную бдительность, проникновение атмосферы Большого Террора в колхоз было неизбежно. Критика рядовыми колхозниками руко­водства в то время воспринималась особенно остро; критикуемые в ответ разражались гневными инвективами, используя, к изумле­нию своих жертв, лексику Большого Террора. Один краснодар­ский колхозник в 1938 г. жаловался в «Крестьянскую газету»:

«[Председатель] начал глушить критику, обвинил всех высту­павших, а мне сказал, что ты поддерживаешь контрреволюцион­ную группировку... Прошу, помогите мне, почему меня называют, что я контрреволюционную группировку поддерживаю, какой я контрреволюционер?. >98

Другой колхозник тоже писал, что председатель ответил на его критику в стенгазете ожесточенными нападками, тоже в стен­газете, ругая его «нехорошими клеветническими словами»: «палач, фашист, троцкист, отщепенец»⁹⁹.

В одном письме 1938 г. в «Крестьянскую газету» рассказыва­лось о колхозном председателе, который всегда был пьяницей, самодуром, злоупотреблял своей властью, а в обстановке усилен­ной подозрительности по отношению к «вредителям», «саботаж­никам» и «террористам» окончательно перешел все границы:

«Не пройдет ни единого дня, кого бы из колхозников не мате­рил председатель Патрикеев, и каждого называет "вредитель", из колхоза выгоню и посажу в тюрьму... Однажды Патрикеев приез­жает в поле и набрасывается с руганью на члена правления, он же бригадир колхоза: "Ты, еврейская порода, вредитель, я тебя сейчас исключу из колхоза, посажу в тюрьму"... [После этого он] набрасывается на колхозников, которые возили с поля зерно на склад колхоза, Андриевского Николая, члена правления колхоза, Шашкина Дмитрия и др. Называл вредителями, от них пошел в квартиру председателя ревизионной комиссии колхоза Лежепеко-ва Якова, требуя от Лежепекова вина, и начинает дебоширничать: "Все равно я вас посажу, вредители"...»¹⁰⁰

Попадались сообщения и о том, что руководители, демонстри­руя свою бдительность, арестовывали невиновных колхозников по надуманным обвинениям в «контрреволюционных преступлени­ях»¹⁰¹. Но, по-видимому, рядовым колхозникам, которых коснул­ся Большой Террор, как правило, грозило скорее исключение из колхоза, чем арест. Согласно одному сообщению, только в Алтай­ском крае за первую половину 1938 г. были исключены из колхо­за почти 2000 хозяйств. Конечно, исключения постоянно практи­ковались в колхозах, однако в данном случае мы, очевидно, имеем дело с настоящими «чистками» колхозов по образцу 1933 г., когда многие коллективные хозяйства очищались от «ку­лацких элементов» под руководством новых политотделов МТС.

8 — 1682

В 1937 — 1938 гг. в качестве основания для исключения приводи­лись как «связь с врагами [народа]», так и «связь с кулаками». В одном колхозе 14 семей были исключены (в присутствии пред­ставителя района) как «чуждые и кулацкие элементы». В другом исключили одновременно 4 семьи на том основании, что они «опасные люди», две семьи были особо отнесены к «врагам наро­да» Ю2.

В апреле 1938 г. ЦК осудил «неосновательные исключения» из колхозов, указав, что некоторые местные руководители поощ­ряют колхозы исключать «социально чуждых», и запретил «под каким бы то ни было предлогом» проводить чистки в колхозах¹⁰³.

Каждый, у кого был свой скелет в шкафу, будь то должност­ное лицо или простой колхозник, находился в группе риска в такие периоды высокой политической напряженности, как время Большого Террора. Например, крестьянин, имевший раньше не­приятности из-за голословных утверждений, будто у него тетка из дворянской семьи, а ее сын — бывший эсер, обнаружил, что ему снова придется держать ответ за это в 1937 г. Коммунист — пред­седатель колхоза, в свое время не предоставивший лошадь по рас­поряжению местного военкома, тоже обвинялся в сокрытии своего социального происхождения, общении с классовыми врагами и был исключен из партии. В ряде случаев сообщалось о крестьян­ских семьях, уже потерявших одного или нескольких членов, вы­сланных в начале 30-х гг., и теперь терявших еще кого-то. Напри­мер, в Смоленской области в 1938 г. один человек, находясь под следствием, показал: «Два брата... в 1930 г. были раскулачены и высланы. Третий брат арестован в 1937 г. органами НКВД по ст. 58 п. 10 УК» Ю4.

Облава на маргиналов

Экстраординарный и малоизвестный аспект Большого Террора в деревне и в городе представляла собой операция по захвату и ликвидации десятков тысяч отщепенцев общества, проводившаяся во второй половине 1937 г. Сталин подписал секретный приказ об этой операции 2 июля 1937 г., распорядившись, чтобы все мест­ные партийные организации устроили облаву на «бывших кула­ков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высыл­ки вернувшихся в свои области». Эти люди, говорилось в прика­зе, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности». Самых опасных следовало арестовывать и немедленно расстреливать. Ос­тальных — арестовывать и высылать или отправлять в Гулаг1°⁵.

Нам мало что известно об обстановке, в которой появился этот приказ, лишь недавно обнаруженный в секретных архивах бывше-

го Советского Союза. Он отражает обычный для Советов парано­идальный страх перед кулаками, однако есть в нем нечто, более присущее германскому нацизму, нежели советскому коммунизму, в частности, идея о том, что социальных улучшений можно до­биться, избавив общество от «нечистых», отклоняющихся от нормы, маргинальных его членов.

В распоряжениях Ежова, изданных во исполнение вышена­званного приказа 30 июля, намечены плановые цифры по количе­ству подлежащих казни и ссылке для всех областей и краев, рас­считанные на основе полученных с мест сведений о наличии соот­ветствующего контингента. В целом по Советскому Союзу предус­матривались немедленный расстрел без суда 70000 чел. и ссылка 186500 чел. Первая цифра включала также 10000 заключенных, уже находившихся в Гулаге, которые должны были быть расстре­ляны. Ежов сделал все возможное, чтобы четко очертить социаль­ные категории, ставшие мишенью проводимой операции, но все же в его пояснениях заметна некоторая нотка замешательства, как будто он был не совсем уверен, чего, собственно, хотел Сталин. Категории Ежов назвал следующие:

«бывшие кулаки, ранее репрессированные, скрывшиеся от репрессий, бежавшие из лагерей, ссылки и трудпоселков»;

«в прошлом репрессированные церковники и сектанты»;

лица, участвовавшие в вооруженных восстаниях против совет­ской власти или бывшие членами антибольшевистских политичес­ких партий;

уголовные преступники, отбывшие срок заключения, рециди­висты, принадлежащие к преступному миру («скотоконокрады, воры-рецидивисты, грабители и др.»).

Пока у нас слишком мало сведений о том, как выполнялись эти распоряжения. Их влияние на контингент Гулага, вероятно, выразилось в резком увеличении с января 1937 г. по январь 1939 г. в советских лагерях числа заключенных, охарактеризован­ных как «социально вредные и социально опасные элементы» (со 106 до 286 тыс. чел.). В отчете о «кулацкой операции» в Орен­бургской области говорится, что были арестованы 3290 чел. и на 16 сентября 1937 г. 1650 чел. уже приговорены к расстрелу. По-видимому, речь идет о той самой операции, объявленной Стали­ным и Ежовым в июле, поскольку к расстрелу приговаривали осо­бые тройки и число приговоренных приблизительно соответствует плановой цифре для Оренбурга — 1500 чел. Вне засекреченных архивов встречаются лишь разрозненные сведения об этом эпизо­де. Например, сюда, вероятно, можно отнести запутанный случай, рассказ о котором содержится в архиве «Крестьянской газеты»: жалоба крестьянина на председателя колхоза подтвердилась, и председатель подвергся уголовному преследованию, однако в от­чете следователя указано, что жалобщик, оказавшийся квартир­ным вором с криминальным прошлым, был «в 1937 г. взят НКВД как социально вредный элемент»¹⁰⁶.

Если оставить в стороне «кулацкую операцию», мы не можем с достаточной достоверностью количественно оценить последствия Большого Террора для колхозной администрации и рядовых кол­хозников. Даже если бы имелись полные данные об арестах, осуждениях, увольнениях и исключениях из колхоза на селе, воз­можность определить, какие из них следует отнести к «обычным», а какие — к «вызванным Большим Террором», оставалась бы весьма спорной. В деревне подобное случалось постоянно, и еще с начала коллективизации граница между уголовными и полити­ческими преступлениями совершенно стерлась.

Для городского населения, во всяком случае части его, Боль­шой Террор стал выдающимся катаклизмом, оставившим неизгла­димый след в памяти, но для населения сельского все было иначе. Если говорить об ударах, нанесенных крестьянству, террор 1937 — 1938 гг. бледнеет в сравнении с коллективизацией и раску­лачиванием в начале 30-х гг. Если говорить о страданиях крес­тьян, куда более страшен был для них голод в 1932 — 1933 и даже в 1936—1937 гг., а богатый урожай 1937 г., наверное, некоторым образом компенсировал впечатление от волн репрессий, прокатив­шихся в деревне в 1937 — 1938 гг. Имеющиеся источники не содер­жат никаких свидетельств того, что словосочетание «1937 год» когда-либо звучало для крестьян столь же зловеще, как и для го­родского, образованного населения. В их памяти события того пе­риода отложились как совершенно незначительные по сравнению с коллективизацией, голодом и Второй мировой войной.

Культура

РЕЛИГИЯ

Сопровождавшее коллективизацию наступление на религию в деревне нанесло ей тяжкий урон. По крайней мере половина цер­квей, действовавших в конце 1929 г., по оценкам одного западного наблюдателя, к 1933 г. были закрыты. Число священников и дру­гих служителей культа в СССР, судя по переписи, сократилось с 79 тыс. чел. в 1926 г. до 31 тыс. чел. в 1937 г. Разумеется, за этими цифрами скрываются значительные расхождения по регионам, о которых у нас пока мало информации. Согласно одному источни­ку, в Сталинградской области в начале 1936 г. функционировали только 300 православных церквей, тогда как в 1929 г. — 2000. А вот в Западной области в 1937 г. действовали 852 храма, включая католические костелы и синагоги¹.

Как это отражалось на религиозных верованиях крестьян и даже на соблюдении ими обрядов, конечно, другой вопрос. Досто­верную информацию на этот счет отыскать трудно. Перепись 1937 г., в отличие от переписей 1926 и 1939 гг., включала вопрос о вероисповедании. Он крайне волновал население, и некоторые верующие решили не афишировать своих убеждений. Тем не менее внушительное число — 57% населения в возрасте от 16 лет и старше (56 млн чел., в том числе 42 млн православных) объяви­ли себя верующими. Как и следовало ожидать, верующие, как правило, принадлежали к людям старшего поколения и были менее грамотны, чем неверующие. Лишь 45% возрастной группы от 20 до 30 лет назвали себя верующими, тогда как в группе от 50 до 60 лет такое заявление сделали 78%².

Повсеместное закрытие церквей и исчезновение священников крайне затрудняли крестьянам отправление религиозных обрядов. На венчание, крестины, похороны приходилось привозить свя­щенника из какого-нибудь дальнего села. Обычно для этого еще требовалось найти лошадь — задача нелегкая в 30-е гг., когда по­давляющее большинство лошадей принадлежало колхозам. Не­удивительно, что появлялось множество сообщений о резком со­кращении проведения религиозных обрядов в деревне в 30-е гг. Проверка колхозников Центрально-Черноземной области в 1934 г. показала, что в возрастной группе 25 — 39 лет 38% женщин и 10% мужчин все еще соблюдали религиозные обряды, однако в группе 16 — 24 лет так поступали лишь 12% женщин и 1% мужчин. В одном селе Тверской области в 30-е гг. только 35% свадеб было

отпраздновано с соблюдением ритуала венчания — в сравнении с 88% в 20-е гг.З.

Лишившись священников и действующих церквей, верующие зачастую поневоле вынуждены были изменить свою религиозную практику, если не отказаться от нее совсем. Это произошло даже с православными, несмотря на жесткую приверженность данной церкви к установленным ритуалам на протяжении всей ее исто­рии. Все больше и больше верующих обходятся без священника, потому что у них нет выбора, сообщал один корреспондент Союза безбожников. Православные-миряне становятся «самосвятыми» священниками, проводят службы и отправляют обряды. В селе Павловка Днепропетровской области, где церковь закрыли и свя­щенника не было, бывший член церковного совета служил молеб­ны и совершал обряды у себя дома. По воспоминаниям писателя М.Алексеева, за неимением церкви в его родной деревне в Сред­нем Поволжье, его тетка Агафья и другие пожилые крестьянки собирались по воскресеньям для проведения служб в избе Ага­фьи. В одном селе Киевской области литургию и молебны служи­ла крестьянка, «облачившись в поповские ризы»⁴.

Неудивительно, что в подобных обстоятельствах разногласия между православными и старообрядцами кое-где потеряли свое былое значение. По мнению некоторых наблюдателей, секты силь­но выиграли за счет православия. Делегаты Второго съезда воин­ствующих безбожников докладывали о расцвете сектантских орга­низаций, порой возглавлявшихся бывшими православными свя­щенниками, чьи церкви недавно закрыли, и рассказывали, что в колхозах «говорят, что попы плохи, а сектанты хороши», — и выдвигают «сектантские лозунги» вместо коммунистических⁵.

Ф.Путинцев, видный специалист по сектам в Союзе безбожни­ков, в 1937 г. писал, что крестьяне, остававшиеся верующими, по­ворачивались от православия к сектам, поскольку те не подверга­лись в начале 30-х гг. таким преследованиям, будучи менее замет­ными и в меньшей степени институционализированными. По сло­вам Путинцева, сектантам нередко удавалось обращать политику государства себе на пользу. К примеру:

«[Сектанты] охотно агитировали за закрытие церквей и дава­ли подписи под заявлением о закрытии церквей, но вместо одной закрытой церкви старались открыть один или несколько молит­венных сектантских "клубов" на дому. Сейчас эти сектантские "клубы", существующие во многих селах и городах, стараются объединиться и перейти на положение официально зарегистриро­ванных сектантских общин и групп»⁶.

По свидетельству переписи 1937 г., несомненной популярнос­тью пользовались протестантские и другие секты. Все христиан­ские секты в совокупности имели почти миллион приверженцев — не намного меньше числа их членов в конце 20-х гг., по имевшим­ся данным. Протестантские секты, насчитывавшие в 1937 г. более

450000 членов, особенно выделялись, как и в прошлом, среди прочих конфессий высокой грамотностью и большим количеством приверженцев среди молодежи⁷.

Впрочем, и менее просвещенные православные секты имели преданных последователей. В сообщении из Западной области в 1936 г. отмечалось наличие там 10 различных религиозных сект, объединяющих более 6000 верующих. Имеющиеся сведения раз­розненны и отрывочны, поскольку секты обычно старались скры­вать свою деятельность от глаз возможных правительственных ос­ведомителей (и историков). Но в те редкие моменты, когда они выходили на свет, как во время внезапного всплеска религиозной активности в связи с принятием новой Конституции, городских наблюдателей поражало богатое разнообразие сектантских верова­ний в деревне: «"Трясуны", "прыгуны", евангелисты, всевозмож­ные "святые"», — с ноткой растерянности писал ярославский журналист⁸.

Хотя перепись 1939 г., в отличие от переписи 1937 г., не со­держала вопроса о вероисповедании, она, тем не менее, предоста­вила государственным уполномоченным еще одну возможность «выявить» практикующих верующих. На этот раз ряд сект реши­ли отказаться отвечать на любые вопросы счетчиков, очевидно, в знак общего неприятия государственной власти. Такие отказы были зафиксированы в самых разных регионах и последовали от столь разнородных групп, как, например, федоровцы в Воронеже и баптисты в Поволжье. Согласно одному отчету из архивов бюро переписи, две сестры-староверки в селе Климово Московской об­ласти «сообщили о себе только фамилию, а на вопрос о главе семьи ответили, что для них главой семьи является бог»^.

Религиозные праздники

Коммунисты полагали и надеялись, что крестьяне, с повыше­нием их культурного уровня в ходе коллективизации, перестанут праздновать религиозные праздники, но эта надежда рухнула в 30-е гг. Старые праздники по-прежнему отмечались в деревне на­ряду с несколькими новыми, революционными. В большинстве своем, однако, эти «старые» праздники были по сути скорее язы­ческими, нежели христианскими, хотя советские комментаторы редко проводили между ними разницу. Особенно стойкой привер­женностью крестьян, по-видимому, пользовались такие дохристи­анские праздники, как Параскева Пятница (связанная с язычес­ким культом плодородия) и день Ивана Купалы. Это может слу­жить подтверждением гипотезы этнографов Стивена и Этель Данн (основанной на послевоенных исследованиях Центральной Рос­сии), что длительное воздействие советского натиска на веру со­рвало большую часть православного покрова с дохристианской ре-

лигии российского крестьянства, не затронув основных народных ритуалов и верований¹⁰.

У некоторых наблюдателей сложилось впечатление, будто на деле колхозники стали праздновать больше религиозных праздни­ков, чем крестьяне в прошлом. «Сейчас "воскрешают" даже и такие "праздники", о существовании которых и в лучшие для цер­кви времена мало кто помнил, — писал корреспондент ленинград­ской газеты в 1938 г. — В некоторых наших районах таких "праздников" насчитывают до 180 в год...»¹¹ Поскольку суть праздника заключалась в невыходе на работу, подобное внимание к соблюдению ритуалов скорее представляло собой форму сопро­тивления, нежели свидетельствовало о набожности.

Больше всего докучали советским властям праздники, имев­шие место в летние месяцы, когда, по логике сельскохозяйствен­ного календаря, крестьяне должны были интенсивно трудиться. Вместо этого колхозники устраивали себе выходные, напиваясь на местных ярмарках. Череда религиозных праздников в июле, включавшая день Ивана Купалы (дохристианский) 7 июля и Пет­ров день 12 июля, вызывала наибольшие опасения, поскольку проходила в пору сенокоса. Петров день, по сообщениям из раз­ных областей, праздновали «в большинстве колхозов», невзирая на задержку сенокоса. В одном сельсовете Ленинградской области в 1938 г. «в разгаре сеноуборки колхозники прогуляли из-за ре­лигиозных праздников 288 человеко-дней»; в Свердловской об­ласти крестьяне одного колхоза «не работали несколько дней, пьянствовали в связи с праздником Петра и Павла, когда надо было каждый день использовать для уборки сена»¹².

«Три дня подряд десятки колхозников праздновали "пятни­цу"¹³. А в это время подкошенное сено лежало неубранным. Затем два дня подряд шел дождь. А еще через день подошли "Иваны". И снова десятки колхозников Скрыповского, Косоно-говского, Славковского, Солинского и других сельсоветов гуляли на ярмарках... Многие колхозы за это время немало погноили сена.

Колхозам предстоит убрать богатый урожай. А впереди — длинная цепь праздников и сопровождающих их ярмарок. В Славковском районе устраивается 85 ярмарок, и почти все ярмар­ки приходятся на летнее время»¹⁴.

Впрочем, не все коммунисты и советские работники готовы были воевать с крестьянами из-за ярмарок. «Что ярмарки! — за­явил будто бы один районный руководитель. — Да это же здесь обычное явление!» По праздничным и базарным дням прекращали работу не только крестьяне, сельские «советские» учреждения — колхозное правление и клуб — закрывались тоже, судя по одному сообщению. Сельские коммунисты наверняка сами отправлялись на ярмарку:

«Муж и жена Лебедевы — члены партии. Оба клянутся, что в бога не верят. Но на "троицын день" и "Параскеву пятницу", а

также на "Иванов день", они одеваются в лучшие платья и идут на ярмарку, ничем не отличаясь от отсталых колхозников»^.

Из областей, где колхозы должны были зимой давать людей на лесозаготовки, поступали жалобы на празднование зимних праздников, в частности Крещения. Например, в одном колхозе Северного края в 1936 г. председатель и бухгалтер «организовали пьянку в честь "крещения"», вместо того чтобы обеспечить выпол­нение колхозниками заданий по лесозаготовкам. Более того, пред­седатель колхоза, «узнав, что в колхозе готовятся к "празднику", 14 января с лесозаготовок дезертировал...» В одном колхозе Ле­нинградской области в праздновании Крещения был усмотрен осо­бенно дерзкий антиправительственный оттенок, поскольку главное развлечение там состояло в катании на санях с использованием колхозных лошадей. Один бригадир «взял племенную кобылу и в пьяном виде ухарски катался по деревне... сажал в сани своих родственников-раскулаченных»¹⁶.

Сильнейшее пьянство, составлявшее неотъемлемую часть сель­ского праздника, служило поводом и оправданием для разного рода антиобщественных и антисоветских выходок. Например, колхоз «Третий Интернационал» в Омской области, по сообщени­ям, потратил в 1939 г. 30000 руб. на выпивку в ходе трехдневной пирушки, отмечая религиозный праздник. Драки и пожары были обычным явлением во время подобных праздников, в придачу к этому пьяные часто распевали издевательские частушки про ком­мунистов, нередко случались нападения на непопулярных пред­ставителей «советской» группировки в деревне, стахановцев и селькоров, и даже убийства их. В одном районе Московской об­ласти за год в дни религиозных праздников были убиты 7 тракто­ристов, премированных доярок и прочих активистов, а в другом районе в такие дни произошло 22 пожара в течение года¹⁷.

Календарь религиозных праздников мог предоставить еще один способ уколоть существующую власть, оправдывая сопротив­ление вызывавшим столь глубокое возмущение распоряжениям района относительно времени сева, сенокоса, уборки урожая и т.д. Колхозники призывали на помощь целый набор народных примет на этот счет: так, скот следовало выгонять на пастбище не раньше Егорьева дня, 6 мая, косить сено только начиная с Петро­ва дня, 12 июля, сеять озимые после Аленина дня, 3 июля, и т.д. В 1938 г. крестьяне в некоторых местностях все еще настаивали на том, чтобы начинать пахать в день Еремея-Запрягалыцика, сеять лен на «Алену — сей лен», а гречиху на Акулину-Гречиш-ницу¹⁸. Трудно определить, действительно ли это соответствовало старинным традициям или представляло собой плод недавнего изобретения. Однако в любом случае можно предположить, что древние обычаи приобретали особую силу в глазах крестьян, когда последние получали непрошеные указания из районного зе­мельного отдела.