Стихия Средневековья в меровингской религиозности

Неудачи государственного строительства, разложение государства и общества, временами замедляющееся, но все более обнаруживающее неведомые поздней античности творческие силы, жажда единства, выражаемая, но не утоляемая быстро отмирающими традиционными формами, чары традиции и ее безжизненность, первые признаки синтетического слияния римской и германской культур — все это подводит наблюдателя к восприятию самой стихии жизни. А эту стихию все Средневековье постигает как стихию религиозную. Религиозность в глубоком существе своем и есть сама стихия жизни человечества, укорененная в стихии мировой жизни. Она веками раскрывает себя, медленно обнаруживая все новые черты и меняя соотношение своих элементов, поразному преломляясь и систематизируясь в индивидуальных сознаниях и всетаки оставаясь внутренне единой. Раскрытие или выражение религиозности не что иное, как восприятие и становление ее в ограниченных фантасмахсимволах и формах человеческого мышления, меняющихся вместе с изменением самой жизни, т. е. религиозности. За противоречиями и борьбой в социальноэкономической и политической области уловимо неточное единство жизненной стихии. Равным образом противоречивость и многообразие проявлений, отхождение догмы и морали образованного общества от вульгарных догмы и морали не нарушают единства религиозности, в Средние века раскрывающей жизненную стихию, отражающей в обнаружениях своих все богатство жизни.

Меровингская эпоха близка к внешнему единообразию религиозности. Вместе с падением духовной культуры исчезают различия между догмой верхов общества и вульгарною догмою, как исчезают различия между бытом германцев и римлян. Галлоримская образованность эпохи Мартина Турского и Цезария Арльского укрылась в немногих центрах и замолчавших надолго рукописях. Британские миссионеры еще не дождались плодов своего труда. Клир мало чем отличается от мира. Конечно, потенциально церковь обладает большим единством и более сильным духом организации, позволившими ей скорее проявить дремлющие в религиозности силы, более прочными и богатыми культурными традициями и большею близостью к хранимым ею источникам культуры и жизни. В церкви начало обновления жизни и хотя бы частичного возрождения культуры. Но при Меровингах деятельность ее замерла. Она лениво передавала накопленные прежде богатства, останавливаясь в своем внутреннем развитии, и только немногие святые несли земному миру колеблющийся живой свет своих светильников, окружаемый волнующимися и бегущими от него тенями.

Жажда религиозного единства ищет утоления в хаотическом синкретизме, не различающем разнородность соединяемого, но все же руководящемся здоровым инстинктом. В заселенных плотною массою германцев областях королевства язычество медленно уступает труду миссионеров VII и VIII вв., а за миссионерами продвигается организующая христианский мир церковь. Но и в принявших христианство живут языческие навыки и воззрения. Они приносят жертвы идолам, собираются около священных скал, источников, деревьев. Они «чтут деревья, посвященные бесам», и не решаются срывать с них ветки. Христианство не столько вытесняет язычество, сколько вбирает его в себя, и носящийся по лесам «черный охотник» Вотан не умирает, как не умерла Диана, председательница на сборищах ведьм, ночью летающих по воздуху. Природа еще близка германцу, и когда поет Хоранд, замолкают птицы, олени перестают щипать траву, черви копошиться в земле, рыбы плавать. Сила язычества в его связи с жизнью и природой, за которою чувствуют или видят мир духов и сил. Верующий старается заручиться покровительством этого таинственного, но реально ощущаемого им мира и обезопасить себя от пагубных сто влияний. Он приносит свои жертвы, творит молитвы и заклинания, гадает о воле богов по шуму дерев и ручья, по полету облаков и птиц. И в этом мире встречает его церковь. Она вскрывает бесовскую природу языческих богов, связывая их с демонами своей традиции, но не достигает вполне своей цели. В народном сознании духи, поновому называемые бесами, сохраняют и свою близость к человеку и природе, и свои отличительные черты. Не помня зла, отвергаемые людьми эльфы, сильфиды и гномы всетаки им помогают, не утрачивают склонности своей к проказам и шуткам. Только пагубные духи становятся несомненными бесами. Христианство указывает на светлое воинство ангелов, предводимое «начальником рая» Михаилом. Однако ангелы, по существу и происхождению своему духи стихий, не могут в сознании всего Средневековья приобрести господства над ними: «властями воздушными» стали бесы, и даже соприкосновения культа архангела Михаила со старыми культами Вотана и галльского Меркурия не сделало его владыкою мира стихий. Для людей ученых он исполнитель воли Божьей, для людей простых — у стихий свои старые владыки. Трудно бледным, безличным и безжизненным ангелам ужиться в мире духов, трудно им облечься в одежды земной фантазии. Сам Михаил обязан своим значением более всего тому, что он «начальник рая» и вождь ведущего борьбу с бесами воинства небесного. Воинству ангелов без помощи людей не одолеть бесов. На помощь приходят святые, уносящие с собою в метафизический11 мир свою таинственную силу.

За ними нет традиций метафизической жизни, но есть традиции жизни земной. И вместе с ними в метафизический мир еще сильнее проникают людские нравы и воззрения. Святые, как и люди, любят почет и верность своих слуг. Они принимают под свое покровительство источники, местечки, племена и отдельных лиц, частью отнимая власть у стихийных духов. Они защищают поля от града, нивы — от засухи, путников — от грозящих им бед. Святой Мартин Турский делается национальным патроном франков; плащ его Меровинги берут с собою в поход. Рядом с ним становится чтимый в Бриуде святой Юлиан, а с VII в. в Париже развивается культ святого Дионисия Ареопагиты. Появляется множество местных святых. Другие приходят с Востока. Связь их всех с мелочами земной жизни, проникновение их в толщу быта крепко соединяет земное с небесным. Их легенды включены в жизнь. Их мощи осязаемы, и все соприкасавшееся с ними полно чудесною силою, исцеляющею недуги и помогающею в земных предприятиях. Почти от всех болезней помогает пыль с могилы святого Мартина, «неописуемая микстура» и «небесное слабительное», по словам неоднократно испытавшего ее действие Григория Турского. В культе святых освящаемое христианством убежище натуралистической стихии религиозности. Пришедший из Каппадокии наследник непобедимого Мифры святой Георгий, становясь национальным святым Англии, приобретает черты Вотана. Чтимая алеманнами святая Френа или Врена (Верена) по имени, деятельности и культу сближается с богиней любви Фреей, отразившейся и в образе защитницы Парижа святой Генофефы. Но если через святых христианство освещает натуралистическую сторону религиозности, святые же и их легенды открывают путь этическим идеалам. Нежный образ святой Радегонды озаряет темную Меровингскую эпоху.

В восприятии метафизического мира языческие представления сливаются с христианскими, а среди языческих преобладают то римские, то кельтские, то германские. Совершается бессознательный синтез, в темных глубинах которого не всегда удается уловить лучи преображающего сияния церкви. В метафизическом мире уже раскрывается царство Христово. Но смысл всего дела Христа остается еще непонятным даже благочестивому Григорию Турскому. Христос кажется верховным святым, могущественным конунгом метафизического мира. Его крестная смерть — взывающее об отмщении преступление нечестивых врагов; Его воскресение — величайшее чудо победоносного Владыки. Христос становится национальным Богом и вождем «славного рода франков, Богом Творцом созданного». «Да здравствует Христос, который любит франков; да хранит их царство, наполняет правителей его светом Своей благодати, покровительствует войску, дарует укрепление веры! Да радует миром и временами счастия Господь господствующих Иисус Христос, да хранит благочестие! Ведь это род, который, быв крепким и мощью сильным, сбросили в битвах с выи своей суровейшее иго римлян, и, признав крещение, франки украсили золотом и камнями драгоценными тела святых мучеников, которые римляне сожигали огнем, рассекали мечом и бросали зверям на растерзание». Так <гласит> Салическая Правда».

Но в метафизическом мире, столь переплетенном с земным, и на земле идет борьба Бога и Его светлого воинства с диаволом и бесами. В облике Меркурия, Юпитера или человека, даже в образе Христа являются бесы к святым, искушают и мучают их. Они говорят устами бесноватых, и приходится отгонять их реликвиями, молитвами, заклинаниями, именами Бога и святых. Отражая борьбу язычества с христианством и земные нравы, метафизический мир начинает обнаруживать признаки распада, дуализироваться. Но бессознательность восприятия, инстинктивность жизни не позволяет еще в полной мере уловить это. Диавол еще не развернул всей своей силы, а бесы не всегда кажутся злыми. И отношение к ним народного сознания уже отражено агиографией, начинающей отмечать комические черты в беспокойных демонах, исходящих из тела бесноватого не через рот, а через другое, более достойное беса отверстие.

Дуализации религиозности чрезвычайно способствуют скрытые в вульгарной догме принципы религиозной деятельности, в которой, как и во всех сферах жизни, единство становит себя в ограниченных и ограничивающих друг друга противоречиях. Религиозная деятельность преимущественно определяется земными интересами, меньше — заботами о своей душе, для которых необходимо большее самоуглубление. Формы деятельности даны сознанием постоянного взаимодействия метафизического и земного миров, живым ощущением чудесного и жаждой его, массивной верой в благодать, в особый флюид, заключенный во всем соприкасающемся со святым и культом. Таинственная сила скрывается в остии, в церковном сосуде, использованном одним бретонским графом, как ванна для ног, в словах молитвы или церковного благословения, в обороняющем от беса крестном знамении, в служителе алтаря. Только на этой почве и понятны рост святых, специализация их по роду деятельности, быстрое развитие культа, почитания реликвий и мощей. Но религиозная деятельность обусловлена не одними земными интересами. Проявления необузданной внутренней энергии в актах насилия и произвола указывают на нарушение равновесия организма, не на отсутствие известного морального уклада и моральной традиции. В человеке VI—VIII вв. увеличилась амплитуда моральных колебаний и ярче стали противоречия. Он необузданнее и жесточе в проявлениях своей страсти, но необузданнее и в раскаянии. Вера в метафизический мир, преображаемый нравственным идеалом христианства, авторитет аскетов и служителей церкви исключают сомнение в основах христианской морали. Но основы эти понимаются упрощенно и грубо: в рамках, определяющих земные отношения, которые и сами воспринимаются внешне и схематично. Своеобразного, особенного не видят, все определяя традиционного формой, и живут не своеобразным, а общим. Божество воспринимается как охраняющий «мир» суровый конунг, не знающий пощады и сожаления к нарушителям установленного Им «закона». Нарушение Его заповеди требует возмездия, как нарушение права — уплаты виры или «композиции». Христианин обязан выполнять закон внешний и неумолимый, обязан выкупать его нарушения делами покаяния. Само покаяние понимается формально и схематично, и «покаянные книги» напоминают «варварские правды». Стараются определить таксу грехов в соответствующих им епитимиях: в посте, молитвах и аскетических упражнениях. К епитимиям, как искупительным средствам, присоединяются милостыни, освобождение пленных и узников, работы, преследующие общую пользу — «добрые дела» и «заслуги» перед Богом, такие же, как посещение храма и частое приятие тела Христова. Недаром в Англии особенно благочестивого человека называют «сыном причастия» и ставят его под охрану двойной виры. Формальное понимание открывает путь к комбинации разных видов «покаяния» и замене одного другим. Святой Бонифаций уверял, что милостыня так же хорошо уничтожает грех, как огонь воду, а в Англии день покаяния выкупали за один денарий.

Но формализм и общность понимания не исключают силы переживаний. Разумеется, «покаянные книги» отражают идеал церкви, идеал аскетическимонашеский, выполняемый далеко не всегда и не всеми и тем не менее укорененный в религиозности масс. Разумеется, угрозы каноническими карами, суровость епитимий, высчитываемых годами и десятками лет, осуждение всякого убийства, даже на войне, даже в состоянии необходимой самообороны, всякого стяжания оказывались чаще всего недейственными, но сам идеал всеми признавался, и даже конунги склонялись перед отлучениями епископов. Под влиянием суровости идеала и безмерности ставок покаяния, медленно устраняемой путем установления ряда «валют» (молитвы, пост, милостыни и т. д.), многие впадали в отчаяние, глубоко сознавая свою греховность и обращаясь к мысли о самоубийстве. Соборы вынуждены были бороться с этою эпидемиею, с grave desperationis contagium12, несомненным искушением диавола. Уже не подписывали своего имени, не прибавив слова «грешник». Но диавол искушает чутких совестью, и «губящие свою жизнь сближаются с такими святыми, как Радегонда. А она в аскетической своей жизни и самоотверженном служении самым ужасным больным не утратила чисто женственных черт. Она любовно украшает алтарь цветами, непринужденно беседует за скромным своим столом с друзьями, шлет своему поэту Венанцию Фортунату свежее молоко, яйца и благосклонно принимает от него букет из фиалок. «Не слышно сладостных звуков ее голоса... И кто может описать ее лицо, ее стан? Мучение — подумать об этом. Жизнь ее была святою, ласковым и чистым — ее взор».

Образ Радегонды (ум. 567) и ее пуатевинский монастырь позволяют уловить движение в высших слоях религиозности, рождавшее ангельскую жизнь и апостольскую деятельность британских монахов, служение Богу в природе, уход за Его деревьями и любовь Фриарда Нантского, замедлившего свою смерть, чтобы повидаться перед ней с другомепископом. «Долго заставил ты себя ждать, святой епископ!» В наивных и бесхитростных проявлениях, в скромных добродетелях и детской вере Григория Турского — вершины меровингской религиозности, оставившей возвышенное умозрение и благоговейно забывшей о хранимых церковью сокровищах, ей недоступных. Но при Каролингах возрождаемая и возрождающаяся церковь вновь берется за планомерное воздействие на мир, собирая свои будущие силы и свои традиции. При Пипине, Карле и Людовике Благочестивом объединяемая соборами всей монархии и соборами диоцезов, приблизившаяся к массам благодаря делению епископств на парохии и переходу к приходским священникам непосредственной заботы о духовной жизни паствы, она становится глубоко проникающей и преображающей силой. Проповедническая и исповедальная деятельность клира и отдельных миссионеров, развитие епископских и монастырских школ, обучение мирян грамоте и начаткам веры, умножение храмов — в одной Германии к половине IX в. их около 3500 — и преобладающее влияние духовенства в политической жизни империи свидетельствуют о религиозновоспитательском воздействии церкви на мир, возможном благодаря расцвету ее религиозности, тем самым снова отделяющейся от религиозности вульгарной.

Отражая течение стихии жизни, религиозность движется от разъединенности религиозности высших слоев и вульгарной через сливающее противоречия в самопогружении единство к новому разъединению, от враждующих, этнографически разных элементов к раскрытию своеобразия и ценности их на основе нахождения их единства, от одиночества и отъединения от человечества и природы чрез погружение в них к частичному преображению мира, дающему новое разъединение. Церковь, как и «светское» общество, в распадении обретает начала нового органического единства и, переставая быть только силою теургической и хранительницей Истины, начинает творческое преображение мирского религиозным. Вульгарная религиозность в IX в. не обнаруживает принципиально новых черт. Но энергичнее ведется борьба за моральный идеал, облегченная новыми условиями жизни и временным устранением социального и политического шатания; энергичнее и полнее вселяются начала веры в толкованиях Символа и Молитвы Господней. Сознание зависимости от метафизического мира, укрепляемое сознанием греховности, все больше ощущается как зависимость от всемогущего БогаЦаря, воздающего каждому по делам его. Уже начинают проявляться фаталистические настроения, неизбежная болезнь духа в росте познания единства и воззрения о предопределенности и строгом порядке управляемой Богом жизни, а в понимание Божества вплетается идея древнего Рока. Благочестивый смиренно и с надеждою склоняется пред неотвратимой волей определяющего жизнь каждого человека, каждого народа Владыки. Но этот мотив, соприкасающийся с верою в магическую силу формы, церковных благословений, реликвий, переплетается с сознанием действенности «заслуг» — создаются братства взаимнообязующихся молиться за каждого из усопших сочленов — и тяготением к мистикотеургической стороне религиозности.

Каролингская духовная культура, первый очерк "града Божьего" и внутреннее противоречие империи Карла

В силу универсальности христианства все области жизни должны быть им объяты и пронизаны, и это является органическим моментом в природе церкви, выражающимся и в строении ее по образцу государства, и в смешении клира с обществом. Именно потому церковь и сливается с государством, временами забывая о своей кафоличности, делаясь местного церковью и теряя связь с Римом. С другой стороны, и франкские государи отчасти под влиянием сказавшейся у других германцев в арианстве тенденции, отчасти под воздействием той же церкви стоят на почве единства политической и религиозной жизни и, сознавая в себе глав церкви, созывают соборы, назначают епископов и распоряжаются ее достоянием. Защитники и покровители церкви, побеждающей, когда они сражаются, франкские конунги связаны со своею, франкскою церковью, объединенной усилиями Бонифация и Каролингов. «Если кто из нас, — король говорит от имени епископов «Нерону и Ироду» своего времени Хильперику I Григорий Турский, — захочет сойти с тропы правды, ты можешь его исправить. Если же ты перейдешь дозволенное, кто исправит тебя?» Власть конунга освящена теократической идеей. Он правит и побеждает, по словам папы Павла I, «на совершенное освобождение и вознесение святой вселенской церкви Божьей и на непорочность православной веры». И к Пипину, «новому Моисею и Давиду», обратилась с мольбой о помощи римская курия, мечтавшая не только об освобождении от ига лангобардов, но и о создании италийского папского государства и о какомто верховенстве над политически разъединенным Западом. Возвышенный «Божьей благостью» в «избранного сына святого Петра», представитель «святого рода и царственного священства», Пипин стал «верным», «клиентом» князя апостолов, а вместе с тем «защитником» и покровителем вселенской церкви и папства, восстановившим попранные «права блаженного Петра», основателем папского государства (754—756). Но при Карле Великом Франкская держава расширилась за пределы прежней Западной империи, почти войдя в границы мыслимого в ту эпоху «града Божьего». И для одушевленного теократическим идеалом германского государя — Карла недопустима была мысль о признании главою этого «града» папы, о чем мечтали политики курии, при Павле I сочиняя «Установление Константина императора», знаменитый «Дар Константина».

И во внутренней и во внешней политике Карл является выразителем идеалов ставшего у власти с половины VIII в. круга лиц, идеалов, обусловленных стремлением создать мощное государство, увлечением культурногосударственными традициями, влиянием и наследием церкви. Идеал Карла вовсе не простое восстановление Римской империи и не простая охрана сокровищ культуры, а теократическая монархия, увенчанный франкским государем «град Божий» на земле. Религиозная идея, укрепленная очевидным и для современников противопоставлением христианства исламу и еще более исконною нераздельностью государственных, культурных и религиозных задач, соединяется с мирским и стихийным стремлением к властвованию. Держава «почти удвоившего полученное им от отца своего Пипина Франкское королевство» Карла включала в себя всю Среднюю Европу, но влияние конунга франков распростирается дальше. Карл — покровитель короля Астурии и Галеции Альфонса, dominus13 королей Шотландии, патрон англосаксонского клира. ХарунальРашид «предпочитает его дружбу дружбе всех королей земли» и передает ему, как главе христианского мира, покровительство над христианами в Святой земле. Слову Карла повинуются и гунн со своими всклокоченными волосами, и араб. Весь мир «звучит его безмерною славою». Христианнейший государь уничтожил разбойничье гнездо нечестивых аваров, отразил язычниковславян и наложил иго Христа на свободолюбивых саксов. Управляя проникшейся при нем гордым самосознанием франкскою церковью и делая ее органом своего управления, Карл охраняет общегосударственный и религиозный мир, строит жизнь, в своем законодательстве осуществляя соборные каноны. Он насаждает христианское знание и христианскую веру в широких слоях населения, ведет борьбу за православие против адопцианства и «греческих ересей»: иконодульства и отрицания Filioque. Папы, сохраняя свою экономическую независимость и ряд публичных прав и привилегий, принуждены надолго отказаться от своих далеко идущих целей. «Патримоний Петра» делается вассальным государством, управление которым находится под контролем императоров и определяется их единоличными актами, как «Constitutio Romana»14 (826) Лотаря. Избрание папы, сохраняющего почетное положение патриарха Запада, утверждается императором. В догматических вопросах руководимые Карлом франкские соборы навязывают волю Карла папам.

В этом фактическом положении ясна известная идеология культурного общества и самого Карла. «Священным» кажется дом, «священными» — декреты «владыки земли» «дарованного сжалившимся над людьми Творцом в защитники и отцы народам». «Царственная власть» «установлена, утверждена и вдохновляема Богом». «Помни всегда, царь мой, о Боге, царе твоем, со страхом и любовью. На место Его поставлен ты блюсти и царствовать над всеми членами Его тела, и обязан ты отдать отчет в день Суда... Епископ же — на втором месте, только на месте Христа. Поэтому тщательно старайтесь установить над народом Божьим закон Божий, который сообщен тебе Богом твоим, наместник коего ты». Высшее соединение людей на земле, повторяет мысли Августина, Льва и Григория Алквин, — «град Божий», сливающийся для Алквина с государством. Разделены в этом «граде» светская и духовная власти. У первой «в деснице меч смерти, у второй на устах ключ жизни». Вторая дает жизнь и поэтому выше, достойнее. Священник — «посредник» между Богом и людьми, «ангел Господа Вышнего», подчиненный «главе всех церквей Христовых» — папе, но ограниченный сферою духовного. Однако обе иерархии, и духовная и светская, увенчаны одним наследником ветхозаветных царей — конунгом франков, «меч власти торжествующей блистает в его деснице, труба католической проповеди звучит из уст его». Сам Христос ниспослан своему народу Давида. И франкский король благодатью Божией одарен «широтою духовной мудрости» для охраны церкви от «сект извращенной догмы». У него два меча: духовный и светский. Так же смотрит на свою власть Карл, жалевший, что у него нет двенадцати Августинов и Иеронимов. «У Господа неба и земли нет больше подобных им, а ты захотел целых двенадцать!» Еще до своего коронования императором (800), Карл уже глава «града Божьего», уже помазанник Божий, и титул императора дает коренящейся в религиозном идеале и традициях королевской власти теократической идее лишь привычную форму, связуя Карла с непохожими на него Константином и Феодосией. Ведь не о подчинении церкви государству думает Карл, на деле первую второму подчиняя, и не в сознании независимости государства от церкви скрыта сила его сопротивления папской идее. В «граде Божьем», как он рисовался идеологам новой империи, духовное и мирское слиты в нераздельное единство. Поэтому государство должно служить религиозным целям, духовная власть — не только выполнять свои задачи, но и быть органом государства, устроять земную жизнь. Отсюда — принцип взаимного сотрудничества обеих властей, графов и епископов, проводимый во всем управлении; отсюда — значение духовенства в политике, политический характер соборов и рассмотрение церковных дел на placita generalia.

Однако единство духовного и мирского не осуществлялось. Блестящий двор Карла представляет собою неорганическое сочетание того и другого. Ученик Августина далек от религиозноморального идеала в частной своей жизни и не смущается количеством своих жен и наложниц. Нежный отец, не желающий расставаться с дочерьми, сквозь пальцы смотрит на сожительство своей Берты со знатным аббатом Ангильбертом, «Гомером» придворной Академии Карла, страстным строителем и ловким дипломатом. Злые языки говорят, что из дочерей императора только Гондрада заслужила пальму целомудрия. Конечно, нравы при дворе лучше, чем в эпоху Меровингов; все же они слишком свободны, если не распущены, как и нравы общества вообще. Зато придворная жизнь при Карле полна живого культурного общения в рамках еще полугерманского быта. Под председательством КарлаДавида собираются члены свободной Академии — АлквинГораций, Ангильберт, ЭйнхардБезелеель и другие. Они читают и обсуждают стихи древних и свои собственные произведения, спорят о важных философскобогословских вопросах, а дочери Карла поют под аккомпанемент арфы. Эта «академия» не стесняет себя строгими, застывшими формами, несмотря на весь педантизм почтенного Алквина. Но свобода общения не мешает тому же питомцу славной монастырской школы в Йорке быть «наставником» и учителем детей императора, самого Карла, и всего двора. Алквин вечно окружен учениками, всегда говорит сразу и за себя и за них. Он прирожденный педагог, любящий методу и порядок, чувствующий себя хорошо только среди своих книг или там, где может поучать, разумеется, если слушатели проникнуты должным почтением к его возрасту и знаниям. А знания его обширны, и он при всем своем самосознании и некоторой ограниченности справедливо гордится ими.

Алквин, своим авторитетом освятивший средневековую классификацию наук: тривиум и квадривиум, не закрывает глаз на «золотые зерна истины» в произведениях язычников и ценит естествознание, раскрывающее ему в природе Бога. Но он, прежде всего начитанный в святоотеческой литературе Запада богослов, недоволен увлечением стихами Вергилия во вред изучению Библии. Испанец Теодульф, получивший епископскую кафедру Орлеана, глубоко задумывается над Божьим мироправлением, дивным, но непостижимым, над вопросами об отношении благодати к заслугам человека и о связи страданий Христовых с нашим искуплением. Он ждет близкого конца мира. Но ученик древних непосредственно ценит красоты ландшафта и произведений искусства. Острый наблюдатель жизни, негодующий на ее темные стороны, возмущенный суевериями, ярко описывает свое путешествие по Провансу и Септимании, немногими словами живо характеризует судебные нравы и ценит вкус маленьких птичек, поднесенных ему, королевскому посланцу, в дар. Теодульф добродушно, а иногда и зло умеет посмеяться над придворными попугаями и кукушками, т. е. поэтами, над добродетельным Алквином, над homuncio15 Эйнхардом. А хлопотливый и деловитый человечек Эйнхард вечно за когонибудь ходатайствует: за церковь, проводящую своего кандидата в епископы, за художника, за влюбленных. Он свободно отдается всему — изящной литературе, архитектуре, политике. Он любит все милое и красивое, но увлечен прекрасным. «Различных искусств опытнейший учитель», Эйнхард, несмотря на свой маленький рост, тяготеет к грандиозным постройкам. Воспитанник придворной школы, он чувствует стиль древних и, чуждый погони за изысканностью и изощренностью, пишет, подражая им, посвоему.

В окружении Карла, собравшего около себя лучших представителей тогдашней образованности, англосаксов, италийцев, испанцев и франков, оживают литературные нравы и формы конца империи: эпистолография с неумеренными похвалами друзьям и насмешками над врагами, стремление к изысканности стиля, литературноученые беседы и т. д. Но отношение к образованности и культурному общению в целом серьезнее и солиднее — у Алквина и его учениковнемцев во главе с Рабаном Мавром заметен уже педантизм педагогов, — а умственная жизнь производительнее. Она менее скована традицией и охотно поддается влияниям англосаксов. Просыпается принесенная ими и поддержанная национальным германским укладом любовь к загадкам и аллегориям. Карл приказывает записывать германские былины и заботится о составлении немецкой грамматики. При дворе Карла, как позже при дворе его внука Карла Лысого, обсуждаются глубоко захватывающие собеседников религиознофилософские вопросы, и Эйнхард чрез Светония пытается приблизиться к личности Карла. Увеличению энергии умственной жизни соответствует и расширение образованности. Основывается ряд епископских, монастырских и церковноприходских школ, оживают старые, и ученые рассеиваются по франкской земле. Поэтому с понижением духовной культуры при дворе она уже не умрет. Ее центрами станут школы в Туре, Корби, Орлеане, в Фульде, СанктГаллене, в лотарингском аббатстве Прюм.

Нет порабощения культуры аскетическою идеологией и ограничения целей образованности одним религиозным знанием. Даже к вопросу о спасении человека подходят свободнее, допуская не меньшую возможность его в миру, чем в монастыре. В беседах и спорах пробуждается вера в разум, молодая и наивная. Второе поколение франкских богословов пламенно бросается в борьбу с «суеверием» и подыскивает задорные аргументы. Франки «презирают», как глупое и нелепое, «чудовищнейшее или, скорее, суевернейшее поклонение (adoratio) иконам» и опровергают его, как подрывающее почитание единого Бога. Ссылки греков — франкская церковь считает себя не хуже греческой — на восточных отцов, на Григория Нисского впечатления не производят: «его жизнь и сочинения нам неизвестны». Переписка Христа с Абгаром и «Акты папы Сильвестра» — очевидные подлоги, а легенды о чудотворных иконах сомнительны. Наиболее смелые, как Клавдий Туринский, подымают настоящее иконоборство. Они идут далее. Надо ли почитать крест? Отчего тогда не почитают яслей: в яслях родился Христос, осла: на осле Он въехал в Иерусалим? Но Клавдий, Агобард Лионский и другие «рационалисты» люди неглубокие. Вера в разум подводит и к более важным вопросам. Ученик Алквина, Фридугис считает нужным разрешить возникшую в придворных беседах проблему: есть ли какаянибудь бытийность у «ничто» и «мрака» или это абсолютное ничто. Старая и мучительная загадка, волновавшая новоплатоников и Августина, снова зовет к синтетическому постижению Бога и мира. Она ложится в основу смелой и свободной религиознофилософской системы Эриугены. Как ни велики влияние светского момента и его жизненность в поэзии и истории, преобладает религиозный, и не для одного Алквина богословие — венец наук, а Богопознание — цель всяческого знания. Но религиозность не является органической стороной культуры, а только преобладающим ее моментом: осознание внутреннего единства религиозного и мирского в культуре и жизни для эпохи недоступно. Обнаружение в быте и образованности двора Карла Великого светских течений могло и должно было смениться торжеством подавляющего их религиозного течения при дворе Людовика Благочестивого и в возникающих культурных центрах. Светская культура еще слаба. Образованность не национальна, отвлечена от жизни широких слоев, как отвлечена от этой жизни вся деятельность правящего и руководящего меньшинства. Через головы масс тянется культурное движение к поздней античности. И всетаки религиозная культура высшего слоя через религиозность его связана с религиозностью широких слоев, до известной степени типична, обладая большою силой притяжения и выражая природу глубоких общественных процессов. Каролингское богословие отрывается от вульгарной догмы, но в жизненных своих проявлениях оно к ней близко, и в самих богословах заметна двойственность между их внешнею, традиционною догмою и их религиозностью, близкою к вульгарной.

Богословы пытаются определить и выразить предания святоотеческого учения. Они механически сочетают эксцерпты, неутомимо собирают чужие слова, смысл которых часто остается неясным для них самих. Даже Алквин внутренно чужд излагаемой им догме. Признавая необходимым для спасения веру в Троицу и Символ веры, учение о добродетелях и пороках, он или уходит в диалектическую игру словами, или, забывая о догме, живет в кругу идей искушения, греха, доверия к Божьему милосердию и сознания несовершенств человеческой природы. Его ученик, еще больший начетчик, Рабан Мавр (ум. 856) хочет в полноте изложить католическое учение, но не способен понять его как систему, по простоте веруя в победившего смерть и ад Царя Небесного, который, окруженный своим двором и воинством, дарует прощение грехов и принимает спасаемого в свои чертоги. Единственный подлинный богослов и философ всего каролингского ренессанса, Иоанн Скот Эриугена (ум. после 877) непонятен своим современникам. Питомец англосаксонской церкви, усвоивший ее лучшие традиции, переводчик Дионисия Ареопагиты, изучавший его, его комментатора Максима Исповедника и Григория Нисского, Эриугена, сочетая христианскоплатоновскую философию Востока с идеями Августина, развил грандиозную систему, единством своим превосходящую новоплатонизм. Как и раннее британское монашество, Эриугена выходит за пределы своей эпохи, но многое связывает его с нею и вырастает он на ее почве. Стройное учение о едином в Боге космосе подводит в сфере мистикофилософского умозрения к единству «града Божьего», которое пыталась осуществить на земле монархия Каролингов, а в учении об исхождении космоса из Бога в разнообразие и распад реального мира обосновывается разложение ее, заставляющее больнее чувствовать неосуществленное единство и постигать путь к Богу через становление разнообразия, путь «аналитический». Непостижимое Божество являет Себя в творении через заключенные в Логосе и осуществляемые Духом Святым вечные первичные причины. И человек — центр миросозидания и мирособирания во ХристеЧеловеке. Зла нет. Оно — ничто, обладающее лишь иллюзорною бытийностью. Этим обоснована цель церкви, состоящая в постижении истинной природы мира, т. е. в преображении его, и снято противоречие двух путей религиозности, еще до Эриугены на деле преодолеваемое британскими монахами. Но Эриугена одинок. Лозунг эпохи: «Довольно с нас учения апостольского авторитета и долгим временем испытанной веры католических отцов!» В вере спасение наше, а она, хотя и дар Божий, может быть заслугою только при условии ее недоказуемости. Поэтому вера — смиренное подчинение авторитету и послушание Богу — вместе с надеждою спасает человека от вызываемого сознанием греховности отчаяния. Благочестивый смиренно и с надеждою склоняется пред неотвратимой волей определяющего жизнь каждого человека, каждого народа Владыки.

Властно ведет богословов в целом еще не опознаваемая традиция. Но там, где догматическое положение оказывается связанным с живой религиозностью, оно — и в этом творческая сторона эпохи — проявляется в подлинной догматической мысли, становящейся средоточием жизни. Обоснование распространенного на Западе августиновского учения об исхождении Духа Святого и от Сына (Filioque) развивает августиновское стремление к единому Божеству, непостижимому для эпохи в неслиянности своих Ипостасей. Сын приближается к Отцу, видимо больше приравнивается Ему, чем устраняется арианская опасность принижения Сына, немыслимая в «граде Божьем», хотя и превозносящем еще человеческое — государство, и устанавливается бол<