Творческий труд феодальной эпохи

Оторванный от жизни широких слоев населения и зарождающихся национальных самосознаний, внутренне ослабленный и разделяемый ростом папской идеи, высший культурный слой империи, партия имперского единства, не в силах был предотвратить распад наследия Карла. После неудачной попытки удержать целость монархии хитроумным актом 817 г. и долгой междоусобной борьбы дело имперской идеи было проиграно. По Верденскому договору (843) Франкская держава распалась на королевство Лотаря, в котором почва для национального единства существовала лишь в Италии, на «государство Франции», начинавшее свою национальную жизнь, и на сильное племенным сознанием, но примитивное по формам своего политического и общественного быта королевство немецких Каролингов. Именно благодаря примитивности своей культуры: неразрушенной силе племенных соединений, возродившей племенные герцогства, более длительному сохранению свободного мелкого и среднего землевладения, а следовательно, и ополчения, Германия могла до известной степени повторить пройденный державою Карла путь. В ней тому или иному мощному племенному единству: Саксонии, Франконии, Швабии — доступно еще было объединение немецких племен и создание второй средневековой империи. На западе и юге культурное развитие уже переросло обветшавшие традиции, в распаде общества созидая новые формы жизни. В государстве Карла Лысого (840—847) и его преемников, Каролингов и Капетингов, ускоряющееся разложение правящей среды сопровождается разложением государства и общества, чем на время восстанавливается утраченное общение культурноразошедшихся слоев. Обусловившее недолгий успех централизующей работы внешнее соединение государственных и частноправовых начал нарушилось и в идеальной и в материальной сферах их проявления, и неосознанная тяга к единству, неосуществившемуся в политическом строительстве, не обнаружилась и в социальноэкономической жизни. Крупные поместья, иммунитетные и бенефициальные территории вбирают в себя, размножаясь и расширяясь, свободное крестьянство и разбивают общество на ряд аналогичных по строению мирков. Каждый из этих мирков стремится жить своею жизнью, хозяйственной и государственной, распадаясь на более мелкие или поглощаемый более крупным. Поместье становится центром осмоса государственных и частноправовых начал. В нем происходит органическое соединение отношений господина к несвободному — класс несвободных понемногу сглаживает различия между рабом и крепостным — патрона к клиенту и государя к подданному. Оно делается питомником новой государственности. Междоусобные войны, набеги норманнов и сменивших их с начала X в. венгров при слабости центральной власти и невозможности для нее предвидеть район нападения и вовремя поспеть навстречу врагу ведут к росту феодальных войск и превращают поместье в военное государство, его владельца в воина. На недоступных скалах, на островках рек и среди болот подымаются укрепления — опорные пункты для обороны и убежища для окрестного населения. С XI в. они становятся замками. Города и аббатства возобновляют свои старые стены или строят новые. Весь быт и все воспитание поместных владетелей: графов, епископов, аббатов, баронов, кастелланов — принимают воинский характер. Идеалом эпохи делается сильный и ловкий боец. Сравнительно мирный рост поместья или группы их путем браков, мены, покупок и подчинения местного сельского населения экономическими средствами дополняется завоевательною политикою.

Внутри поместья происходило рождающее новую государственность слияние государственных и частноправовых начал. Связь поместья с государством все более определялась частноправовыми, личными узами. Этот процесс отражен Керсийским капитулярием (877), признавшим наследственность бенефициев, и превращением бенефиция в феод. Феод, как владение, обусловленное личною связью собственника с владельцем и закрепляемое феодальным договором и внешними его символами: инвеститурой и коммендацией — постепенно вытесняет начало чисто государственного подчинения из сферы взаимных отношений феодов и отношений феода к королю и распространяется на все стороны жизни. Как феод рассматривается должность графа, владение площадкою или частью площадки в замке, право на денежное вознаграждение или доход с доли хозяйства, на половину пчел в данном лесу. Феодом повар называет свою кухню, мельник — мельницу. Одним словом, «феодализуются» все отношения как частноправовые и хозяйственные, так и публичноправовые. Но различие обеих сфер не теряется: феод не чисто частноправовое понятие. За «верность» вместе с землей уступаются публичные права, а это и самой личной связи придает публичный характер. Государственное не исчезает и не поглощается личным, а только, сливаясь с ним, рассеивается. Государственная власть распределяется между многими, сохраняя свое единство в начале личной связи. И чувство «государственного» позволяет сохранить грань между властвующими — земельной и военной аристократией, с которою сливается духовенство, и властвуемыми, подданными. В феодальном миросозерцании живет идея государственности. Феодальный мир не может помыслить себя без короля: на место последнего Каролинга избирают Гугона Капета (987). Никто не оспаривает теоретической неограниченности королевской власти, поддержанной авторитетом церкви и традицией. «Все, что установила власть преславных королей, — говорит Аббон Флёрийский, — должно быть прочным и неоспоримым, как бы ни выражалась их воля: в словах или в действиях. Поэтому противящийся королевским повелениям доказывает, что он не любит и не боится короля». Даже «превосходящие других сеньоров силою своего оружия, любовью к общему миру и щедростью» герцоги Аквитании признают суверенитет слабого Капетинга. А стремление к независимости сказывается в склонности герцогов Гаскони и Бретани называть свои владения «королевством», «regnum». Только благодаря государственному моменту в феодальных отношениях возможны такие явления, как герцогство норманнское.

Королевство распадалось на крупные фьефы герцогов и графов, герцогства и графства — на баронии, баронии — на замковые округа. Феодальное понимание города вело к появлению в нем ряда соперничающих друг с другом властей. Основное движение создавало излучающиеся от короля более или менее длинные ряды феодальных владельцев в иерархическом порядке понижения совокупности их прав и земель, но ряды друг с другом не связанные. И таким же излучающим феодальную государственность центром становился всякий маломальски значительный член феодального ряда. Общество строилось вертикально или лучеобразно. Оно стремилось к распадению на аналогичные друг другу иерархии, пересекавшиеся в общих центрах. Но это только тенденция развития, бесконечно менее ясная в действительности, чем в осмыслении теоретиков феодализма, юристов... XIII в. Стройность системы нарушается множественностью сеньоров у вассала, взаимопереплетением феодальных рядов и связью аррьервассалов не только со своим сеньором, но и с его сюзереном. И то и другое лежит в природе феодальных отношений, открывая возможность (особенно второе) создания сильной относительно центральной власти, подобной власти норманнских владетельных родов.

Основа феодального строя — верность, получающая конкретное выражение в договоре, а по существу своему соединенная с некоторою идеею определенного обычая, определенной формы отношений и личной связи двух индивидуумов. Но понятие связи и верности шире понятия феодальной верности. Взаимная верность соединяет в «гильдии» или «компании» купцов. Она же создает религиозные братства, союзы взаимопомощи и клятвенные сообщества, conjurationes, в пестром по составу и происхождению, но объединяемом общими условиями быта городском населении. Верность сплачивает крестьян одного помещика для общей защиты своих прав и своего положения, иногда, как в XI в. в Нормандии, создает conventicula, тайные сходы крестьян разных сел и приводит их к мятежу. Отношения верности и связи вырастают на почве естественного бытового единства, превращая поместье в одно целое, включающее и помещика и крестьян, или пробивая узкие рамки феодального мирка. В последнем случае находит себе выражение в реальном единстве параллельность строения всех поместийгосударств. И как ни обособлены друг от друга феодалы, все же они, выполняя свой феодальный долг, съезжаются для суда и совета ко двору своего сеньора, совместно в определяемых договором границах оружием служат ему. А все это не может не нарушать лучеобразного строения общества и сближает феодальный мир с феодализирующейся церковью, в которой сильнее дух организации, крепче корпоративные связи и действеннее объединяющие моменты, столь ярко сказывающиеся в монашестве. Церкви удается устраивать «собрания мира», вовлекать феодалов в «договоры мира» и союзы для охраны его. Она ставит мир и перемирие (в широком смысле охраны порядка) под защиту Бога, как pax Dei17 и treuga Dei18. Она успешно стремится к христианизации рыцарства, с X в. таинством посвящения в рыцари закрепляя свободно создающиеся соединения, указывая рыцарству на его идеалы — защиту веры, церкви, обиженных и сирых.

Иерархизующая тенденция феодальной жизни возведена на степень теории и системы юристами XIII в. Тенденция союзности не ускользнула от внимания современников. Проповедникам ясно горизонтальное деление общества, как целого, хотя и распадающегося на господ и хамов. Они указывают сервам на слова апостола, приказавшего рабам повиноваться своему господину. Бог установил на земле «королей, герцогов и других людей, которым повелел повелевать прочими. Они поставлены Богом, дабы малые зависели от сильных». Богом определено и положение духовенства. И по существу то же самое осознание общества, как целого, сквозит в презрительном отношении феодалов к виллану, скоро — главному объекту литературной сатиры, и в крестьянских мятежах.

То или иное сочетание двух указанных тенденций чрезвычайно показательно для всего строя данного общества и государства. В Германии иерархизующая тенденция, менее сильная и позднее, чем во Франции, проявившаяся, наталкивается на первобытную крепость племен, и, только последовательно растратив племенные силы в попытках создать империю, Германия в XIII в. подходит к состоянию, пережитому Францией в X—XI вв. В Италии тот же иерархизующий процесс в самом начале своего развития сталкивается с более сильным, чем в государстве Капетингов, ассоциативным началом. «Компании» купцов и рост городов — Венеции, Пизы, Генуи, Амальфи, Гаэты, Неаполя, Бари, позже — Милана, Лукки, Флоренции, значение городской жизни, как бытового единства, города, как административного и церковного центра значительной области, сельские коммуны, ассоциативные традиции и навыки вообще кладут предел росту и глубокому проникновению в жизнь чисто феодальных процессов. Напротив, во Франции в большей уравновешенности раскрывают себя обе феодальные тенденции, ранее приводя ее к созданию новой государственности.

Феодальный строй держится моральным началом верности, включающим в себя и понятие государственности, и понятие закрепляемого договором обычая. Но договор при сложности и запутанности феодальных связей, при недостаточном выражении в нем развивающегося обычая сам по себе является источником постоянных его нарушений. Жизнь не стоит, а меняется и меняется очень быстро, хотя и в привычных рамках. Выдвинувшая в свое время создателей империи масса не утратила своей необузданной энергии, и только напряжение всех сил могло обеспечить жизнь и место среди междоусобиц и вражеских набегов. Феодальное общество — военное общество. Даже женщины не хуже мужчин умеют защитить замок и выколотить подати с крестьян. Они так же легко и свободно меняют мужей, как мужья жен. Защита и расширение своего домена, выколачивание доходов, войны, набеги и охота наполняют жизнь феодала, являясь оборотного стороною его деятельности, как защитника страны. Феодалу скучно без битв. Если нет войны, по обоюдному согласию устраивают битву ради битвы, зародыш будущего турнира. Сильные бароны и мелкие рыцари одинаково не брезгуют грабежом. Кажется, что феодал не хочет знать никаких преград и никаких обычаев, влекомый примитивною страстью борьбы, разрушения и насилий. Однако в беспорядочной деятельности его обнаруживается некоторая последовательность, некоторая система. Войны, захваты, покупки и браки увеличивают его домен. Граф Блуасский Эвод II (995—1037) бросается во все войны и схватки своей эпохи. Но им руководит не одна жажда битв и приключений: он увеличивает свое графство, мечтает об итальянской короне и падает на поле сражения, протягивая руку к императорской. Какойнибудь кастеллан живет грабежом на большой дороге. Но такой же бандит Роберт Гвискар и долго промышлявший лишь воровством да грабежами его брат Рожер, сыновья графа Танкреда Отвилльского, создают мощное норманнское королевство в Италии. Крупные сеньоры сохраняют идею государственного единства их домена. Герцоги Нормандии собирают в своих руках крупнейшие графства и, удержав власть над аррьервассалами и высшую юстицию, подчиняют себе и светских и духовных феодалов.

В борьбе и разрушении обнаруживают себя созидательные силы. Попирая все обычаи, все нравственные и религиозные нормы, феодал не теряет веры в них — в себе и в других пробуждает он сознание их значения. «Второй Цезарь», граф Анжуйский Фульк (987—1040), жестокий и жадный, приказывает влечь себя нагим и бичевать на улицах Иерусалима. «Господи, сжалься над предателем!» Вопреки Божеским и человеческим законам вводит барон новые поборы, «дурные обычаи», но всетаки — «обычаи». В нем живет какаято смутная идея порядка, построенного на моральном начале. Он сознает какуюто ценность выражаемой в символических обрядах и скрепляемой клятвою личной связи, какието объективные, общеобязательные нормы. И этою двойственностью психики, борьбою в ней элементарных инстинктов властвования и насилия с формально воспринимаемыми идеальными мотивами объясняется и слабость и сила первых Капетингов, поддержанных церковью. Феодальные короли, они слабее многих своих вассалов, но они стараются поддержать внешний блеск власти и выказывают высокое представление о короле, покровителе церкви, защитнике страны, охранителе правосудия и порядка, заступнике сирых.

Реальное политическое единство все слабеет, и всякий феодальный мирок стремится к замкнутой, самодовлеющей жизни. Но сознание общей связи не теряется, а, напротив, крепнет на почве феодальных отношений и феодального общения. Войны, набеги, поездки вассалов ко двору сюзерена, паломничества в пределах Франции и за ее пределами не позволяют феодалу сидеть на месте. Изгнанники, лишние сыновья (их много в феодальных семьях), которых не удается пристроить в клир, сами куют свое счастье. Отличительные черты ранней феодальной знати — ее бродяжнические инстинкты, страсть к приключениям, авантюризм. Французские рыцари волна за волной устремляются в Испанию побиться с язычниками за веру или устроить свою судьбу. Паломники в Святую землю оседают в Италии. Со всех концов Франции стекаются рыцари на зов Вильгельма Завоевателя. Норманны, едва укрепившись в Италии, уже рвутся в пределы Византийской империи. И весь этот выливающийся за пределы переполняемой и волнуемой им Франции мир несет в новые земли свою неистощимую энергию и организующие жизнь начала. Те же творческие силы движут низы общества. Теоретически крепкий земле и подчиненный произволу господина, а фактически охраняемый, хоть «дурным», но все же обычаем серв, лично свободный виллан совершают в тиши поместья незаметную, но плодотворную работу. «Гости» или «пришлецы» — пополняемый теми же вилланами и сервами класс — медленно передвигаются с места на место, врубаются в леса, подымают новь и, наскучив оседлостью, идут дальше. Часть их, привыкнув к земле, прельщенная привилегиями или просто задержанная сеньором, оседает и превращается в сервов или вилланов, в manants19. Сервы и вилланы уходят от господина на оброк в город или бегут и без следа пропадают в феодальном мире.

Но движется не только знать, не только крестьянство. Епископы визитируют свои диоцезы, клирики направляются к своему епископу или в Рим, монахи уходят от мира, пролагая ему дорогу. Больные ищут исцеления, переходя от святыни к святыне, преступники и грешники примыкают к толпе паломников, выполняя возложенную на них епитимию, ученики перебираются из школы в школу. Вечно меняются границы больших и малых государств, увеличиваясь или уменьшаясь в борьбе или мирном стяжании. Меняется и центр их, перемещаясь из города в город, из замка в замок. Вся подвижность феодального мира сказывается в Первом крестовом походе, увлекшем и рыцарей, и графов, и итальянские, и — несколько позже — южнофранцузские города, и крестьянство, и бродяг без роду и племени. Подвижность феодального общества обусловливает непрочность, текучесть феодальных образований, но она же не позволяет преувеличивать обособленность феодальных мирков и слабость объединяющих моментов. Общество чувствует себя некоторым целым, смутно сознает свое политическое единство. А церковь, несмотря на омирщение и феодализацию, на зависимость клира от крупных феодалов, на феодальные династии епископов и не менее феодальные нравы, не утратила самосознания. Епископ Орлеанский Арнульф обличал «чудовищ», в X в. сидевших на папском престоле, но и он, признавая единство церкви, не решался отвергнуть верховную юрисдикцию пап, и он стоял на почве Лжеисидора. Рядом с ним действовали такие сторонники папской идеи, как Фульберт Шартрский (1007—1029). Вновь создававшиеся монастыри строгого устава высвобождались от подчинения местному епископату, непосредственно связывая себя с Римом. А Рим устами самых ничтожных своих пап неутомимо повторял заявления о своих правах и своем верховенстве. Но за выступлениями предтечей галликанства уже скрывается сознание французскою церковью своего единства и государственной особности. Хранительница религиознонравственного начала, она умиряет феодальные распри и, покровительствуемая Капетингами, поддерживает и укрепляет их власть, пролагает ей путь в самые отдаленные и самые независимые фьефы. Вместе с королевскою властью и более реально, чем королевская власть, церковь воплощает идею зарождающегося национального единства. Конечно, образ France douce20 еще смутен. В «Песне о Роланде» не найти определенных указаний на границы королевства. Диалектически страна повторяет феодальное дробление: язык распадается на множество наречий. Но резко отличающиеся друг от друга диалекты Севера (langue d'orl) и Юга (langue d'oc) сближаются не только общею романскою почвою, а и постепенностью переходов от одного к другому. Национальное чувство обособляет, объединяя норманнофранцузов, бретонцев, группы южан, но общенациональное и общегосударственное единство слабым светом уже озаряет волнующиеся очертания будущей Франции.

Для судеб Франции важно не столько слабое еще общенациональное чувство, сколько зарождение в ней государственного единства на вспаханной феодализмом почве. Национальное чувство сильнее в Италии. Здесь уже при Иоанне IX римский собор видит в короновании императором Арнульфа «unctionem illam barbaricam, per surreptionem exortam»21. В начале Х в. автор «Панегирика Беренгару» дает почувствовать национальный смысл деятельности своего героя, а господство немцев вызывает гневные возгласы. «Горе тебе, Рим! Сколько народов угнетает и топчет тебя! Король саксов тебя покорил; меч поразил твой народ, и сила твоя уничтожена. Их мешки наполнены твоим золотом, твоим серебром. Прежде ты была матерью, теперь — стала дочерью. То, чем владела ты, утрачено... На вершине твоего могущества торжествовала ты над народами, повергла в прах мир и раздавила земных царей... Теперь ты под властью саксов... Горе тебе, город Льва! Уже давно ты взят, но ныне король саксов осудил тебя на забвение». Для образованных людей сама имперская идея связывалась с великим прошлым Рима и античными традициями, воспринималась национально. Но если национальное итальянское чувство было и сильно, формы его выражения были безжизненными и немощными. Экономическое развитие включало Италию в средиземноморской торговый организм, пронизывало торговыми путями и, внутренно ее разделяя, соединяло отдельные центры с Востоком, Африкой, Испанией, Францией, преимущественно южной, и Германией. Торговля, выделяя класс крупных купцов, связывала свои опорные пункты и центры ограничивающегося узким местным рынком ремесла с чужеземными странами. Возникавший город замыкался в своем округе и препятствовал общеитальянскому единству столько же, сколько владения греков, норманнов и папское государство. Из развивавшихся местных единств трудно было вырасти общему. А боровшиеся за объединение Италии силы уравновешивали и взаимно ослабляли друг друга. Кроме того, идея национального единства слишком была сплетена с античными традициями и горделивыми воспоминаниями о великом прошлом Рима. Она естественно выливалась в форму имперской идеи, привлекавшей в Италию германских императоров и порождавшей

итальянское движение в пользу империи, виднейшим представителем которого является Лиудпранд Кремонский. Богатое культурное наследие античности, греческие, норманнофранцузские и арабские влияния извне ложились на создание, бессильное еще слить их в новое целое, творчески его переработать и потому воспринимавшее их внешне, т. е. бесплодно. А этим ослаблялись творческие силы развития, с такой энергией созидавшие новую Францию.

"Священная Римская империя германского народа", ее природа, рост и разложение

Из феодального мира Франции X—XI вв. выходят основатели феодальных государств, соединяющие в себе авантюризм, энергию и подвижность с уменьем сдержать и заставить себе служить своих вассалов. Феодальная государственность развертывается в деятельности графов Анжуйских и особенно в политике герцогов Нормандии, долго не утрачивающих связи с призываемыми ими на помощь соплеменникаминорманнами. Французские норманны пересаживают начала своей государственности на почву Англии (1066) и Италии (1016—1073), а из Италии в Святую землю. В то же самое время введенные в узкие границы своего домена, силою обстоятельств превращенные в государейпомещиков Капетинги врастают в плодотворную почву обыденной феодальной жизни, приобретают навыки хороших хозяев и кладут основание близкой низам администрации «превотов» и «мэров». Но в Капетингах живет традиция королевской власти, питающая их самосознание и обеспечивающая им особое положение в феодальном мире, а феодализирующаяся церковь обладает еще достаточною силою для того, чтобы, сведя идею былого имперского единства к идее западнофранкской государственности, морально и материально поддержать носителя зарождающейся национальности, помазанника Божьего. Италия теряет политическое единство в борьбе мелких князей за власть над нею и за призрачную императорскую корону. Соперничество Сполето, Фриуля, Ивреи, феодальное разложение папского государства, на время сдержанное железною рукою Альберика, открывают путь чужеземцам.

В Германии при последних Каролингах выдвинулись опиравшиеся на племенное сознание и традиции племенного быта герцоги. Они тяготели к самостоятельности и сосредоточению на национальноплеменных задачах, прежде всего — на защите своей территории от славян и венгров. Но слабые феодализующие процессы еще не могли разрушить всей организации центральной власти и окончательно порвать связь ее с местною администрациею. Феодализм укреплял положение церковных магнатов, и церковь в Германии сохраняла силу большего сопротивления посягательствам на ее право и имущество со стороны феодалов, даже герцогов, чем во Франции. Она лучше сберегла свою организацию и свой нравственный авторитет, не утратила положения и навыков органа управления государством и, нуждаясь в помощи королей, всячески поддерживала их власть. Во время борьбы занявшего престол Каролингов франконца Конрада I с герцогами епископы стояли на стороне короля. Хохенальтхеймский собор (916) под председательством папского легата наряду с постановлениями о свободе клириков от светского суда и апелляциях в Рим провозгласил анафему изменникам. Так в наименее культурно развитой части империи церковь сохранила наибольшее культурное значение, а вместе с ним и наибольшую связь с имперскою идеологией и традицией.

Для возрождения королевской власти — это показало правление Конрада I (911—918) — недостаточно было сочувствия и поддержки церкви, как недостаточно их было во Франции. Возрождение должно было исходить из прочного положения короля в его племенном герцогстве. Но и саксонский дом, в лице Генриха I (919—936), собравший свою племенную мощь, мог сохранить ее и удержаться над другими герцогствами лишь в союзе с церковью. А такой союз предполагал, что короли не только ставят себе национальную задачу обороны от славян и венгров, а и проникаются идеологией церкви, понимая свою борьбу с варварами как миссию среди язычников и стремясь к воссозданию распавшегося «града Божьего». Восстание 953 г. уяснило Оттону Великому (936—973) непрочность достигнутого им путем сосредоточения герцогств в руках своей семьи и ряда мер, направленных к ограничению герцогской власти. Начиная с 951 г. при дворе короля приобретает все большее влияние клир, во главе которого становятся брат Оттона Брун, Вильгельм Майнцский и Генрих Трирский. Оттон и его преемники освобождают немецкую церковь от давления аристократии, жалуют ее новыми землями, дают епископам право чеканить монету, взимать пошлины, основывать рынки, укрепляют ее социальное и политическое положение. Расширение епископской юрисдикции на территорию графства и до пределов графской юрисдикции заканчивает этот процесс, ослабляя герцогства вкрапленными в них епископскими землями и превращая духовную аристократию в главный орган управления государством. Из королевской «канцелярии», руководимой при Оттоне Вруном, выходят епископы и аббаты. Носители королевской власти на местах, они делаются послами и дипломатами. Церковь принимает на себя значительную часть финансового и военного бремени, поставляя крупные контингенты вооруженных людей и, в случае нужды, подвергаясь обложению. Расчищая и засевая руками своих крестьян пустоши, давая на своих землях приют ремеслу и торговле, в своих школах и монастырях продолжая традиции каролингского ренессанса, церковь раскрывает все свое культурное значение. Но она попадает в зависимость от короля, назначающего епископов и аббатов, подчиняющего их своему суду и созывающего церковные соборы.

Господство над немецкою церковью, как политическою силою, возможно было только при условии господства над папством. Иначе вселенская идея церкви подрывала бы самые основания власти германских королей. Императорский титул был для Оттона политическою необходимостью, и эта необходимость, а не идея Града Божьего привела его в Рим. Оттон вынужден был нарушить данное им Иоанну XII клятвенное обязательство не посягать на права папы и подчинить ему предполагаемого будущего короля Италии. Коронованный императором в 962 г., Оттон, «привилегией» утвердив владения папства в Италии, повторил каролингские акты о верховной власти императора над Римом и поставил папу в зависимость от себя. Однако даже восстановление в Риме императорской юрисдикции еще не восстановляло империи Карла Великого. Немецкоитальянское государство включало в себя лишь часть «града Божьего», было лишь «Священной Римской империей германского народа», и верховенство папы в церкви всеми, в том числе и самим Оттоном, признавалось. Политически зависимый от императора, как светский государь, в нарушение начал канонического права утверждаемый императором по избрании его в наместники Петра папа стоял выше императора, как глава церкви.

Но завершавшая немецкую политику Оттона идея империи заключала в себе традиции прошлого и мечту о всемирной монархии. В сознании себя защитником христианского мира Оттон II (973—983), супруг гречанки Феофании, начинает борьбу с исламом, стремясь включить в состав империи всю Италию и Сицилию. Его сын Оттон III (983—1002), «раб Иисуса и император римлян», весь живет фантасмою христианской империи.

Сын гречанки и продолжательницы политики его отца, друг аскетамечтателя Адальберта Пражского, сам мечтающий об уходе из мира мистик, Оттон III жадно слушал речи своего учителя, одушевленного идеей «града Божьего» Герберта. Пятнадцатилетний юноша, еле высвободившийся изпод опеки матери и бабки, думает идти по следам Карла Великого к «обновлению Римской империи», проникается сознанием величия своей державы и чувствует себя наследником кесарей. То кающийся грешник, падающий к ногам святого

Ромуальда, то романтик, вдохновляемый великим прошлым Рима, «по роду грек, по императорской власти римлянин», Оттон ради прекрасной, но туманной мечты порывает со своим народом; «не желая видеть родную землю, сладостную Германию», хочет сделать столицею своею Рим. «Не называл ли я вас моими римлянами? Не для вас ли отказывался я от отчизны и близких? Из любви к вам жертвовал я саксами, всеми германцами и даже собою... Ваше имя и вашу славу хотел распространить я до последних пределов земли. Вы были излюбленными моими детьми. Отдаваясь вам, я поселял во всех других ненависть к себе и зависть. И теперь, в благодарность, отпадаете вы от вашего отца!» Увлекаемый грезой, Оттон не видит реального мира. Как дитя, вводит он при своем дворе пышный церемониал византийских василевсов. Протовестиарии, протоскриниарии, логофеты, протоспатарии окружают юношуимператора. На мантии его вышиты сцены из Апокалипсиса. Сознав себя главою «града Божьего», Оттон избирает и назначает пап, одаряет их имперскою землею, считая выдумками ссылки их на какието свои права. Папа низводится к положению патриарха Запада. Но папская идея уже укоренилась в сознании, в курии стала мощною традициею, определявшей взгляды и деятельность всякого нового папы. Учитель Оттона Герберт принял имя Сильвестра II и громко заявил о своем намерении поставить сан епископский выше королевской власти. Он искал поддержки Оттона, чтобы удержаться в Риме, но папа Сильвестр, радостно вручавший корону послам Стефана Венгерского, забыл о речах ритора Герберта.

Личная трагедия Оттона III позволяет ощутить всю болезненность противоречий, заключенных в идее «града Божьего», которая сплелась с судьбами Германии. Императоры салического дома Генрих II (10021024), Конрад II (10241039) и Генрих III (1039—1056) попытались восстановить расшатанную, истощившею племя саксов политическую власть. Опираясь на свое франкское герцогство, они старались найти новые точки опоры, вовлекая в администрацию сложившихся к XI в. в особый класс министериалов и покровительствуя зарождавшейся в Германии городской жизни. Но заполнившие при Генрихе III двор и сменившие в его совете князей министериалы не могли дать королям достаточно надежную и длительную опору в борьбе с феодальными силами. Несмотря на свое происхождение, министериалы, как прежде вассалы и еще ранее антрустионы, быстро поднялись по социальной лестнице, слились с рыцарством, прониклись его психологией и приобрели относительную независимость. Города, расцветавшие благодаря приближению международных торговых путей к Везеру и Рейну, в XI в. были еще слабы, а там, где они, казалось бы, могли поддержать императорскую власть — в Италии, интересы их разошлись с притязаниями императоров на господство над ними и сохранение за собою регалий. Конечно, покровительство аррьервассалам и признание за ними наследственного права на их лены ослабляли в пользу императора феодальный строй, но это вызвано было вынужденным признанием наследственности крупных ленов. Генрих III должен был отказаться от личной политики Оттонов и считаться со съездами имперских князей, а победы над племенными герцогствами приводили лишь к временным успехам. Герцогства в пограничных областях были необходимы в целях обороны самой империи. Они ближе, чем императорская власть, стояли к национальным задачам германского народа, высылавшего вперед своих колонистов и защищавшего свои земли. Попытки Конрада II увеличить королевский земельный фонд, по существу безнадежные, были оставлены его сыном. Таким образом, салиям приходилось идти по дороге, указанной Оттонами, пользоваться оттоновскими традициями имперского епископата и подчинять государству церковь. Но это означало осваивание властью идей церкви, в своем развитии обращавшихся против власти и обособлявших от нее клир.

Генрих III, как «патриций города Рима», по праву участвует в избрании пап, т. е. фактически их назначает, так же, как немецких и итальянских епископов. Но при нем уже создался союз королевской власти с тою частью клира, которая стремится к реформе. Сам Генрих становится во главе движения. Он деятельно трудится над возрождением церкви и папства и этим подготовляет разрыв церкви с империей. Он воздерживается от поборов при назначении на церковные должности. Но ведь и само назначение не совместимо с идеалом независимой церкви, особенно когда обладавшего моральным авторитетом Генриха III сменит его сын, а обновленная и осознавшая себя курия передаст судьбы церкви в руки пламенных защитников теократической идеи. Епископат грозит высвободиться изпод власти императора, чтобы сплотиться около папы и, уходя из империи, унести с собою в церковь накопленные в ней силы и приобретенные от нее права. Так в высшем культурном слое империи опять, но острее, чем при Каролингах, намечается роковой разлад. А этот высший слой по своей идеологии и великодержавнорелигиозной политике уже разошелся с национальной жизнью Германии и ее непосредственными задачами. Герцоги и крупные феодалы заняты обороною страны, укреплением и расширением своей власти. И Генрих III, растрачивая мощь франконского герцогства, напрягает все свои силы в борьбе с мятежами имперских князей, которые обещают повиновение его малолетнему сыну Генриху IV только при том условии, что будущий король будет «справедливым» государем. В новой обстановке Германия X—XI вв. повторяет историю каролингской монархии. Империя связывает себя с церковью, укрепляя и обновляя ее, сливается с нею. Но, сливаясь с церковью, она проникается се идеологией и отрывается от национальных задач, возрождая церковь — разлагает себя.

Различие в судьбах Франции, Германии и Италии вскрывает различное сочетание моментов творящей новое жизни. Жизнь полнее и необузданнее обнаруживает свою энергию там, где слабее разрушенные ею окостенелые рамки традиции, античной или первобытной, т. е. в верхах феодального общества и во Франции, во Франции же — не в Нормандии и не на юге, а в центре. Сдерживаемая традициями примитивной племенной культуры, жизнь сосредоточивается в них и задерживает свой творческий распад в немецких герцогствах, поддерживает силами племенного духа деятельность норманнов. Она выливается в романогерманские традиции ассоциативности, раздробляя общественность и государственность, но и организуя низы и перерезывая иерархические ряды. Подавляемая богатством античной традиции и новыми культурными воздействиями извне, жизнь подчиняется им и медленно их растворяет, медленно синтезирует старое, еще порабощающее ее, с новым! Синтетический процесс плодотворнее и яснее в распаде и гибели культурных форм во Франции, где возможны взаимодействие и взаимооплодотворение самых разнообразных элементов культуры. Он скован традицией и более внешен, т. е. формален, в культурной среде, в силу этого быстро отделяющейся от полноты жизни. Поэтомуто церковь и связывающая себя с нею власть и уходят в отвлеченную идеологию, и там, где, как в Германии, церковь лучше сохраняет свою культурную особность, свои традиции, она дальше от глубоких жизненных и религиозных процессов и делается для них внешнею, хотя и свято хранимою до поры до времени формою. Этого не могло случиться в романских странах, взрастивших церковь на своей почве, интимно с нею связанных. Но и в Германии жизнь церкви и ее развитие обусловлены укорененностью ее идеалов и даже ее идеологии в