Другие о Деррида (продолжение споров)

Об Остине и Серле

Приходится здесь кратко сказать также о сопостав­лении и противопоставлении Деррида и англо-американской аналити­ческой философии, которая для него покамест не существует. В 80-х го­дах полемика с Остином и Серлом будет играть свою роль в разработке проблемы апорий, или "неразрешимостей", о которых пойдет речь в сле­дующем разделе.

Островной и континентальный стиль философствования во многом антагонистичны. Но и островной, британский, не един, хотя идеал высокого профессионализма сближает между собой все его разновиднос­ти. Некоторые аналитики ориентируются на Витгенштейна, который считал, что философы напрасно подпадают под чары метафизики и пользуются жаргоном, противоречащим правилам обыденного языка и здравого смысла. Другие предпочитают Фреге, который утверждал, что нам нужна не обычная логика с опорой на обыденный язык, а професси­ональная логика с опорой на лингвистическую философию. Поскольку и для тех, и для других философия прежде всего требует дисциплиниро­ванного усилия по прояснению значимости высказываний, постольку все, что делает Деррида, для них в принципе несерьезно.

Британцы видят в континентальной мысли смешение границ меж­ду философией и смежными дисциплинами (литературой, историей идей) и тем самым — угрозу философии как "аргументативной дисцип­лине". Рорти из-за океана смеется на такими "блюстителями чистоты философии", тем более что ей все равно уже пришлось отказаться от своих территориальных притязаний в целом ряде областей. При этом ехид­ные критики напоминают: Виттгенштейн считал, что лучше промол­чать о том, о чем нельзя сказать внятно, а вот Деррида думает, что об этом лучше написать... Больше всего споров возникает вокруг теории рече­вых актов Остина и Серла (претендующего на роль законного наслед­ника и продолжателя идей Остина).

Излагаем спор со стороны Серла: Деррида неверно прочитал теорию речевых актов Остина. Установка Деррида — не замечать ясных вещей и хвататься за текстовые мелочи, на которые серьезная философия не об­ращает внимания. Например, Деррида находит у Остина метафоры и параболы — но ведь это вовсе не основание для того, чтобы поставить под сомнение язык как средство коммуникации или же способность контекста определять значение речевых актов! Или еще: Деррида заяв­ляет, что "подпись'' автора под своим произведением ничего не значит,

[65]

поскольку она не позволяет контролировать будущие истолкования его произведений, но ведь из этого не следует, что она совершенно услов­на. Деррида не обращает внимания на элементарные процедуры фило­софского рассуждения, цитирует того или иного автора так, чтобы за­путать исходное намерение, и подчеркивает при этом одну убийственную для философии мысль: вследствие специфики функционирования язы­ка, обеспечить тождественное повторение какого бы то ни было выска­зывания невозможно, а стало быть, анализ исходных перформативных установок бессмыслен при перемене контекстов рассуждения.

Излагаем спор со стороны Деррида: Серл передергивает доводы — ни­кто не отрицал, что повторяемость речевых актов — это условие комму­никации и неотъемлемое свойство языка. Просто Серл тщетно пытает­ся оборонять от внешних посягательств то, что считает своей собственностью: его трактовка подписи, как ему кажется, позволяет ему считать себя единоличным обладателем как собственных текстов, так и текстов Остина. Мы, разумеется, должны пытаться уловить намерение автора, но не забудем, что это — эмпирическая установка психологиче­ского типа, которая не может стать основой теории (в данном случае, те­ории речевых актов). Теория не должна исходить ни из моего понима­ния намерений автора, ни из авторской уверенности в том, что он понимает то, что написал. А если Серл думает иначе, значит, он высту­пает как наследник европейской мысли, декартовских — ясных и отчет­ливых — идей, а вовсе не как ниспровергатель метафизики (на-что он, как и всякий аналитик, разумеется, претендует). "Строгость" серловского анализа — это лишь преувеличенная уверенность в своем праве из­начально отделять "серьезное" от "несерьезного".

Так, Серл утверждает, что он разработал концепцию Остина и рас­крыл ее потенциал, но это самозванство: на самом деле Остин (а не Серл!) бывал подчас по-настоящему чутким к текстовой ткани выска­зывания, к тем мелким деталям, которые становятся отправными точ­ками деконструктивных прочтений. Ведь могут быть и другие виды "стро­гости" или "серьезности", такие приемы для выявления уловок "бессознательного означения", при которых нам не помогут никакие априорные критерии и протоколы.

Вряд ли можно свести эту полемику к ритуальному обмену колкос­тями между двумя несоизмеримыми культурами философствования (Норрис): в любом случае Деррида по-своему тоже "серьезен" —ведь он пытается продумать забытые философией проблемы, связанные с ее тек­стуальностью. Между серловской Калифорнией (место американской ана­литической философии), остиновским Оксфордом (место лингвистиче­ской философии) и дерридианским Парижем (амбивалентное место новых интерпретаций) прорисовывается странный треугольник! В "Поч-

[66]

товой открытке" (1980) виден всевозрастающий интерес Деррида к Ок­сфордской школе, Остину и Райлу. Импонирует ему в них отсутствие скуч­ной профессионализированной этики, открытость к соблазнам метафорики, а также тонкий интерес к разнообразным ситуациям высказывания (цитирование, упоминание, рассказ, призыв и пр.). "Почтовая открыт­ка" Деррида — это одновременно письмо и неписьмо, письмо всем или письмо одному единственному адресату Именно эта неоднозначность позволяет включить в реальную коммуникативную игру самой жизни все важные темы философии — от означения до истины. Не движение по за­мкнутому кругу с ясной целью надежной доставки в нужное место, но скитания изгнанника логоцентрической традиции — такова судьба пись­ма у Деррида. Возможности означения бесконечны, и у нас не может быть уверенности в том, что хотя бы какая-то из наших трактовок истинна.

Может быть, это будет слишком сильно сказано, но возникает впечат­ление, будто у Деррида практически нет Другого и других. Или скорее так: Другое есть, а других — нет. У экзистенциалистов другой — исчадье ада ("ад — это другой"); у примитивных народов другой — вообще не че­ловек или "немой", лишенный языка (неслучайно "немец" — значило чужеземец): именем "человек" называлось только собственное племя; у Левинаса другой —добрый, безоговорочно принимаемый, а у Деррида? Возникает впечатление, что Деррида печется о Другом на таком уровне, где отношение с реальными другими оказывается невозможным. Его книги напоминают бесконечные диалоги с самим собой, где мысли из­быточно повторяются каждый раз в новом месте, тогда как в ситуации, хотя бы отдаленно напоминающей диалогическую, он оказывался неспо­собным вести диалог. Он всегда говорит по писанному тексту, и эта са­мозамкнутость — одна из причин удивительной последовательности в ре­ализации собственного проекта, который начинался мощно, но постепенно ссыхался. Видимо, ему важна письменность, писанность — поскольку речь, которую он обвиняет в метафизической мощи, гораздо быстротечнее или незаметнее.

Иногда его сравнивают с Сократом. Если с "реальным" — это стран­но, а если с апокрифическим, который пишет двумя руками на средне­вековой миниатюре, причем под диктовку Платона, — то отчего бы и нет? Вот только Сократ был добродушный экстраверт, а Деррида — замкну­тый интроверт, который пишет, пишет... Текст — это броня от общества. Он признавался, что всегда испытывал чувство тревоги в официальных педагогических учреждениях, притом что по отзывам всех, проходивших у него историю философии, он был блистательным преподавателем.

[67]

Впрочем, почему "был"? Он и сейчас, уже преподавая самого себя, ве­ликолепный преподаватель. Его устные выступления звучат как писаные книжки; раньше он собирал их в объемистые тома, а сейчас чаще изда­ет, не накапливая, — малым жанром.

Однако в его более поздних работах подход к другому укрепляется. Правда, он приобретает вид перехода к "абсолютно другому" — по фор­муле "изобретение другого"⁸ (или, иначе, inventer pour ne pas trahir). Это оттеняет новую грань в деконструкции: она нацелена на другого как уникального, идиоматичного, неповторимого, тайного (Деррида игра­ет тут словами "секретный" и "секреторный", отдельный, отделивший­ся), открытого абсолютно новому, тому, что в силу этой своей выделенности не имеет законных гарантий и потому сопряжено с насилием и риском.

В любом случае "общительности", социального и политического темперамента у Деррида изначально было немного. Когда на коллокви­уме в Серизи (1980), и на других дискуссиях (преимущественно с евро­пейцами и американцами) ему бросили упрек в отсутствии программы политической философии, он сам, а еще больше его соратники (Нанси и Лаку-Лабарт) постарались быстро заполнить лакуну, сформулировав политические позиции деконструкции⁹. Однако это не значит, что все соглашались с самим этим упреком: пусть у Деррида нет явной полити­ческой программы, зато у него есть ( и всегда была) неявная, но заведо­мо "нетотализирующая" политическая программа (Норрис).

Когда в 80-е годы философские контакты Деррида расширились и в дискуссию вступили герменевты, представители критической теории (Хабермас и Адорно, неизменно критиковавшие современную француз­скую философию за беспринципность, за отсутствие разумного подхо­да и практико-политического интереса) и аналитические философы, перед сторонниками Деррида и им самим возникла необходимость обо­роны сразу на несколько фронтов. Одним требовалось показать, что Деррида не иррационалист (в частности, его метафоры — это не замена понятий, а одно из концептуальных средств философии) и что он не безразличен к сообществу, этике, политическим вопросам. Другим тре­бовалось показать, что Деррида не является противником анализа, хо­тя и осуществляет его на другом уровне и другими средствами. И все

⁸ Ср. : "Psyche, Invention de l'autre". In: Psyche — inventions de l'autre.

⁹ По-видимому, ответом Деррида на критику со стороны сторонников философии социального консенсуса (Хабермас) или адептов теории речевых актов можно считать проработку особых объектов (это, например, справедливость, вера, дар, дружба, гостеприимство), которые выделяются среди других парадоксальных, апоретических объектов тем, что поддерживают своей притягательной невозмож­ностью социальный мир и человеческие взаимодействия.

[68]

же — как найти какую-то объединяющую позицию, если, например, для Деррида практически любое высказывание метафорично (а скажем, для Дэвидсона — никакое и никогда)? А если сменить уровень готовых утверждений на уровень намерений (интенций), то можно ли сказать, что Деррида по крайней мере стремится сказать то, что он "имеет в ви­ду"? А если стремится (Фуллер), то разве он не мог бы сказать то, что хотел сказать, более ясно и четко? А если не мог, то что же собственно он имел в виду такого, чтобы сказанное им стало наиболее адекватным способом передачи сообщения? А может быть, просто дело в том, что ху­дожник в Деррида одержал победу над ученым, так что и наши анали­тические беспокойства тут ни к чему?

Может ли деконструкция стать общим набором инструментов зна­ния и практики? Скорее, не может. Может ли она применяться в других областях знания, кроме философии и литературы? Да, она использует­ся в таких областях, как искусство, право, лингвистика, психология, со­циология, театр, теология, архитектура (причем подчас даже больше, чем в философии). Если судить по числу защищенных о Деррида дис­сертаций (данные на начало 90-х годов), то они относятся к 20 академи­ческим областям, хотя философских диссертаций среди них в 20 раз меньше, чем литературоведческих (первых к началу 90-х годов по биб­лиографическому указателю Шульца числилось 20, а вторых около 240). Другие области применения деконструкции - это образование, язык, ки­но, феминизм, теология, история, политология, социология, психоло­гия, музыка, массовые коммуникации, антропология, инженерное де­ло и даже экономика.

Деррида основал деконструкцию как широкое, международное, меж­дисциплинарное "дело" (интеллектуальное предприятие), оказавшее значительное влияние на многие области. Отсутствие согласия среди представителей различных философских традиций по отношению к Дер­рида вполне понятно. Например, известно, что американские филосо­фы (в отличие от американских литературоведов) уделяют мало внима­ния Деррида, а те, кто им интересуются, обычно судят о нем отрицательно, за исключением маленькой группы соратников. И причины этого, по от­зывам самих американских сторонников Деррида, связаны не только с различием "континентальной" и "островной" (аналитической, англо-аме­риканской) философии, но и с тем, что философия в США - это неболь­шая область, в которой континентальная философия занимает совсем уж маленький отсек. Кроме того, на восприятие той или иной фигуры часто влияют цепные реакции небескорыстных оценок - со стороны людей, которые и сами претендуют на влияние.

В целом заслуживает внимания тот факт, что изучение творчества Деррида и "феномена Деррида", несмотря на обилие литературы о нем,

[69]

очень неполно. Никто не захотел или не смог дать общего представле­ния о Деррида. Из истории мы знаем, что одной из лучших форм рабо­ты в философии были именно работы умных критиков — когда, напри­мер, Аристотель писал о Платоне или Спиноза — о Декарте. Среди пишущих о нем, сетует один из критиков, нет покамест людей ранга Жильсона или Кассирера. Хотя шаги в этом направлении делаются (ср. Лаку-Лабарт, Лиотар, некоторые немецкие критики, яркие англо-аме­риканские исследователи — Норрис, Гаше, Харвей, Беннингтон), такой альтернативной по отношению к Деррида философии, учитывающей сделанное им, пока не сложилось. И - что самое главное - даже самые проницательные критики Деррида не смогли или не захотели дать об­щий образ философии Деррида, показав ее пределы и границы - хотя бы на сегодняшний день.

Наверное, даже Деррида хочет быть понятым. Во всяком случае, че­го бы он ни хотел субъективно, "объективно" он может оказаться либо в истории философии (истории идей), либо нигде. Можно не сомне­ваться в том, что Деррида займет в ней свое место, но наверняка не то, что предназначали ему поклонники, призывавшие нас сжечь все, чему мы ранее поклонялись, чтобы войти в новый храм. По-видимому, и Ниц­ше, и Гегель входят в историю мысли одинаково — либо своей собствен­ной системой понятий, либо жестом отрицания чужой системы поня­тий. Но для того чтобы этот отрицательный жест мог запечатлеться и сохраниться, ему придется подчиниться тем или иным приемам систе­матизации.