Светская благотворительность в годы правления Елизаветы: слово и дело

Иго бироновщины удалось преодолеть Елизавете Петровне (1709—1761), взошедшей на престол в 1741 г. Основной задачей своей политической деятельности дочь Петра I и Екатерины I про­возгласила возвращение к принципам правления Петра Великого. Внутренняя политика императрицы в целом отличалась стабиль­ностью, тенденцией к реформам в духе «просвещенного абсолю­тизма». При Елизавете «Россия пришла в себя...» [36]. Правда, как об этом пишет Г. В. Вернадский: «Немецкое культурное влияние сменилось на французское. Поочередно французское, английское и немецкое культурное влияние на двор сохранялось до середины XIX столетия» [6, с. 162].

Несмотря на то что в елизаветинский период «нравы смягчают­ся, к человеку начинают относиться с большим уважением и умст­венные интересы начинают находить более доступа в обществе» [36, с. 375], Россия продолжает оставаться страной абсолютизма и кре­постничества. В Первопрестольной, как о том впоследствии запи­шет в дневник Екатерина И, не было ни одного помещичьего дома без пыточных и тюремных помещений для крепостных рабов.

Ко времени вступления Елизаветы Петровны на трон дело ор­ганизации светской благотворительности оставалось в печальном состоянии, иллюстрацией чему может служить тяжба между Сена­том и Синодом по поводу оплаты ремонта пришедшего в ветхость первого отечественного госпиталя (1744).

«Медицинская канцелярия донесла Сенату, что в московском госпитале экономическая синодская канцелярия не делает никаких починок, отчего больные претерпевают великое беспокойство, в пользовании больных остановка и невозможность, и больных при­нимать нельзя, потому что в палатах, где лежат больные, и в учени­ческих бурсах окончины и печи очень ветхи, топить их опасно; также и строение, где живут служители, очень ветхо; иное и попадало, а в ином зимою жить нельзя. Синод отписывался, что его Экономи­ческая канцелярия не обязана делать починки в госпитале: указа для этого нет; хотя по указу Петра Великого госпиталь построен из сборов Монастырского приказа, но, чтоб его чинить из сборов того же приказа, приказа не изображено <...> итак, починки госпиталя из доходов синодальных исправлять никак не следует <...> но Сенат приказал <...> то госпиталь исправить надобно непременно из до­ходов Экономической канцелярии в непродолжительном времени, чтобы больным от стужи не помереть, ибо если уже госпиталь стро­ен на деньги Монастырского приказа и содержится на деньги Эко­номической канцелярии, то и чинить его надобно из тех же дохо­дов» [36, с. 371—372].

После Петра Великого первые лица империи долгое время не включались в деятельную благотворительность, перестав при этом следовать правилам милостыни в духе идеалов православного бла­гочестия. По настоянию Елизаветы Петровны Сенат издает указ «О воспрещении увечным ходить в Санкт-Петербург для проше­ния милостыни» (1758). Неужели властям не доставало предшест­вующих запретительных законов, счет коим исчислялся десятка­ми? Оказывается, к написанию очередного рескрипта государыню понудила случайная и неприятная для нее встреча на улице. «Марта 10 дня усмотрено, что одна женщина просила милостыню, у коей все лицо в ранах изрыто и смотреть весьма противно, дабы таким увечным и гнусным отнюдь не допускать здесь в резиден­ции таскаться, и когда впредь усмотрятся, и ежели не имеют про­питания, в богадельни определять; чего ради оныя вновь от Сената стараться мужския и женския построить в Васильевском острову, только не на больших улицах и в таком месте, где бы знатного проезда не было, а о крепком смотрении, чтоб таковых гнусных и увечных отнюдь по городу бродить не допущали, в Полицию под­твердить» [28, т. 15, с. 189-190].

Со времен киевского князя Владимира вплоть до правления Петра I русский властитель считал в порядке вещей принимать по личной потребности либо обряда ради убогих калек в дворцовых палатах. Дочь реформатора православная государыня Елизавета в силу личной брезгливости запрещает «гнусным и увечным» (от­талкивающего вида) людям появляться на главных улицах столи­цы, особенно там, где их могут встретить особо важные персоны.

В 1748 г. Сенат издает указ «О невыдаче паспортов слепым, дряхлым и увечным крестьянам для прохода в Санкт-Петербург и в другие места под взысканием штрафа за невыполнение сего ука­за». Данный документ свидетельствует о том, что, по убеждению российских сенаторов середины XVIII в., слепота, физическое уве­чье могли служить причиной поражения человека в правах. На­помним, почти за сорок лет до выхода российского указа «О невы­даче паспортов слепым» незрячего английского математика Николаса Саундерсона избрали на должность профессора в Кемб­ридже (1711). Ньютон счел возможным пригласить слепого к со­трудничеству, а парламент по рекомендации короля Георга II при­своить Саундерсону степень доктора права. В молодые же годы получать образование талантливому слепцу помогали и родители, и школьные учителя, и ученые-математики, и волонтеры из хрис­тианского колледжа.

В Российской империи слепец оказался вне закона, Православ­ная церковь не желала, да и не могла поддерживать его, поскольку собственных средств на это недешевое дело у нее не имелось, цар­ская же казна, как мы убедились, помогать не предполагала. Более того, государство по-прежнему намеревалось решить задачу при­зрения калек и убогих за счет немилосердного обирания церкви. Правительство продолжало активную секуляризацию церковной собственности, так, именной указ «О новом устройстве управле­ния монастырских и архиерейских имений» (1757) обязал духо­венство на собственные средства немедленно приступить к учреж­дению инвалидных домов. В нарушение всех писаных и неписаных законов государство взыскивало немалый дополнительный налог с тех, кто до того исправно выплатил все, что с него причиталось. Мало того что очередной «милосердный» указ имел срок действия, направленный в прошлое, он предписал «остальное в Банк отдать, дабы процентами и ежегодными с монастырей порциями будущих в них отставных содержать» [28, т. XIV, с. 796]. Спустя три года Сенат вновь потребовал взыскать с церкви деньги на содержание инвалидных домов. Синод выступил с встречным предложени­ем — отчислять ежегодно из экономических сумм по 300 ООО руб­лей. Затяжной спор сенаторов с сидельцами из Синода убеждает, что средств на богадельни для гражданских увечных и калек власть не предусмотрела, указ априори оказался неисполнимым, система закрытого государственного призрения существовала исключительно на бумаге да в высоких чиновничьих помыслах.

Наступлению на церковь сопутствовало усиление борьбы с юродством. И хотя в середине XVIII в. на Руси по-прежнему «фантастически велико было число дурачков и придуривающихся, приживал и нищих, живших в городах и ходивших по богомоль­ям» [13, с. 152], ситуация для них менялась к худшему. Поха- бов-обличителей государство включило в круг политических вра­гов, диссидентов, в этом смысле действия российской бюрократии папоминают логику европейских судов инквизиции XVI в. На не­которых юродов раскольническая комиссия (1745—1757) заводит уголовные дела, за другими устанавливает полицейский надзор. Юродивый-обличитель и юродивый-сумасшедший одинаково от­торгаются властью, вызывают у нее подозрение и неприязнь.

Для людей, испытывающих к одержимым и бесноватым чувст­во сострадания, проявлять его публично становится небезопасно. Человек, на людях выказывающий сердоболие к юродивому, в гла­зах государства становится неблагонадежным. Простонародье, лю­ди «подлого сословия», продолжают прислушиваться к бессвязной речи бесноватых, тогда как озабоченные карьерой представители «цивилизации» («просвещения») вынуждены сторониться их.

В елизаветинскую эпоху власть декларирует необхо­димость организации светского призрения, пытается вновь навязать обществу западную модель благотвори­тельности, но при этом не прилагает даже минималь­ных усилий к ее финансовому, организационному и кадро­вому обеспечению. Государыня ограничивается изданием грозных указов и карательными мерами, не переходя к реальному строительству богоугодных заведений, которые без ее вмешатель­ства появиться в России не могли.

Трагическое рассогласование правительственных решений и общественных устремлений, указующих директив и исполнитель­ской дисциплины, благих порывов и их финансового подкрепле­ния становится характерной чертой развития светской благотво­рительности в России времен Елизаветы.

Поворотные события в истории европейского призрения, как мы не раз убеждались, оказывались результатом консолидирован­ных усилий государства, церкви (либо ее представителей) и ин­теллектуалов (врачей, педагогов, философов-просветителей), но их отголоски проникали по эту сторону границы как эхо неизвест­ных событий, как тексты на незнакомом языке. А потому письма Дидро «О глухих в назидание слышащим» и «О слепых в назида­ние зрячим», взорвавшие Париж, россияне пролистали спокойно и без особого интереса.

В заочную дискуссию с французским философом из россий­ских насельников мог бы вступить лишь профессор математики Георг Крафт¹, сделавший по латыни доклад на диковинную тему «Могут ли цветы, известным, некоторым образом расположенные, произвести в глазах глухого человека согласием своим такое уве­селение, какое мы чувствуем ушами из пропорционального распо­ложения тонов в музыке» (1742). Впрочем, Дидро напишет свои «Письма» несколькими годами позднее, а в России изыски столич­ного академика никого не могли заинтересовать даже в шутку. Ин­терес к причинам, последствиям, методам лечения глухоты и обу­чения людей с нарушенным слухом мог возникнуть исключи­тельно в научной среде, но к середине XVIII в. таковая в отечестве едва-едва зарождалась. Возобновила свою деятельность Петер­бургская академия наук, в Москве открывается университет (1755)

с тремя факультетами (философским, медицинским, юридиче­ским), правда, с немецкой по преимуществу профессурой. При университете учреждаются две гимназии: одна для дворян, другая для выходцев из прочих городских сословий. «Одна академиче­ская гимназия в Петербурге, — писал об этом времени С. М. Соло­вьев, — три или четыре военных училища, две гимназии в Москве и одна в Казани — вот все средства, которыми располагало свет­ское образование в России. Больше училищ завести было нельзя, ибо прежде всего негде было взять для них учителей...» [36, с. 479].

Упомянутый доклад Крафта, вполне возможно любопытный для академиков-иностранцев, не имел даже косвенного касательства к отечественным реалиям. Как мы знаем, предпосылкой индивиду­ального обучения глухих в Европе послужило развитие имуществен­ного права, лишенный слуха человек мог получить наследство при условии владения устной и письменной речью. В самодержавном го­сударстве, игнорировавшем гражданские права, где властелин при желании мог конфисковать имущество у любого, даже весьма знат­ного и влиятельного подданного, подобное произойти не могло не только при Елизавете, но и во времена ее преемников. В доказатель­ство приведем историю принцессы Екатерины, внучатой племянни­цы императрицы Анны Иоанновны, дочери российской правительни­цы Анны Леопольдовны, потерявшей слух в восьмилетнем возрасте.

В результате дворцового переворота (1741) Анна Леопольдов­на вместе с мужем и детьми подверглась высылке. Ее несчастным наследникам позволят покинуть холмогорский острог только во взрослом возрасте! Среди высокородных арестантов все эти годы находилась и принцесса Екатерина¹, перенесшая в четырехмесяч­ном возрасте сотрясение мозга, — во время ареста родителей мла­денца уронили на пол, и вскоре девочка начала терять слух. Со­хранилась письменная характеристика, данная ребенку офицером охраны: «Сложения больного и почти чахоточная, притом несколь­ко глуха, говорит немо и невнятно и одержима всегда разными бо­лезненными припадками, нрава очень тихого» [2, с. 197].

Во исполнение распоряжения Елизаветы «О необучении детей известной персоны грамоте до указу» (1750) отпрысков Анны Ле­опольдовны и Антона-Ульриха Брауншвейг-Люнебургского² офи­циально никто не учил. Семья несколько десятилетий провела в пределах острога, не имея контактов ни с кем, кроме находив­шейся при них бывшей фаворитки императрицы — фрейлины

 

Якобины Менгден, охраны да прислуги. Учителя в острог не допу­скались, но детям их с успехом смогли заменить отец и фрейлина, выросшие в протестантских немецких землях. Из заключения Ека­терина выйдет сорокалетней. По свидетельству современников, она понимала, о чем говорят, по движению губ, была развитой, а может быть, и талантливой женщиной, хорошо рисовала. И госу­дарыня Елизавета Петровна, и позднее взошедшая на трон Екате­рина II, информируемые о каждом шаге титулованных сидельцев, не могли не знать о выдающихся результатах необычного для Рос­сии «педагогического эксперимента». Более того, Екатерина Вели­кая с интересом и уважением относилась к сурдопедагогической деятельности француза Сикара и даже наградила знаменитого француза золотым портсигаром. Кстати, ее великий прадед Петр I был не только знаком с сурдопедагогом И.-К. Амманом, но счел для себя полезным посетить занятие молодого швейцарского врача с глухой Хестер Коларт. В ноябре 1697 г. смог лично оценить по­разительные успехи 14-летней Хестер в овладении ею устной речью. Судьбе будет угодно, чтобы через три с половиной десятилетия (1733) сын знаменитого сурдопедагога Йохан Амман¹ стал профессо­ром ботаники и натуральной истории Петербургской академии наук. Заинтересуйся тогда кто-либо из образованных и влиятельных рос­сиян тайнами сурдопедагогики, консультанта долго бы искать не пришлось. Увы, никого из венценосных особ информированность об успехах на поприще индивидульного обучения глухих не подвигли распространить этот опыт в Российской империи.

Обретя свободу взрослым человеком, несчастная Екатерина Ан­тоновна уедет в Данию, где и окончит свою жизнь. Архивы сохра­нили написанное ею по-русски письмо императору Александру I:

«Теперича впервое раз покорнеше благодарю вам пото­му, — пишет 62-летняя глухая принцесса, — что вы мне, нещасной, всякий год изволите посылать деньги из руской земли для моего содержания <...> я осталась только одна нещасная, на старости моей <...> я потеряла совсем слышанья на восьмом году жизни моей <...> я всегда одна <...> всякий день поминаю Холмогор, по­тому что мне там был рай, а тут ад <...> изволте мене нещасну в ма- настир, и тогда не надобно будет сюда посилить всякой где многи денги для моего содержания...» [34, с. 113—114].

Высочайшего ответа на письмо не последовало.

Казалось бы, читая слезные мольбы Екатерины Антоновны, бле­стяще образованный и не чуждый либеральным новациям, импера­тор Александр I мог бы задуматься об организации в стране обуче­ния глухих, в чем давно преуспели западные соседи. К сожалению, удачный опыт обучения потерявшей в детстве слух принцессы не стал, как то часто случалось в странах Западной Европы, поводом для открытия специальных учебных заведений. В России все зависило от самодержца, и коль скоро никто из царствующих особ не заинтересовался успехами ребенка с нарушением слуха, то и пре­цедент с принцессой Екатериной примером для обучения других глухих детей стать не мог. В 1803 г., когда немощная высокородная старуха безуспешно молила царственную родню о сострадании и помощи, Европа праздновала семнадцатую годовщину с момента начала обучения французом Гаюи слепого нищего Люизера.