Александр i, воспитанный «по законам разума и в принципе добродетели», приглашает в Россию Валентина Гаюи

Сменив на престоле убитого отца, Александр Павлович¹ не на­рушил династических традиций и тотчас отменил распоряжения своего предшественника.

В детские годы юного наследника его наставникам повелева­лось² «запрещать и не допускать до того, чтобы их высочества учи­нили вред себе или жизнь имеющему, следовательно, бить, бранить при них не надлежит и их не допускать, чтоб били, щипали и брани­ли человека или тварь или какой вред или боль причиняли. Не допу­скать их высочеств до того, чтобы мучили и убивали невинных жи­вотных, как то птиц, бабочек, мух, собак, кошек или иное или портили что умышленно, но поваживать их, чтоб попечение имели о принадлежащей им собаке, птице, белке или ином животном и оным доставляли выгоды свои и даже до цветов в горшках, поливая оные. <...> Отделять от воспитания разговоры, рассказы и слухи, умаляющие любовь к добру и добродетели или умножающие поро­ки. <...> Главное достоинство наставления детей состоять должно в любви к ближнему (не делай другому чего не хочешь, чтоб тебе сделано было), в общем благоволении к роду человеческому, доб­рожелательности ко всем людям, в ласковом и снисходительном обхождении ко всякому, в добронравии непрерывном, в чистосер­дечии и благородном сердце» [2, с. 390].

Воспитанный на западный манер «по законам разума и в принципе добродетели», молодой император с первых дней цар­ствования взял курс на либерализацию общественной жизни. Освобождаются политические заключенные, и в их числе те, кто оказался заточен в монастыри и сумасшедшие дома. Вновь обре­тают гражданские права те, кто прежде по суду был поражен в них, а таковых по России сыскалось немало. Примерно двенадцати тысячам человек вернули утраченные права и позволили возобновить государствен­ную службу.

Восстановлены в прежней силе жало­ванные грамоты дворянству и городам. Запрещены пытки, вводятся ограничения на телесные наказания, открываются гра­ницы, разрешается ввоз иностранных книг. «Александр I был интернациональ­но настроенным человеком и чувствовал, что его главное предназначение — евро­пейская общность наций, что предпочти­тельнее, чем то национальное государст­во, во главе которого ему случилось быть. <...> Будучи самодержцем по рождению, Александр благожелательно относился к конституционным формам правления, которые он ввел в Финляндии и Польше и намеревался постепенно учредить в России» [6, с. 198].

Манифест 1801 г. даровал право собственности на землю отдель­ным лицам всех сословий, исключая крепостных, благодаря чему но­вые социальные группы приобретали полный гражданский статус.

Впервые появился департамент, отвечающий за просвещение россиян, — Министерство народного просвещения, воспитания юношества и распространения наук (1802). Империю условно раз­делили на шесть учебных округов, учредили четыре вида учебных заведений: приходские и уездные училища, гимназии, университе­ты. Столица обрела Педагогический институт (1804), вслед за Дерптским (1802) открываются Виленский (1803), Харьковский (1805) и Казанский (1805) университеты. Отменяются цензурные постановления и другие ограничения в области просвещения и на­родного образования. Вновь принятый Устав учебных заведений (1804) возложил материальное содержание приходских училищ в городах на местное самоуправление, в казенных селах на самих крестьян, в помещичьих владениях на усмотрение помещика. Под­писывая закон, монарх полагал, что финансовая независимость уч­редителей от государства избавит их от его бюрократической опе­ки, в силу чего органы самоуправления, как за границей, примутся активно открывать учебные заведения¹, а либерально настроенные помещики, крестьянские общины или группы граждан поспешат инициировать создание школ, что приведет к всеобщему распро­странению грамотности. В действительности же «отказ государственной казны финансировать народное образование и передача полномочий от­крытия образовательных заведений на местный уровень привели к сокраще­нию числа начальных школ по причине отсутствия средств, да и желания у местных устроителей» [25, с. 202].

Александр I, как «интернациональ­но настроенный человек», живо интере­совался западными новациями и, как человек, воспитанный в «благоволении к роду человеческому, доброжелатель­ности ко всем людям», не мог не от­кликнуться на европейские эксперимен­ты в области обучения глухих и слепых детей. Особое внимание государя при­влекал Париж, доверенные лица обстоя­тельно сообщали в Санкт-Петербург обо всех французских новациях и пре­образованиях, в том числе упомянули и о существовании Королевского училища слепых. Узнав об уникаль­ном учебном заведении, Александр I загорелся желанием как мож­но скорее устроить нечто подобное в Северной Пальмире и при­гласил руководить новым делом непосредственно Гаюи¹. Благода­ря великому французу и в России откроются первые училища для глухих и слепых.

Помня о заслугах талантливого тифлопедагога, духовными ро­дителями отечественных специальных учебных заведений все же признаем Александра I и его матушку — вдовствующую государы­ню Марию Федоровну. Волей просвещенного монарха модель специальной школы попала в Россию прежде, чем была воспроизведена в большинстве европейских стран, где по­литические, экономические и социально-культурные предпосылки к ее появлению складывались столетиями. В России, напротив, не имелось достаточных причин для обще­ственного признания целесообразности обучения детей с сенсор­ными нарушениями, однако самодержец, узнав о существовании подобной практики во Франции, заимствует модель специальной школы и, не интересуясь мнением соотечественников, повелевает воспроизвести ее в столице. Непредсказуемый прецедент откры­тия училища для глухих (1806) и училища для слепых (1807) ста­новится фактом отечественной истории. Благодаря единоличному решению самодержца Россия, не накопившая опыта индивидуально­го обучения глухих и слепых, не имеющая частных заведений для этой категории учащихся, одной из первых открывает государст­венные специальные школы. Петербургское Императорское учи­лище для глухих возникло прежде Королевских институтов Шве­ции и Англии, училище для слепых — в то же время, что и в Гер­мании, Австро-Венгрии, Чехии, но раньше, чем в Голландии и Швеции.

Подробности рождения первых отечественных специальных училищ, как и мытарств Гаюи в России, не оставляют сомнений в том, что прецедент объясняется исключительно желанием импе­ратора перенять парижскую новинку, в своем добродеятельном по­рыве царствующие особы заметно оторвались от управляемого ими населения страны.

Приглашение, посланное Александром I выдающемуся тифло­педагогу, утрачено, но сохранилось ответное письмо: «Об основа­нии в Петербурге заведения для полезного занятия слепых, по примеру учрежденных уже во Франции заведений в пользу сих людей, столь несчастных и достойных сожаления» от 20 августа 1803 г. Русский биограф Гаюи доктор А. И. Скребицкий убежден, что проект явился реакцией на официальный запрос, сделанный тифло­педагогу от имени самодержца через флигель-адъютанта Н. 3. Хитро­во¹ [35, с. 12].

Как мы уже знаем, на родине тифлопедагогические устремле­ния Гаюи, успехи его учеников последовательно привлекали вни­мание и получали высокую оценку и поддержку со стороны Людо­вика XVI, Национального собрания, республиканского Конвента, Директории. Расположенный в центре Парижа Институт слепых сумел пережить кровавое и голодное десятилетие французской ре­волюции (1789—1799), но не выстоял под напором Наполеона Бо­напарта. Испытывая острую нужду в деньгах на военные нужды, корсиканец отказывается от финансирования института из казны и предлагает слить его с парижской богадельней для слепых (1801). Попытки Гаюи привлечь деньги на содержание отныне ча­стного учебного заведения оказываются безуспешными, и именно в этот момент оказавшийся в драматической ситуации пионер тифлопедагогики встречается с Н. 3. Хитрово. Парижанин прини­мает приглашение российского просвещенного государя, для него не столь важно, где учить слепых, главное — не бросать неоспори­мо нужное и слепцам, и зрячим дело.

Предполагая пробыть в Петербурге несколько месяцев, Гаюи планирует поездку на 1804 г. и начинает обстоятельно готовиться к визиту, подробно обговаривая условия и детали проекта. За го­дичный, продолжительный по западным меркам, срок пребывания в стране энтузиаст предполагал:

• создать в российской столице аналог парижского Института для слепых, оснастив его всеми необходимыми приспособле­ниями, приборами и материалами;

• на примере приглашенного с собой незрячего ученика де­монстрировать россиянам как образовательные возможности незрячих, так и необходимость их обучения, с тем чтобы за­разить и увлечь идеями тифлопедагогики российские власти и общество;

• подготовить себе на смену преемника из русских подданных для последующего руководства институтом;

• организовать в пригласившей стране, чей император про­явил интерес к образованию слепых, печатание рельеф­ных учебников и книг для незрячих, обеспечить ими учи­лище.

Сложную, но вместе с тем выполнимую, по мнению западноев­ропейца, программу А. И. Скребицкий охарактеризовал так: «Не зная страны, в которую его приглашали, Гаюи в простоте сердеч­ной предполагал, что практика его родины осуществима и в Рос­сии! <...> Как горько ему пришлось разочароваться в этом убежде­нии» [35, с. 15].

Трудности подстерегали француза с самого начала русского проекта. Согласование условий и обязательств по переписке хотя и затянулось, но завершилось, казалось бы, весьма успешно. В сентябре 1805 г. пришло известие об одобрении проекта и всех условий Александром I. Более того, император просил Гаюи при­быть безотлагательно, оговорив на случай личной занятости в войсках ответственную кандидатуру, которой поручено будет встретить Гаюи и разрешить все возможные трудности по вопло­щению проекта. «Принять Гаюи и оказать всевозможное содейст­вие в духе заключенных с ним условий» император доверил свое­му статс-секретарю, курирующему народное просвещение, М. Н. Му­равьеву¹.

В силу неизвестных нам причин приехать в Россию безотлага­тельно парижанину не удалось, в Петербурге он появится только в сентябре 1806 г., успев к тому времени поспособствовать рожде­нию специальной школы в Пруссии. Прибыв в российскую столи­цу, Гаюи ожидал привычной встречи с пригласившим его монар­хом, дабы согласно установившемуся правилу продемонстрировать императору, двору, влиятельнейшим людям, включая ученых му­жей, образовательные потенции и успехи незрячих на примере своего воспитанника. «Гаюи льстит себя надеждою, что не будет не­достойным монарха увидеть впервые слепого, который не только может исполнять разные ремесленные работы, но и читать, считать, писать, печатать, демонстрировать по картам и т. п.» [35, с. 20]. Встреча не состоялась ни по приезде, ни в последующие одиннадцать лет пребывания Гаюи в России, монарх и приглашенный им «приехать безотлагательно» французский тифлопедагог так ни­когда и не увидели друг друга.

Почти полгода парижанин не мог начать дело: два месяца иска­ли русского педагога, несколько месяцев — незрячих детей, три месяца министр просвещения граф П. В. Завадовский¹ не имел времени ознакомиться с переданными ему бумагами. Пытаясь привлечь к своему делу интерес знати, Гаюи на пару с учеником Фурнье посещал званые вечера в известных столичных особняках, нередко встречая там влиятельных людей, министров, членов Ака­демии наук, но заинтересовать зрителей не сумел. Российская «ци­вилизация» оказалась безразлична к образовательным потенциям и успехам незрячего человека. Участники салонных вечеров, укра­шенных демонстрациями талантов слепого ученика, относились к ним как к развлечению, мало чем отличающемуся от представле­ний искусных магов, фокусников или музыкантов. Выдающиеся педагогические достижения казались зрителям цирковыми трюка­ми, не имеющими отношения к реальной жизни. Приходя в вос­торг от увиденного, представители «цивилизации» не предполага­ли воспроизводить фантастические педагогические опыты в силу их очевидной нецелесообразности. Предложение организовать обучение оказалось даже для столичного просвещенного населе­ния весьма экзотическим и не нашло отклика. Однако не стоит укорять соотечественников в бессердечии, недальновидности или невежестве. Зная историю страны, нелепо ожидать от русского ба­рина, один раз увидевшего пишущего и считающего незрячего француза, попытки наладить обучение собственных крепостных, страдающих недостатком зрения. Слепые дети, безусловно, вызы­вали жалость у любого нашего соотечественника, многие россияне относились к ним участливо и могли поддержать милостыней, од­нако в душе противились мысли отдать слепого в школу.

Личные права и свободы человека на Западе и в России пони­мались по-разному, заметно отличались по уровню развития и степени поддержки населением системы образования, медицин­ской помощи, светского призрения, там личная свобода, граждан­ское право, образование осознавались ценностью уже многими, здесь — единицами. В Российском государстве к началу XIX в. не сложились предпосылки, необходимые для на­чала специального обучения глухих и слепых детей.

Институт слепых Гаюи или Воспитательный дом Бецкого, а до того «сиропитательницы» (сиротские дома) Петра I общество вос­принимало привезенными с чужбины чудачествами, противными русской душе, а потому опытные учреждения создавались и суще­ствовали исключительно волей устроителя самодержца и мгновен­но хирели, как только интерес последнего к ним ослабевал. Слу­чай Гаюи отнюдь не досадное исключение, а закономерность. К моменту приезда тифлопедагога в Петербург парижские выдум­ки перестали занимать Александра I. Правда, официальной причи­ной задержки открытия специальной школы чиновники искренне называли «отсутствие в России слепых»! Обескураженный неле­пым заявлением парижанин не мог найти правдоподобного объяс­нения происходящему и сделал дипломатичную запись в дневни­ке: «Если в публичных местах «прекрасной столицы России» действительно не видно слепых, то это обусловливается «мудрою политикою», предписывающей помещикам и родителям этих не­счастных держать их при себе, на родине, а если это дети крестьян казенных или сироты, то помещать их в богадельни» [38, с. 24].

Действительно, состоятельные родители из чувства стыда скрывали слепых детей по поместьям; дворовые городских усадеб держать больных детей при себе не имели права; малоимущие столичные горожане либо прятали слепца дома, либо давали ему в руки нищенскую суму и доверяли Божьему Провидению, прав­да, побираться слепому прошаку приходилось за пределами Санкт-Петербурга. В столице, напомним, с момента ее основания действовало строжайшее предписание «о непропуске нищих», ко­торое исполнялось полицией неукоснительно. Встретить слепца на столичной улице и впрямь оказалось непросто. Не надеясь на по­мощь властей, Гаюи попытался разыскать учеников на церковных папертях, но не преуспел в своих стараниях. Те немногие, кого па­рижанин сумел найти, категорически отказывались «идти в шко­лу», не возымели действия и посулы учителя вознаграждать за уроки. Жившие случайным подаянием попрошайки категорически не хотели зарабатывать учебой. «Нищие за наем взятых ими детей платили по 80 копеек ассигнациями и по рублю в день, а за урод­ливых и по два рубля» [«Чтения Общества истории и древно­стей», 1861, кн. 1]. Попрошайничество на Руси оставалось при­быльнее трудовых заработков. На объявления Гаюи в столичных газетах отозвались лишь два родителя француза, служившие при дворе императора, — огранщик бриллиантов Кинэ и художник-де- коратор Дранже (их сыновья оказались слишком малы для приема I) школу), откликов от русских семей не последовало.

Осознав тщету своих усилий, Гаюи пишет 29 ноября 1806 г. министру просвещения П. В. Завадовскому, что, «являясь в Рос­сию, он рассчитывал собрать вокруг себя слепых детей, спасти их от праздности и тунеядства, обучить полезным занятиям и заста­вить благословлять благотворительного монарха, управляющего их родиной, и достойных его министров» [35, с. 23]. Парижанин напоминал министру о его давнем обещании немедленно ознако­миться с методами обучения незрячих. Прокомментировать это напоминание доверим А. И. Скребицкому: «Из последней просьбы мы можем заключить, что русский министр народного просвеще­ния, под непосредственное ведение которого поставлен был при­глашенный императором Гаюи, не удосужился в течение трех ме­сяцев познакомиться хотя бы поверхностно со специальностью

 

человека, которого вся Европа встречала с любопытством, любо­знательностью и желанием поучиться у него» [35, с. 23]. Однако сожаления о пассивности министра образования звучат из уст по­томка, живущего на столетие позже, а главное, исповедующего ценности другого периода. Да и личная «вина» 11. В. Завадовского¹ минимальна, так как «специфической чертой российской полити­ческой системы, обусловившей определенную направленность са­мих преобразований, являлась зависимость руководителей народ­ным образованием от монархов, их взглядов и политических привязанностей. Тесная связь с троном обусловила и известную инертность министров народного просвещения, в том числе и П. В. Завадовского» [39, с. 19]. Тот факт, что министр «не удосужил­ся в течение трех месяцев познакомиться» с предложениями Гаюи, говорит скорее о его чиновничьей прозорливости. Неторопливость сановника служит косвенным доказательством и потери монархом интереса к своей затее, и убежденности министра в том, что обучение слепых не имеет отношения к народному просвещению.

Коллизия со школой для слепых сродни истории открытия Воспитательного дома, когда, «кроме императрицы и Бецкого, едва ли нашелся бы еще десяток лиц по всей России, которые понима­ли бы цель, с какою [он] основывался, и еще менее таких, которые сочувствовали бы этой цели» [23, с. 146]. И по прошествии полу­века трудно оказалось найти «десяток лиц по всей России, кото­рые понимали бы цель», преследуемую настырным парижанином, тем более не находилось «таких, которые сочувствовали бы этой цели».

Официально назначенный в помощь Гаюи господин Бушуев ока­зался горьким пьяницей. Будущий директор, а именно на эту дол­жность намечали Бушуева, по свидетельству парижанина, посещал вверенное ему заведение не чаще двух раз в месяц. Первые полто­ра месяца Гаюи обходился исключительно услугами незрячего вос­питанника Фурнье, затем нашелся волонтер — студент Педагогиче­ского института Галич, вслед за ним пришли французский эмигрант, учитель музыки Луэ, преподаватели ремесел — Цирлейн, Даненберг и Яков Пожарский.

После пяти месяцев пребывания парижанина в России 10 фев­раля 1807 г. небогатая женщина привела к нему на прием слепого сына, проживавшего среди сотни разновозрастных слепцов в сто­личной Смольной богадельне. Попытка Гаюи набрать учеников из системы закрытого призрения, проходивших по другому (не обра­зовательному) ведомству, превратилась в многолетнюю безуспеш­ную бюрократическую волокиту.

Почти год промучается Гаюи, прежде чем император найдет время ознакомиться с его проектом штатного расписания Института слепых. А вот решение Александр I примет незамедлительно: разрешено открыть училище на 15 учебных мест (Гаюи просил на 25), которое передается в ведение попечителя Санкт-Петербург­ского учебного округа Н. Н. Новосильцева¹. Одновременно монарх щедро увеличил первоначальную сумму, выделенную на благотво­рительную акцию, добавив к капиталу училища (который, вклю­чая стоимость недвижимости, составлял к марту 1807 г. около 573 ООО р.) единовременное пособие в 5185 р. На ежегодное содер­жание училища определили 14 150 р., иными словами, денег на ев­ропейскую диковину государь не пожалел. Увы, деньги являлись важным, но не единственным двигателем образовательного проек­та. Даже при полном финансовом благополучии оказалось невоз­можным преодолеть несоответствие чужеродной модели россий­ским законам, традициям и нравам.

Замысел Гаюи о введении совместного обучения мальчиков и девочек в силу некоторых особенностей официального помощника г-на Бушуева пришлось оставить, и в школу решили принимать мальчиков из бедных и богатых семей. Программы их обучения разнились меж собой, ибо по французским канонам строились со­образно материальному положению учеников: первых учили чте­нию, музыке, ручному труду и книгопечатанию; вторых, сверх на­званного минимума, — письму, истории, географии, поэзии; всем ученикам преподавался Закон Божий. Особого внимания заслужи­вают цели образования незрячих и задачи учреждаемых для них государственных институтов.

Гаюи считал важным:

• дать возможность всем слепым учиться, избавив их от тяже­лого и опасного бремени праздности, которая способствует формированию дурных привычек и пороков;

• объединить незрячих общей работой, полезной и обществу, и им самим;

• обеспечить неимущих слепцов заработком взамен жизни по­даянием;

• предоставить талантливым слепым из состоятельных семей возможность заниматься интеллектуальным трудом; сделать их максимально независимыми, создать предпосылки для са­мообразования и саморазвития;

• вернуть обществу праздные, но здоровые руки поводырей, живущих за счет благотворительности.

Выдвинутые Гаюи основания необходимости создания специаль­ных институтов свидетельствуют о том, что выдающийся тифлопедагог опередил не только российское, но и западноевропейское время. Проживающие второй период россияне не могли принять аргумен­ты, убедительные для просвещенных парижан или образованных горожан протестантских стран, проживавших на тот момент следу­ющий, третий период эволюции отношения государства и об­щества к людям с физическими и умственными недостатками. Напомним, и во Франции многие замыслы Гаюи не находили понимания и поддержки даже среди образованных современни­ков, европейцы осознают их справедливость лишь в четвертом периоде.

Мало кто в начале XIX в. мог согласиться принять слепых об­разцом для зрячих, а именно эту идею отстаивал Гаюи. Он пола­гал, что результаты в обучении слепого станут убедительным дока­зательством образовательных потенций человека для молодежи, прежде всего той ее части, которую некоторые называли не спо­собной к наукам и ремеслам. Казалось, интеллектуальные успехи слепцов — тех, кого общество признавало исключительно объек­том жалости и милосердного призрения, позволят филантропам направлять свою благотворительность не на призрение, а на орга­низацию рабочих мест для слепых ремесленников. Отстаивая не­обходимость обучения незрячих, Гаюи доказывал государственную выгоду от этого предприятия тем, что за счет создания учебных и рабочих мест станет возможным расширить сферу деятельного призрения.

Россия не вняла страстным призывам парижанина, деятельное призрение не вызывало интереса, а о создании рабочих мест для слепцов и речи быть не могло. Казалось бы, у нас есть все основа­ния вслед за А. И. Скребицким и его единомышленниками подвер­гнуть нелицеприятной критике самодержавие и пассивность рос­сийской бюрократии, но мы не станем делать этого, поскольку видим иной причину случившегося. Стране, едва завершившей первый период эволюции отношения к инвалидам, Гаюи предло­жил ценности и институты еще далекого для нее третьего периода и тем самым обрек свой проект на провал, но сам прецедент по­пытки создать императорскую, т. е. государственную, школу для слепых заслуживает самого пристального внимания.

Прежде невозможный частный проект сам по себе результат либерализации общественной жизни, предпринятой Александ­ром I. Не окажись на российским троне монарха, с ранних лет вос­питываемого венценосной бабушкой-немкой «по законам разума и в принципе добродетели», не приехал бы в Санкт-Петербург Ва­лентин Гаюи и долго еще отечество не задумалось бы о школьном обучении слепых. Провидению было угодно привести к власти человека, выращенного «в общем благоволении к роду человеческо­му, доброжелательности ко всем людям, в ласковом и снисходи­тельном обхождении ко всякому», и вскоре его замыслом Россия встанет на путь деятельной благотворительности, обретет и учили­ще для слепых, и училище для глухих детей. Чрезвычайные труд­ности, сопровождавшие становление этих учреждений, объясняются тем, что европейская модель специального обучения, закономерная для начала третьего периода эволюции отношения государства и общества к людям с физическими и умственными недостатками, реализовывалась в стране, не завершившей предшествующий пе­риод. Правительство не заботилось о вовлечении глухих и слепых в школьную науку, да что правительство, если даже образованные состоятельные родители подобных детей не видели смысла в их обучении. Модель специальной школы попала в Россию раньше, чем была воспроизведена в ряде европейских стран, где политиче­ские, экономические и социально-культурные предпосылки к ее появлению складывались столетиями.