Глава 42. Демон (часть вторая)

Осознание того, что я в тюрьме, приходит не сразу: я еще опьянен горячкой недавно откипевшей схватки, мне смешно видеть палача, дрожащими от страха руками накладывающего на меня ножные и ручные кандалы — я же знаю, что смогу бежать несмотря на любые оковы, и в первые часы плена почти уверен, что именно так я и поступлю. Мысль просить отца Альваро об исповеди уже кажется мне несуразной — мне ничего не стоит выйти отсюда, нужно лишь дождаться, когда паника, вызванная демонстрацией моей магии, несколько уляжется и бдительность стражи притупится. Чары иллюзии... да все, что угодно, о чем я почему-то не вспомнил раньше, когда словно в ослеплении показал этим магглам, как выглядят демоны, вырвавшиеся из преисподней.

Я вслушиваюсь в шаги караульного, всякий раз замирающего и задерживающего дыхание, стоит ему приблизиться к моему узилищу — от коридора я отделен только массивной решеткой, они не закрывают дверь, ведь с меня велено не спускать глаз. Соломенный тюфяк и глиняный кувшин с водой на полу — затхлой, словно болотная жижа, я проверял. Камера для особо опасных преступников, освещающий стену факел прямо напротив, наверное, чтобы меня было лучше видно. В узком коридоре мой покой охраняют сразу несколько солдат — я бы тоже боялся на их месте. Надеюсь, все, кто видел мое выступление, отныне и до конца своих дней пребудут ревностными католиками, ведь теперь, как только священник во время проповеди станет поминать черта, они точно будут знать, каков он: дьявол невысок ростом и не широк в плечах... и глаза у него зеленые... как у кошки. А явление Его Преосвященства способно обратить в бегство Адское Воинство. Наверное, они расскажут обо мне своим детям, отвращая их от непочтения к родителям и прочих опрометчивых поступков. Гордись собой, Поттер, быть может, тебе удастся даже войти в историю, прослыть героем ярмарочных побасенок...

Так вот, выбраться отсюда, проникнуть в резиденцию, рассказать ему все... зачем ждать до самого последнего момента, ведь он явится исповедовать меня лишь накануне казни. А потом... трудно сказать, откуда приходит это осознание, кажется, я только что строил планы, думал, как попробую убедить, и вдруг понимаю — никак. Отец Альваро попросту не поверит ни единому моему слову, особенно если я приду к нему под покровом ночи, сбежав из тюрьмы. Да, он выслушает приговоренного к смерти, в конце концов, разве не это велит ему его сан? Но вот говорить с вырвавшимся на свободу демоном он не станет.

Как он оказался здесь? Я, конечно, наивный дурак — в очередной раз недооценил его. Решил, что человек, способный не спать чуть ли не сутками, отправится к себе и до рассвета будет видеть сладкие сны, зная, что мне, а, значит, и ему, угрожает опасность? Был расстроен нашим разговором? Решил как следует выяснить у меня, что я знаю о Катарине и Яне? Или же... черт, а ведь мне так и не известно, в чем обвинил меня Питер... А если отец инквизитор собирался удалить меня из дома под покровом ночи, ведь он был уверен, что мое отсутствие в Брюгге в течение нескольких дней поможет ему защитить меня от того, что он еще пару часов назад называл наветами и клеветой? И, не обнаружив меня в запертой комнате, он пошел в единственное место, где, по его представлениям, я мог оказаться. Что ж, я сделал все, чтобы отец Альваро воочию убедился, что Питер не возвел на меня напраслину... А ведь он доверял мне, несмотря ни на что. Нет, он не захочет слушать меня.

Гадкое, непонятное существо, нелюдь, порождение самой темной и нечестивой магии — вот кто я в их глазах. Даже Катарина, выбирая между бегством со мной и костром, сделала выбор в пользу смерти. Омерзение и ужас — это все, что я вызываю у них. Ощерившаяся ядовитая гадина, к которой страшно приблизиться, но вот раздавить ее стоит во что бы то ни стало. Страх и отвращение... именно те чувства, которые некогда питали ко мне мои маггловские родственники. Тебя боятся и ненавидят, когда ты проявляешь силу, но вот если ты упал... да, тогда тебя безжалостно добивают. Выходит, мне не к кому идти... Да, бегство возможно, но единственная жизнь, которую я спасу в этом случае, будет моя собственная. Бежать, скрыться, не получить помощи, чтобы потом, после казни Невилла, Герми и Драко, позаботиться об оставшихся, умолять неведомых старейшин замка Валль приютить нас... Люциуса и Нарциссу, лишившихся сына, Рона, погубившего собственным доносом жену... нет, я никогда не отважусь взглянуть им в глаза — лучше уж погибнуть наравне с другими. Такое вот трусливое геройство, увы, никому не нужное.

Кто поверит мне? Дон Иниго? Вдова? Полно, с чего бы им захотеть выслушать меня? С какой легкостью я забыл то, о чем еще в самом начале пути предупреждал меня Феофилус! Они здесь не те... я и не подозревал, насколько он прав. А ведь, кажется, мог бы понять, что он говорил мне об этом, исходя из того, что довелось пережить ему самому. И Элворд... тоже пытался предостеречь. Я словно позабыл о проклятии, а оно незаметно выткало паутину, в которой сейчас трепыхаюсь и я. И, если задуматься, не сам ли я помогал протягивать и связывать отдельные ниточки? Такая легкость в поисках прОклятых... почему? Не будь меня, Питер никогда не оказался бы в доме вдовы Де Смет. Как знать, возможно, и Ян не отважился бы приблизиться к Катарине, не выступи я невольным посредником? Не я ли рассказал художнику о том, кто она такая? Мельник бахвалился передо мной скорой свадьбой, а потом, после нашей встречи на ярмарке — не мне ли он изливал душу? — выследил несчастных любовников и написал абсурдный навет, в котором, как на грех, оказалась и доля истины. Постой-постой, ведь Мартина отправили за решетку, но отпустили уже на следующий день, воскресным утром. И я тогда подумал, что это странно... Странно только для того, кто не хотел видеть взаимосвязь. Как будто я с самого начала поставил себе задачу закрывать глаза на очевидное. Скорее всего, мельник взялся отыскать колдовского стрелка и в обмен на это получил свободу.

Я пытаюсь встать, но унылый звон цепей на моих запястьях и щиколотках мгновенно приводит меня в чувство — глупо бегать по камере взад и вперед, этим ты только развлечешь охранников.

А если все же исчезнуть? Ведь Яну некуда деваться, так, возможно, он не побрезгует сговором с демоном ради спасения двух жизней? Но сейчас это невозможно — моя попытка всего-навсего сдвинуться с места привлекла внимание сразу двух солдат: мне хорошо видны их угрюмые лица сквозь прутья решетки, а в глазах — смесь ужаса и любопытства. Что, охота взглянуть на зверя? Я с трудом сдерживаю желание продемонстрировать им какой-нибудь невинный фокус, но вовремя опоминаюсь: в конце концов, кто-нибудь додумается до того, что живой демон представляет собой слишком большую угрозу.

В ту ночь я не отваживаюсь спать. Мысль о том, что меня запросто могут убить, вдруг кажется мне настолько реальной, что я боюсь впасть в забытье, даже выставив сигнальные чары. То, о чем я подумал еще раньше, в момент своего ареста... отец Альваро ведь должен опасаться, что я выдам нашу общую тайну. Кто я для него сейчас? Враг, причем враг опасный, непонятный, непредсказуемый. Я столько времени обманывал его, что он ответит сам себе, задавшись вопросом, с какой целью я это делал? Погубить его? Пусть слова обвиненного в колдовстве стоят немного, но мое свидетельство против всесильного кардинала можно использовать, хотя бы для того, чтобы добиться от него большей уступчивости. А он не из тех, кто так легко отдает козыри в руки своих противников. Почему не приказал застрелить меня сразу? Не смог? Но теперь, по прошествии времени... что, если он одумается?

А если все же выйдет так, что придется пожертвовать Гермионой, Драко и Невиллом, чтобы сохранить жизни оставшихся? "Что, Поттер, так и не смогли придумать за полгода сидения здесь ничего путного? Ваш вариант спасения заключался в том, чтобы подставить мне собственную задницу?" — вот и все, что бывший кардинал скажет мне... Я словно наяву слышу эти слова, холодные, и в то же время умелым ударом бича рассекающие плоть до самых костей.

Какой-то скрежет по камням... я поворачиваю голову на звук: в миске на полу кусок черствого хлеба, просунутый сквозь прутья решетки... как для собаки, которую держат в загоне. Значит, уже наступило утро. И только теперь я вдруг отчетливо понимаю, что же со мной случилось. Будто цепей и решеток недостаточно, чтобы убедить меня в реальности происходящего. Утро, в котором нет света, нет неба — ясного или затянутого тучами, где уже никогда не случатся ни для кого из нас четверых такие обыденные повседневные вещи, которых ты никогда не замечаешь... Не увидишь, как кто-то распахивает ставни, чтобы просушить на подоконнике подушку или перину, не услышишь голосов во дворе, не станешь принюхиваться к запахам, несущимся из кухни. Все это теперь — не для нас. Дневной свет нам предстоит увидеть еще дважды: в день суда и тогда, когда нас поведут на казнь. И этого момента оказывается достаточно, чтобы я понял: наша смерть так близко, что, если хорошенько приглядеться, можно рассмотреть детали. Когда-то я верил, что мы никогда не умрем... Выходит, я ошибался.

А через какое-то время двое караульных конвоируют меня на допрос.

 

* * *

Идти здесь недалеко, всего-то несколько шагов отделяет меня от массивной двери, которую я не заметил вчера в полумраке — должно быть, солдаты, первыми подоспевшие вчера на зов Катарины, появились именно отсюда. У меня нет ни малейшего сомнения в том, для чего именно служит это помещение: массивное дерево толщиной в две моих ладони прекрасно гасит звуки, каменный свод, с которого свисает веревка, о назначении которой я догадываюсь сразу... деловито разложенные на столах зловещие предметы из железа, знающие не один десяток способов разрывать на куски человеческую плоть. А я озираюсь, словно меня привели на выставку, все еще не веря, что на этот раз эти орудия имеют непосредственное отношение ко мне. Помнится, в каком-то европейском городе мы были в подобном музее, и тогда любопытство магглов (да и прибывших со мной магов), направленное на многочисленные приспособления для пыток, явное порождение извращенного и помраченного злобой ума, показалось мне нездоровым. Еще и аннотации читали... как да что... проявляли живой интерес. Сейчас я бы с удовольствием предложил всем тем людям поменяться местами со мной, Катариной, Яном... Думаю, они бы выбежали отсюда, умоляя о пощаде. А вот нам никуда не деться.

За столом прямо передо мной восседает человек в алом одеянии... я ведь знаю его, странно было бы, если бы не знал. Невысокий, поджарый... серебристые очень коротко стриженные волосы, узкое аскетичное лицо. Раньше мне не доводилось говорить с отцом Гильбертом, разве что кланяться при встрече, но вот сегодня, похоже, мне представится шанс наверстать это упущение. Он не торопит меня, давая время осмотреться, прекрасно понимает, конечно, какое впечатление произведет на меня увиденное. Сесть мне, разумеется, предложено не будет.

— Назови свое настоящее имя, колдун!

Неприметный человечек, сидящий у стены, шуршит пером по бумаге, записывая каждое сказанное слово. На самом деле совершенно неважно, что я стану ему отвечать: после всего, что я учинил в тюрьме сегодня ночью, мне глупо отпираться.

— Иеронимус. Не помню, чтобы когда-нибудь у меня было иное.

Не думаю, что сейчас мне стоит придерживаться версии о потере памяти — мой обман очевиден, так что лучше сделать вид, что я готов к чистосердечным признаниям.

— Откуда ты родом? Кто твои родители?

Отец Гильберт кажется удовлетворенным первым ответом: я не стал повторять очевидную ложь, и это, похоже, внушает ему надежду и на дальнейшую откровенность. Вот только как далеко ей стоит простираться? Он задает такие простые невинные вопросы... Что он хочет услышать от меня? Пока неясно, для начала стоит посмотреть, за чью команду он играет: если он предан отцу Альваро, то не в их интересах копать слишком глубоко, а вот если он — человек епископа...

— Я родился недалеко от Антверпена. Родители мои уже умерли.

Хоть что-то правда...

— Как давно ты предался дьяволу? Отвечай!

Я бы мог сказать, что до сих пор не свел с ним знакомство, но, боюсь, мое остроумие здесь оценено не будет.

— Дьяволу? — я задумчиво опускаю глаза, созерцая оковы на своих запястьях. А что, если... — Вы имеете в виду, что я умею колдовать?

— Не прикидывайся дурачком, ты и сам прекрасно знаешь, от кого твоя сила.

— Дело в том... — я делаю вид, что с трудом подбираю слова, как будто мне не вполне понятно, о чем он меня спрашивает, — я всегда был таким. С самого рождения.

— Так твоя мать совершила над тобой нечестивый обряд, посвятив нечистому?

Помнится, некогда тетушка Мардж жестоко поплатилась за то, что попыталась оскорбить моих родителей. Я представляю себе раздувшегося как шарик отца Гильберта, парящего под сводами подвала, вылетающего в коридор... нет, не стоит.

— Мой отец тоже был таким, — говорю я, словно в этом нет ничего необычного.

Мне кажется, в глазах инквизитора проскальзывает что-то, очень похожее на облегчение. Это именно то, что они хотели услышать? Если представить себе, что меня допрашивает человек отца Альваро, то я, пожалуй, на верном пути: им важно не дать мне сказать лишнего, значит, подвергать меня пыткам в их планы не входит — мало ли, что я могу выболтать — а вот мое признание необходимо для вынесения приговора. К тому же все, что нелестно для Его Преосвященства, бросает тень и на весь трибунал, деятельность которого под угрозой. Если я прав... тогда все довольно просто: их будет интересовать лишь то, что даст им возможность быстро и без особого урона для своей репутации провести процесс. Мне будто предлагают сыграть в игру, о правилах которой я должен догадаться по ходу.

— Знаешь ли ты некую вдову Де Смет? Бывал ли в ее доме?

Хотите суда над уличенными в колдовстве, который впоследствии даст вам выход на еретиков? То, о чем говорил когда-то отец Альваро...

— Да, один раз. Но я не сказал ей и пары слов.

— Твой приятель, Питер, ведь он служил в ее доме. Не рассказывал ли он тебе о своей госпоже?

Я лишь качаю головой, инквизитор несколько раздосадован, но... он не настаивает, словно боится надавить на меня.

— Известно ли тебе, что твой друг посещал собрания еретиков?

Что ж, вы решили взяться за Питера... я вряд ли могу ему повредить, похоже, он сам уже сообщил о себе все, что возможно.

— Он никогда не говорил со мной об этом.

— Слышал ли ты от него хулу на Господа нашего?

— Никогда, — и тут я не покривлю душой, — он всегда казался мне набожным человеком, цитировал Писание (я намеренно опускаю слово "Святое"), так что я боялся попасть при нем впросак. Сам-то я не очень сведущ в этих вещах.

Отец Гильберт понимающе кивает, где уж мне, выросшему в семье колдуна и ведьмы! И правда, впору меня пожалеть!

— Осквернял ли ты Святые Дары? Учил ли кого-либо делать так?

Насколько я понимаю, сейчас мы перешли к обычному набору вопросов, которые необходимы им для ведения процесса, тут все должно быть достаточно просто. Чтобы выдвинуть против меня стандартные обвинения...

— Мое колдовство не требовало этого. Если бы я попытался, Питер первым донес бы на меня.

— Знал ли ты о том, что он — ученик колдуна Ван Меера из Гента?

— Да.

— Отчего же ты никому не сказал об этом?

— Вам же известно, кто я. Зачем же мне было так поступать?

— Недонесение на тех, кто занимается волшбой, приравнивается к укрывательству, а, значит, и к ереси!

Интересно, что же тогда сказать об отце Альваро и доне Иниго? Или на них указ о доносах не распространяется? А ведь отец Гильберт не задает мне ни единого вопроса о моем кардинале... немудрено, раз тот контролирует весь трибунал.

— Думаю, на мне есть и более тяжкие грехи, — покладисто говорю я.

— Учил ли ты кого-то еще дьявольским мерзостям?

— Нет, я таков, каков я есть, и не пытался сделать других такими же.

— Неужели? — переспрашивает отец Гильберт с деланным удивлением. — Ведьма по имени Катарина сказала, что нынче ночью ты объявил ей, что она такая же, как и ты.

— Да, — соглашаюсь я, — но она отказалась пойти со мной.

— Если бы она согласилась, ты стал бы обучать ее колдовству?

— Да. — Обелить себя в мои планы точно не входит. Черен как сажа, грязен, словно копоть, смраден, как рыбья требуха, полежавшая на солнце. С меня не убудет.

Отец Гильберт осеняет себя крестным знамением, при этом у него такое лицо, будто он надеется, что меня незамедлительно поразит молния.

— Ты закоренел во грехе, колдун! — выносит свой вердикт инквизитор. — Не ты ли научил Катарину изготовить особую мазь для полетов?

— Нет, — тут я позволяю себе усмехнуться, чем повергаю его в еще большее негодование, — я не верю в подобные глупости. Знаете, — я понимаю, что шутить с отцом Гильбертом крайне неуместно, но не могу удержаться, — я предпочитаю пользоваться метлой.

Его брови ползут вверх, отчего лицо еще больше вытягивается, словно стремясь своей формой уподобиться огурцу.

— Сказать по чести, не всякая метла для этого годится. Только дурак станет верить, будто можно оседлать ту, которой метешь двор. Для изготовления метлы для полетов потребно особое искусство.

— Молчи, нечестивый! — пальцы отца Гильберта судорожно вцепляются в распятие.

Но он продолжает спрашивать, так что хранить молчание у меня не выходит.

— На что ты еще способен, колдун?

Я морщу лоб, будто пытаясь припомнить все свои злодеяния, но, к счастью, он сам начинает перечислять мои возможные грехи, предоставляя мне право выбора.

— Умеешь ли ты насылать град, бурю или иную непогоду, причинять бесплодие людям и животным, случалось ли тебе погубить дитя в утробе матери, приводил ли лошадей под всадниками в бешенство, можешь ли предсказывать будущее, ранить или убивать ударом молнии людей и животных?

С последним обвинением я готов отчасти согласиться — не стоит отрицать того, чему этой ночью было немало свидетелей. Остальные пункты я, пожалуй, отвергну как абсурдные. Для приговора им вполне хватит того, что я уже сказал, а мне бы хотелось сохранить свою физическую оболочку до последнего акта нашей трагедии, в конце концов, я сам — единственный, на кого стоит рассчитывать. И мне кажется, что если отец Гильберт заодно с Его Преосвященством, а в этом я сейчас практически не сомневаюсь, им не выгодно вытрясать из меня душу в допросной. К тому же я сам обещал поведать обо всем отцу Альваро, скажем так, в частной беседе.

— Это ты научил художника Яна осквернить распятие?

— Нет, — я не стану возводить ни на кого напраслину, — я мало знал его. Кто знает, если бы мы сошлись поближе...

Нет, мне не удается очаровать отца Гильберта.

— Уведите его! — рявкает он.

Надеюсь, он не забудет опрыскать подвал святой водой, изгоняя демонов... Я сказал достаточно, чтобы меня можно было с чистым сердцем отправить на костер, в то же время кто мешает им допрашивать меня еще и еще, вынуждая оговорить Яна, Питера и Катарину? Поначалу мне казалось, что их страх перед магией будет мне лучшей защитой — они не очень-то полагаются на то, что их сан оградит их от моего колдовства — вряд ли они хоть раз сталкивались с настоящим волшебником, пытая здесь беззащитных неграмотных женщин, вырывая признания, продиктованные безумием и отчаянием. Но вот теперь я больше полагаюсь на то, что мое молчание — настоящее золото, в первую очередь для трибунала инквизиции и лично его главы. И то, что меня на несколько дней оставляют в покое, только доказывает мою правоту. Я даже не сомневаюсь в том, что кто-нибудь из солдат приставлен следить за мной отцом Альваро или доном Иниго, чтобы у меня не возникло противоестественного желания покаяться лично епископу.

 

* * *

И в эти дни рушится моя последняя надежда, и без того такая неверная, хрупкая: как-то ночью солдаты волокут по коридору бесчувственного мастера Яна — плечи неестественно вывернуты, голова откинута так низко, что белокурые ангельские пряди, сейчас намокшие от пота и крови, едва не касаются пола. Мне не вступить с ним в сговор, помоги ему Мерлин дожить до дня нашей казни! Не умея исцелять, я лишился последнего шанса, я не смогу даже помочь им... хотя бы облегчить страдания. Когда в допросную ведут Питера, он отворачивается, не удостоив меня даже взглядом. Катарина брезгливо плюет в мою сторону... Впрочем, на обратном пути они выглядят немногим лучше, чем Драко. От них все еще хотят каких-то признаний, от меня — нет, а до ответа на вопрос "почему?" я в кои-то веки дошел сам.

Я все больше напоминаю себе тень, забытую здесь навечно — меня будто бы и нет, меня ни о чем больше не спрашивают, только дважды в день скрежет миски по каменным плитам напоминает о том, что я еще в какой-то мере жив. Даже лица солдат — а ведь я знал многих из испанского гарнизона — теперь безучастны, словно, заглядывая в мою камеру, они даже не видят меня, сжавшегося на полу у дальней стены. И теперь, в окружающих меня тишине и полумраке, я могу различить замысел проклятия во всей его простоте и очевидности. Ты не сумел собрать их вместе, Поттер: церковные праздники, свадьбы, ярмарки — все это казалось тебе неподходящим поводом. Что-то мешало, а ведь прОклятые были на виду, их пути вели по одним и тем же улицам, они входили в одни и те же дома. Но вот место нашей встречи, похоже, назначено уже давно: тот день, когда рынок на Гроте Маркт уступит место иному представлению... В нем одни получат роли палачей или судей, кто-то сыграет предателя, похоже, даже не один. И, конечно, четыре жертвы — почти как в том моем давнем сне о Святой Екатерине. А Герми... да, она действительно в главной роли, ведь все так или иначе завертелось из-за нее. Меч, колесо и огонь... Нет, не надо ее винить, любой из нас мог бы запустить финальную фазу проклятия — вдова Де Смет, я, отец Альваро. Разве не говорил мне Феофилус: "У последней черты"? Быть может, именно так все вышло и у него.

Если я готов признать очевидное, мне остается надеяться только на чудо — быть может, мой кардинал поверит мне. По крайней мере, я очень постараюсь быть убедительным, хотя красноречие никогда не относилось к моим сильным сторонам. Забавно, Поттер, ведь если проклятие свершится, то ему, пожалуй, даже некого оплакивать: мне трудно сказать, насколько важен для него Хиеронимо — если его влекло всего-навсего юное тело, то потеря невелика — но вот Северус Снейп вряд ли стал бы сожалеть о великовозрастном придурке по имени Гарри. О том, у кого ничего не вышло... Хотя нет, как у заправского шулера, у меня в рукаве припрятан еще один козырь, но о нем я подумаю потом, когда точно буду знать, что отец Альваро отвернулся от меня, точно следуя сценарию.

 

* * *

Наверное, это происходит дней через десять после моего бесславного провала: когда караул заступает на ночную вахту, я с удивлением обнаруживаю, что сегодня не вижу здесь ни одного знакомого лица. И по их одежде, которую я с трудом могу разглядеть в темноте, я понимаю, что это люди из личной охраны епископа. Так, значит, еще не все игроки открыли карты... Вот один из них — тяжелая поступь, одышка, сопровождающая каждое движение грузного тела, нет, разумеется, сюда пожаловал не сам глава местной епархии, но человек, для которого сейчас открывают решетку моей камеры, мог бы оказаться его братом-близнецом. Грузный, одутловатый, с рыбьими глазами, и я даже в царящей здесь полутьме могу различить нездоровый багровый оттенок его лица. Как бы при встрече с демоном святого отца не хватил удар... Впрочем, о нем есть, кому позаботиться — с ним невысокий юркий человек в светской одежде, он так неприметен, что я почти забываю о его существовании, наблюдая, как в камеру вносят кресло для посетившего меня прелата. Усаживается, отдувается, жестом требует закрыть дверь. Даже любопытно, кто же снизошел до того, чтобы удостоить меня аудиенции. Я разглядываю его, не предпринимая никаких попыток приветствовать своего гостя. В его глазах притаился страх, но, раз он пришел сюда, значит, есть нечто такое, ради чего он готов пересилить ужас, внушаемый колдуном.

— Так ты и есть Иеронимус? — наконец произносит мой гость, приступая к беседе.

Мне нечего добавить к данному утверждению, так что я ограничиваюсь кивком.

— Ты можешь называть меня отец Йорген... юноша. — Последнее слово он говорит так, словно проглатывает живую лягушку. — Я секретарь епископа Брюгге. Как и ты когда-то...

Ах, вот оно что! А я-то думал, что отец Альваро каким-то способом заставил эту команду отойти от мяча. Ан нет, они все же решили проведать меня под покровом ночи и пробить штрафной. Я молчу, ожидая продолжения.

— Ты так молод, Иеронимус. Скажи-ка, сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

Вряд ли ты пришел сюда пожалеть бедного сироту, вот-вот, давай, склони голову, добавь нотку участия в голосе.

— Я понимаю, ты сбился с пути... Твои родители не могли наставить тебя на путь истины, ведь так? Они не вырастили тебя добрым христианином, но Господь милосерден, и ты не должен нести наказание, которому подвергаешься по их вине. Ты согласишься со мной?

— Я никогда не хотел для себя иных отца и матери.

Я представляю себе, как мой собеседник берет с огромного блюда еще одну лягушку и отправляет ее в рот. Видимо, цена нашей беседы так высока, что он не может отказаться от столь отвратительного угощения. Отец Йорген лишь укоризненно качает головой.

— Вижу, ты закоренел в беззаконии и мерзости, юноша. Но знай — даже самая заблудшая душа, никогда не видевшая света, может получить милость от Господа нашего. Ты ведь был крещен?

— Да.

В тот момент меня охватывает страх: что, если они не поверят, что надо мной было совершено таинство крещения, и тогда отец Альваро попросту откажет мне в исповеди?

— Ты должен помнить: каждый может заслужить прощение. Ты слышишь меня? Каждый!

Что-то мне кажется, сейчас он заломит немалую цену за спасение моей заблудшей души, но я терпеливо жду, когда мой посетитель закончит с вводной частью и перейдет непосредственно к торгу.

— Ты ведь служил у отца Альваро, не так ли? Проник ли ты в его дом по наущению дьявола? Будь честен со мной, юноша!

Когда мы вели переговоры, партнеры обычно сначала озвучивали свои условия, а так как пока что этот немаловажный компонент в нашей беседе отсутствует, я молча выжидаю.

— Ты не хочешь говорить? Только твое раскаяние даст тебе надежду на спасение. Если ты боишься чего-то, то не сомневайся — епископ Брюгге сможет предоставить тебе любую защиту. Конечно, принимая во внимание тяжесть совершенных тобой преступлений... но подумай сам: если твое покаяние будет от чистого сердца, возможно, судьи проявят снисхождение к твоей юности. Ведь грехи твои — от неразумения, разве не так? Конечно, я был бы бесчестен, если бы пообещал тебе свободу, но казнь, которая ждет тебя, вполне могла бы быть заменена пожизненным заточением в монастыре. Молитва и покаяние спасли бы твою душу...

Итак, отец Йорген прибыл, чтобы предложить мне сделку, скорее всего, он лжет, пытаясь по-хорошему добиться от меня какого-то признания. Но даже если его слова правдивы, то на что он хочет обменять мою жизнь? Вряд ли он удовлетворится одним лишь отречением от дьявола, которому я и без того не клялся в верности. Попробуем сделать шаг навстречу...

— Я сирота, отец Йорген, жил на улице. В доме отца Альваро оказался совершенно случайно. Для меня это была большая удача...

О, он насторожился, даже чуть подался вперед! Но я его разочарую.

— Иначе я бы рано или поздно умер с голоду. Скорее рано. Я не знал никакого ремесла, а кормиться своим искусством... родители не успели научить меня.

— Ты знаешь языки и грамоту, не так ли? Откуда?

Я пожимаю плечами, пусть он спишет мои умения на чародейство.

— Не внушал ли тебе нечистый дух вредить отцу Альваро?

— Нет, что вы! Я бы никогда не сделал ему ничего дурного! Вера его столь крепка, что отвела бы от него любой вред, творимый мной.

Секретарю епископа явно не по душе мой ответ, но я же не выдам ему моего кардинала.

— Расскажи мне, как тебе жилось у отца Альваро.

И я без утайки говорю и про добрую Грету, варившую такую чудесную рыбную похлебку, и про то, как переводил для отца инквизитора доносы и письма, а отец Йорген все ждет чего-то, но, боюсь, он обратился не по адресу. А в его глазах досада и разочарование, он теряет время, не получая ничего взамен, так что в итоге все же переходит к делу:

— Не замечал ли ты чего-то необычного за своим господином? Или страх запирает твои уста? Отвечай, не бойся!

Я удивленно смотрю на него.

— Странного? Нет, я не очень разбираюсь в таких вещах, но он — самый набожный человек из всех, кого я знаю.

— Как же он не распознал тебя?

Что, неужели вы собрались объявить моим сообщником и Его Преосвященство? Или же... нет, мой кардинал слишком скрытен, да и я неплохо заботился о том, чтобы никто в резиденции не услышал и не увидел ничего лишнего.

— Я никогда не пользовался колдовством в его присутствии, не носил запрещенных книг в дом — как он мог догадаться? — простодушно спрашиваю я.

— А те колдовские письмена, что нашли у тебя при аресте?

— Ах, это... я и без того знаю немало заклятий.

И теперь мой гость наконец теряет терпение.

— Послушай меня, мальчишка! Ты прикидываешься дурачком, но и ты, и я знаем, что это далеко не так. Твой приятель, Питер... он немало рассказал о тебе. Отец Альваро отправлял тебя с поручением в Шотландию, разве не так? Так вот, он говорит, будто вы посетили некое колдовское место, замок, который то показывался, то исчезал. И что ты один пошел туда ночью, а рано утром убедил его спасаться бегством. А на его вопрос о том, что же ты делал там, ответил, будто у тебя было там дело от твоего хозяина. Что он приказал тебе, отвечай! Если и он, и ты водите шашни с самим дьяволом, не сомневайся, мы отыщем способ уличить его в этом, несмотря на его высокий сан!

Так вот в чем обвинил меня злосчастный Питер! Выходит, Элворд оказался прав, а я в очередной раз обманулся: мой спутник видел гораздо больше, чем от него можно было ожидать, и выдал мою тайну, чтобы опорочить того, кого он сам называл Царем Иродом.

— Я солгал, — говорю я, глядя в глаза моему визави, — я действительно был послан отцом Альваро на остров Малл к отцу Фередарию, бывшему настоятелю аббатства Айона. А в тот замок я ездил по своим делам. Мой хозяин ничего не знал об этом.

— Ты знаешь, что такое смерть на костре? — вкрадчиво говорит отец Йорген. — Погода сейчас жаркая, значит, дрова будут сухими, и ты не задохнешься от дыма раньше, чем огонь по-настоящему доберется до тебя. Представь, как он лижет твои ноги, жжет тело, как воздух перед твоими глазами плавится от жара, как загорается твоя одежда, волосы... Ты станешь вопить от боли и умолять пощадить тебя.

Он произносит это с таким затаенным сладострастием, что я удивляюсь, отчего он сам до сих пор не совершил самосожжение.

— Мне нечего добавить к тому, что я уже сказал, отец Йорген.

Он молча рассматривает меня, словно обдумывая что-то, а потом произносит уже совсем иным тоном, в котором сейчас нет ни деланного добродушия, ни участия:

— Немало людей, колдун, видели, как молнии слетали с твоих пальцев, разя безвинных. Думаешь, тебе вновь удастся этот трюк? Я позабочусь о том, чтобы ты никому больше не причинил вреда.

Он делает знак приблизиться своему незаметному спутнику, до сих пор беззвучно сидевшему на полу в углу камеры. И я только сейчас замечаю, что тот прибыл не с пустыми руками — при нем котомка, откуда он, повинуясь взгляду своего господина, извлекает какой-то продолговатый предмет, подходя ко мне. Ему не очень хочется прикасаться к колдовскому отродью, но отец Йорген не оставил ему выбора. Мне было бы нетрудно отбросить почтенного прелата и его слугу к дверям камеры, так что их головы разлетелись бы от удара о дерево, словно перезрелые тыквы. Но раз я решил остаться здесь и доиграть нашу пьесу до конца, у меня нет возможности ни к бегству, ни к сопротивлению. И я позволяю ничтожному трясущемуся от страха человечку зажать в тиски мои пальцы и переломать их один за другим. Только безотрывно смотрю в глаза моему мучителю и не издаю ни единого звука, принимая хотя бы малую толику тех мук, что выпали на долю Катарины, Яна и Питера... и мне все равно не искупить свою вину перед ними.

Когда палач заканчивает, так и не добившись от меня ни признания, ни раскаяния, отец Йорген, слегка побледневший от малоприятного зрелища — или, как знать, может быть, мое молчание напугало его больше, наверняка он не в первый раз присутствует при пытках — с трудом извлекает из глубин кресла тяжелое тело и произносит свое последнее напутствие:

— Ты так закоренел в мерзостях, колдун, что никакой суд не избавит тебя от костра!

Надеюсь, что нет. Ведь нашу встречу Alea aetatis назначило именно там.

Глава опубликована: 15.08.2014

Глава 43. Absolve te

Свет льется из высоких стрельчатых окон, я стою, попирая причудливые солнечные фигуры у своих ног, рассматриваю судей, то и дело бросающих обеспокоенные взгляды на солдат у меня за спиной. Ради меня они усилили охрану... какая честь! Перешептываются, не начинают, ожидая сигнала — я даже знаю, кто должен его подать. Он слева от меня, чтобы увидеть Его Преосвященство, мне стоит лишь повернуть голову. Когда меня вводили в зал суда, он даже не посмотрел в мою сторону — еще один обвиняемый на сегодняшнем процессе, не более. Почему-то я надеялся обнаружить здесь всех — Питера, Катарину, Яна, но нет, трибунал разбирает каждое дело в отдельности. Значит, я не увижу их до самой развязки нашей истории. Может быть, оно и к лучшему: мне не придется выслушивать, как они оговаривают меня перед судьями, а у меня нет причин сомневаться, что они подтвердят любую нелепицу.

Мне негоже пытаться поймать взгляд отца Альваро, я же не жду от него незаслуженной милости. Почему он всегда садится на это место? Будто делает вид, что не имеет к происходящему ни малейшего отношения. Рядом с ним еще кто-то... разумеется, процесс же ведется на фламандском, ему нужен переводчик. Суетливые движения судей... перекладывают документы, словно хотят, чтобы стопка перед каждым из них выглядела идеально ровной. Но вот уже отец Гильберт выпрямляется на стуле, должно быть, получив сигнал, которого давно ожидали.

— Слушается дело...

Иеронимус из Брюгге... Я не стал утруждать себя и придумывать фамилию — кто знает, вдруг отыщется человек с точно такой же, которого тоже в чем-то подозревают? Нет, я пришел сюда безымянным и таким же уйду.

— Подтверждаешь ли ты...

Мне все же хочется взглянуть на моего кардинала, нет, сначала я обведу потерянным взглядом весь зал, начиная с епископа, пусть они думают, что я смущен и не знаю, как мне отвечать на их вопросы. Вот он: ладонь покоится на деревянных перилах, веки чуть опущены, а лицо... будто он несколько дней пробыл на мельнице Мартина, и мельчайшая белая взвесь въелась в поры. Заострившиеся черты, полная неподвижность — словно смерть отпустила его ненадолго, чтобы он мог закончить свои земные дела. Мне поздно раскаиваться: мне так или иначе придется искупить свою вину. Неужели он почувствовал, что я смотрю на него? Руки, черт, он заметил... Подносит ладонь к губам, отворачивается.

Почему они ничего не говорят? А, ждут моего ответа, но как быть, раз я прослушал вопрос?

— Не могли бы вы повторить?

Брови отца Гильберта удивленно взлетают вверх: должно быть, ему нечасто попадаются колдуны, которых не интересует, в чем их обвиняют.

— Подтверждаешь ли ты, что сызмальства предался дьяволу? — инквизитор повышает голос, неужели думает запугать меня?

Я трижды говорю "да", выслушав очередные пункты обвинения, затем дважды нет. Это все равно не имеет никакого значения, а прерывать плавное течение сегодняшнего заседания явно не в моих интересах: с этим просто следует покончить быстрее. И моим поведением явно довольны: даже епископ удовлетворенно кивает, дивясь моей покладистости. Мне удается расстроить их лишь единожды, когда они хотят знать, не состоял ли я в сговоре с кем-либо в городе. Я не тороплюсь опровергать или соглашаться, но от отца Гильберта не ускользает, что я удивлен его вопросом. И он чуть ли не кивает мне, показывая, каким должен быть правильный ответ.