Глава 23. Неудачная прогулка

Поднявшись к отцу Альваро, я застаю его стоящим у окна, он даже не оборачивается, хотя, я уверен, он прекрасно слышал мои шаги и звук открывающейся двери. Что полагается делать смиренному слуге в таком случае? Тихо кашлянуть и ждать, пока господину будет угодно обратить на него внимание? Окликнуть его? А отец инквизитор, по всей видимости, любуется фонтанным двориком, опираясь рукой о подоконник, и я вдруг впервые так явственно осознаю, что его бледные нервные пальцы могут касаться меня… нет, не так, как было до этого, словно случайно, ненамеренно… Нет, совсем иначе — медленно, умело, властно, безжалостно… И тут же предательски краснею, уже привычно стараюсь опустить глаза, и мне кажется, он сейчас просто не может не услышать, как оглушительно громко бьется мое сердце.

Я встряхиваю головой, чтобы отогнать наваждение, и, стараясь производить как можно больше шума, достаю из-за пазухи письмо из аббатства, все же несколько пострадавшее в дороге: мятый конверт, хранящий следы влаги, чуть расплывшиеся чернила. И приветствую отца Альваро, спеша передать послание.

Он едва заметно кивает в ответ, но его взгляд задерживается на моих взъерошенных волосах и одежде.

— Почему ты не остался ночевать в аббатстве, Хиеронимо?

Наверное, отпираться глупо, да и совершенно ни к чему — если бы я переждал грозу под крышей обители, и я, и письмо имели бы несколько лучший вид.

— Мы… (черт, следи уже за языком!) я очень быстро управился, какой-то крестьянин подвез меня почти до Остенде…

— А потом ВЫ решили, что обратно будет неплохо прогуляться пешком, — договаривает отец инквизитор и так рассматривает меня, словно хочет найти в моем облике следы тех, других людей, с которыми судьба могла свести меня в дороге.

Он все-таки заметил мою оговорку. Рот себе зашей, Поттер! Где ты там представлял себе его пальцы, что совсем забыл о том, что знать про Питера ему вовсе не обязательно? Смотрел на него и думал, сможешь ли ты спать с отцом инквизитором, если это будет единственной возможностью получить его помощь? Тебе стоило бы уделить больше внимания тому, как правильно с ним разговаривать. А он продолжает, словно насмехаясь над моей оплошностью:

— Затем ВЫ, то есть ты, заночевали в открытом поле. Или нет, укрывались в лесу от грозы, словно крестьянские дети. Так, Хиеронимо?

— Я встретил своего друга на выходе из города, и он пошел вместе со мной, — признаюсь я. — Нас пустили обогреться в деревне недалеко от Остенде. Вот и все. Я старался сохранить письмо, надеюсь, с ним ничего плохого не случилось…

— А если бы тебя убило молнией, Хиеронимо?

— На все Божья воля!

— Не следует лишний раз искушать Господа.

Отцу инквизитору явно не по душе мое самовольство, но он не станет меня ругать. Да и какое дело господину до слуги, ночующего в поле или коротающего длинную дорогу в компании нищего? Он вскрывает конверт — нет, вода не нанесла ни малейшего урона письму из аббатства — и углубляется в чтение. Но вскоре прерывается — похоже, что сообщение настоятеля обители занимает его все же меньше, чем то, как я провел время вне резиденции.

— Тебе не хватает воли, Хиеронимо? Чувствуешь себя здесь, как в тюрьме, и ищешь приключений?

— Что вы, отец Альваро! Как бы я мог! После всего, что вы сделали для меня…

«Черный человек… словно хочет защитить тебя», — так сказал про него Феофилус. Я и вправду должен быть благодарен… за его заботу, защиту… Но могу ли я объяснить вам, отец Альваро, как страшно порой ошибиться в словах, в поступках, да что там, даже в жестах! Выдать себя какой-то незначительной деталью, постоянно допускать промахи и корить себя за них? Как я вздрагиваю всякий раз утром в капелле, когда вы вдруг бросаете на меня взгляд во время краткой утренней службы, и думаю, не перепутал ли я слова молитвы? Правильно ли осенил себя крестным знамением? Какое плечо раньше — правое или левое? Здесь, в резиденции, многое сходит мне с рук благодаря вашей снисходительности. Но гнет каменных стен, напоминающих мне застенки, та работа, которую я вынужден выполнять для вас… порой несущая смерть таким, как я или вы. Что в том письме, которое я только что доставил из аббатства? Не отправите ли вы меня сейчас в казармы, чтобы всего несколько минут спустя город покинул очередной конный отряд, отряженный на поиск какого-нибудь еретика или проповедника? Разве так велика награда, которую я вчера испросил у судьбы? Несколько часов у моря: просто побродить по мокрому песку, зачерпнуть в пригоршню той воды, что течет свободно и не знает границ, не томится, стиснутая каменными сводами, не знает правильных и неправильных слов? Чуть-чуть ветра, небо с серыми клочками облаков, дорога, по которой ты можешь отправиться хоть на край света, но все же возвращаешься обратно в тюрьму. Разве же это так много? Просто вздохнуть, перевести дух — и вновь вспомнить, что от каждого моего шага зависят жизни тех, кого связало проклятие.

Но он заперт так же, как и я, и ему неведомо, что из его темницы есть выход.

— Думаю, тебе следует отдохнуть с дороги, — говорит мне отец инквизитор. — Грета наверняка ждет — не дождется, когда сможет накормить тебя, — он усмехается: — Все еще считает тебя изголодавшимся мальчишкой.

— А я вам не нужен сегодня, отец Альваро?

Он отвечает не сразу, словно не понимает, о чем я, и вновь отблеск улыбки в глубине его глаз.

— Не нужен… Нет, Хиеронимо, я должен встретиться с епископом, думаю, это затянется до вечера. Послезавтра праздник, так что… — он смотрит на меня неожиданно лукаво, — завтра ты тоже можешь наслаждаться свободой — у меня будут другие дела.

И пока я иду до двери, ведущей из его кабинета в сумрачную галерею второго этажа, его взгляд словно жжет мне затылок.

 

* * *

Грета привычно возится на кухне, кажется, даже не обращает на меня внимания, только вот стоит мне присесть к столу, как перед моим носом немедленно появляется тарелка горячей похлебки… рыба, опять. Еще неделя, а там закончится пост, и я очень надеюсь, что мне доведется вкусить и что-нибудь более лакомое. Кухарка, видимо, все еще продолжает считать меня недокормышем, так как того хлеба, что она протягивает мне, хватило бы, чтобы накормить пару голодающих.

— И что здесь за народ! — сетует она, явно продолжая какую-то одной ей ведомую мысль. — Ни праздников праздновать — ничего! То ли дело в Мадриде, да хоть в Антверпене! Там все не так было! А здесь что? Ничего!

— Вы это о чем? — уточняю я с набитым ртом.

— Как это о чем, Иеронимус? Разве же ты не знаешь? Послезавтра ведь Пальмовое воскресенье, праздник большой.

— И что?

Она усаживается напротив меня.

— А то, что в этом городишке все только и знают, как заломить цену на базаре да упиться своего мутного пива в трактире.

— Там, где вы жили, это было иначе?

— А то! — восклицает Грета с выражением явного превосходства на лице. — Вот, помнится, я еще девчонкой была, так матушка нас нарядит, напечет пряников и кренделей, а батюшка всегда мастерил «пальму».

— Пальму? Вы же из Антверпена! Не слыхал, чтоб там росло что-то подобное.

— Конечно, откуда бы там взяться пальмам! Батюшка брал большой шест, привязывал к нему разные ветки, а мы украшали их лентами и всем, что матушка испекла. Потом собирались с соседскими ребятишками и шли по всей деревне славить Господа. Разодетые — один другого краше. А впереди ехал сын скорняка на осле, изображая Христа, входящего в Иерусалим. Вот так-то. И так всю субботу. А на следующий день в церкви была праздничная служба…

— Так служба же и здесь будет.

— Да, — соглашается Грета, — как ей не быть! Только вот потом все расползутся по своим домам да будут сидеть там, как крысы в норах. А уж в Мадриде… вот где красота! Служи отцу Альваро хорошенько, может быть, он и возьмет тебя потом с собой в Испанию…

Еще только этого мне не хватало! Надеюсь, я управлюсь с проклятием быстрее, так что ни я, ни Снейп не попадем на его мнимую родину в ближайшее время. Потом съездит… и я не откажусь.

 

* * *

Утром следующего дня обещанная свобода наступает не сразу: хотя рынок и закрыт по случаю предпраздничного дня, но сначала я помогаю Ансельмо разгрузить воз с мукой, с некоторым разочарованием отмечая, что мельник, снабжающий своим товаром резиденцию, отнюдь не Мартин; а затем и у отца Альваро находятся для меня дела в городе — как обычно, письма, причем явно не связанные с его основным родом деятельности. Опять купеческие дома… чем он занят? Насколько я понял, в эти неясные мне хозяйственные вопросы вовлечен и дон Иниго, что-то с торговлей зерном. Я не пытаюсь выяснять, что это может быть, но, думаю, не ошибусь, что это те самые спекуляции, в которых в ту пору была замешала даже испанская корона — об этом мы с Герми читали еще в Вене. По времени как раз подходит. Так что отец инквизитор не чужд и мирских дел, хотя действует, безусловно, в интересах своего государя. Это меня не касается, да пусть бы он лучше сам грузил тюки с зерном и мукой, отправляя их на корабли, потом, если нам суждено вернуться в Англию, ему было бы не в чем себя упрекнуть.

Но как бы то ни было, я за пару часов обегаю дома местных коммерсантов и склады, конверты с личной печатью отца инквизитора перекочевывают в грубые заскорузлые руки торгового люда и принимаются с благоговением. Похоже, большинство писем содержит просто распоряжения, так как ответов на них не требуется. Я никогда не сую нос в корреспонденцию отца Альваро — во-первых, это отнюдь не безопасно, во-вторых… во-вторых, мне просто кажется, что вот эта сторона его жизни не имеет ни малейшего отношения к проклятию — так, еще одна обязанность, которую он вынужден исполнять. Интересно, он пишет по-фламандски? Хотя он, скорее всего, может написать на этом чуждом ему языке какие-то простые вещи…

Раз уж я сегодня отпущен на все четыре стороны — Снейп занят подготовкой к празднованию Пальмового воскресенья, Грета тоже сказала мне, что я ей больше не понадоблюсь — я хочу использовать это время для поисков последнего из нашей компании: мельника по имени Мартин. Но в тот момент, когда я скорым шагом уже направляюсь в сторону окраины, чтобы начать обход мельниц с северной оконечности города, меня кто-то окликает, да что там кто-то — мы расстались не далее как вчера. Неужто Питер уже успел соскучиться? И я впервые, пожалуй, раздосадован его появлением в столь неподходящий момент, потому что искать вместе с ним Рона мне не представляется возможным: действительно, чем мне объяснить свой внезапный интерес к некому мельнику, за которого не желает выходить замуж прекрасная кружевница из деревни Леке? Но я приветствую Питера, старательно изображая радость.

— Пойдем веток наломаем, — сходу предлагает он. — Завтра же праздник!

— Что, прямо здесь? — мне кажется, неудобно обрывать ветки клонящихся к воде ив рядом с домами богатых горожан, надо отойти чуть дальше. Но Питера, похоже, это не смущает

— Да тут рядом вдова живет, она не будет на нас ругаться, — с непривычной для него беспечностью объявляет он. — Она добрая женщина, всегда мне подает. Что ей, дерева для нас жалко?

Вдова? Мы в северной части города, всего в двух шагах от дома, куда я как-то относил письмо для госпожи Де Смет. Неужели она и есть та добрая женщина?

— Это та, что плачет о покойном муже в церкви?

— Ну да, госпожа Агнета. У ней еще муж…

— Да, знаю, повозка перевернулась.

Вот и еще одна ниточка, протянувшаяся между Невиллом и Нарциссой Малфой. Не так и далеки они друг от друга, как мне поначалу представлялось. И мы, не таясь, нагибаем ветви, чтобы выбрать самые лучшие для завтрашнего праздника, причем Питер все никак не унимается, ему мало ивы, рядом растут еще и вербы, ему надо еще, те ветки, что растут выше, представляются самыми лучшими, особенно густо унизанными нежно-желтыми пушками раскрывшихся соцветий.

— А ну, бродяги, вон отсюда! — голос, раздающийся у нас за спиной, вызывает непреодолимое желание немедленно спрыгнуть в воды канала.

На пороге дома госпожи Агнеты стоит не кто иной, как сам дон Иниго и грозно взирает на нарушителей порядка. Еще секунда — и он узнает меня, даже чуть заметно кивает.

— Что, готовишься к празднику, Хиеронимо?

Развожу руками с зажатыми в них веточками — а как же, дон Иниго? А он тем временем разглядывает Питера, которому не скрыться под древесным шатром.

— Куда тебе столько? Тут на целую процессию хватит, — неожиданно произносит он вполне миролюбиво, глядя на охапку в руках моего приятеля. — Иди и отдай половину вдове, раз уж воспользовался ее деревом.

Ко мне он претензий не имеет, видимо, секретарю отца Альваро можно невозбранно обрывать ветки хоть со всех деревьев в городе.

— Да мы так и собирались, дон Иниго, — тороплюсь заверить я, а сам все гадаю, что ему понадобилось в доме госпожи Де Смет.

Когда дон Иниго, утратив к нам интерес, неспешно направляется в сторону городского центра, я пытаюсь задать этот вопрос Питеру.

— Известно, что ему здесь надо! — заявляет тот с видом знатока. — Она вдова, не старая еще. Вот и таскается к ней. Видал, рожа-то у него довольная, словно кот, нализавшийся сливок!

В это было бы легко поверить — отчего бы мужу не наведаться к собственной супруге, пусть даже и в ином времени? Только вот…

— Что же она тогда в церкви слезы льет по покойнику? Живи себе — да радуйся. Испанец-то и собой хорош, и при деньгах, небось.

— Так она грехи и замаливает. Этот к ней ходит, а со смерти мужа и года не прошло. Смекаешь?

Когда мы стучимся в дверь дома госпожи Агнеты, чтобы отдать ей свои дары, ее заплаканное лицо не внушает ни малейшей мысли о плотских радостях. Сегодня она кажется мне еще более бледной, даже напуганной. Но она благодарит нас за принесенные ветви, передает их служанке, а Питеру перепадает еще и пара монет за труды, чему он несказанно рад.

— Что-то я не думаю, что визиты дона Иниго ей по душе, — замечаю я, когда мы вновь оказываемся на улице.

— Так, может быть, она еще не согласилась, а он пытается сломить ее добродетель? — предполагает Питер.

Но мне отчего-то кажется, что дело здесь в чем-то другом, хотя было бы, наверное, лучше, если бы прав оказался не я, а мой нищий друг.

В тот день время течет будто вода — так же умиротворяюще, незаметно и неуловимо: мы бродим вдоль каналов, сидим на берегу, свесив вниз ноги, Питер пересказывает мне сплетни обо всех, кого он знает в городе, но круг его знакомств весьма ограничен, так что ничего интересного мне у него выяснить не удается. А над городом уже сгущаются сумерки, и я опоминаюсь, только когда вижу, что на небе зажглись первые звезды.

— Слушай, Питер, поздно уже. Тебе же еще в Экк возвращаться!

— Стал бы я тут с тобой сидеть допоздна! — смеется он и в этот момент вновь напоминает мне того Питера, что заботился обо мне этой зимой на правах старшего. — Я сейчас прямиком к церкви, устроюсь на паперти, меня завтра никто и не сгонит! И за место драться не надо!

Ах, вот оно что! Значит, это я засиделся, а ему и не нужно никуда идти. Но мы все же поднимаемся с холодной земли и бредем к ратушной площади, где я оставляю его на ступенях Базилики Святой Крови, а сам продолжаю свой путь в резиденцию отца Альваро.

Миную Гроте Маркт, сворачиваю в знакомый переулок, любуюсь тусклыми огоньками свечей в окнах домов, в тишине до меня долетают даже обрывки разговоров их обитателей, чей-то смех, детский плач, перебранка пожилых супругов. А чуть впереди перекликается ночной патруль, мелькают отсветы факелов — и вот уже небольшой отряд проходит мимо меня. Отрывистая команда, звон оружия: они разделяются, большинство отправляется в сторону площади, а несколько человек скрываются в боковой улице, ведущей к западным воротам. И вновь тишина, мне кажется, будто подступающая ночь постепенно уносит с собой все звуки, и только я остаюсь — один, в этой безмолвной непроглядной тьме.

Думаю, идти по улицам Брюгге, засветив магический огонек на ладони — не самая лучшая идея. Магия… Как вчера говорил Феофилус? «В том, кто рядом с тобой, сила подобна приливам и отливам, он не знает, как приказать ей течь или остановиться. Его магия скована сильнее, чем у прочих, но тем больше она желает вырваться на свободу». Как мне понять эти слова? Как может отец Альваро, обреченный своей незавидной ролью обуздать дремлющую в нем силу, опутать меня своим колдовством, да так, что Мастеру Клеве не пробиться ко мне даже во сне? Какова же должна быть та мощь, что спит сейчас в моем бывшем профессоре, чтобы не пустить ко мне могущественного призрака?

Потерянный взгляд, устремленный в никуда…тот, что так поразил меня однажды, когда я застал его врасплох. Словно отец Альваро не помнил о том, кто он, затерявшись между миров. В сущности, как и все остальные, как и я, только вот мне точно известно, к какому берегу я должен пристать.

Надо же, ему пришлось не по душе, что я не ночевал в аббатстве! Что ему во мне? Просто приглянулся? Просто соблазнительное молодое тело, совсем рядом, доступен, слова поперек не смею сказать? Или же нечто большее? Что, если он чувствует, что я в чем-то сродни ему? И тогда эта странная привязанность — попытка обрести опору, потребность, чтобы рядом был кто-то, похожий на него самого, обреченность и одиночество, принявшие обличье плотского желания, которое отец Альваро при его положении никак не может себе позволить.

И еще… его страшная роль… Проклятие сделало многих из нас незначимыми, незаметными, мы легко могли бы бежать, скрыться — и Питер, и я, и Ян, и Герми… Наши шаги почти не оставляют следов в этом мире. Мельник и вдова? Им сложнее: благополучие, выпавшее на их долю, приковало их надежной цепью к жерновам, которые рано или поздно перемелют всех нас. Но вот Малфой и Снейп… дон Иниго и отец Альваро… Изначально присланные сюда казнить и миловать… отправлять на костер тех, кто в чем-то подобен им самим. И Снейп — он хуже всех, потому что, если Люциус, скорее, просто солдат, то именно бывший зельевар здесь отдает приказы и принимает решения. И оба они в нашем раскладе — палачи, как это ни прискорбно. Как и в моем сне про Святую Екатерину: Малфой заносит меч, а отец инквизитор читает приговор. И, подобно святой на той картине, Герми предстала передо мной вчера при свете молний…

 

* * *

Наверное, я задумался, потому что опасность, затаившуюся впереди, я ощущаю слишком поздно и уже не успеваю дать отпор: как только я ступаю на небольшой пятачок, образованный здесь тремя сходящимися переулками, ко мне устремляются три быстрые тени, подобные сгусткам черноты в ночной тьме. И вот я уже на земле, песок и грязь на моих губах, а тот, кто навалился сверху, тяжело и смрадно дышит мне в ухо, выталкивая полные ненависти слова: «Служишь испанцу, собака!» Он рывком переворачивает меня на спину, бьет по лицу, по ребрам, а его подоспевшие дружки тоже жаждут поучаствовать в расправе, пиная меня тяжелыми ботинками. В моем кошельке пусто, но они не брезгуют и им, однако из того, что было сказано, совершенно ясно, что цель их — отнюдь не грабеж. Они пришли, чтобы убить меня, якобы за то, что я служу тому, кого они ненавидят, но я знаю, что на этот перекресток их пригнала сегодня иная, неведомая им сила, имя которой — Alea Aetatis. Проклятие наконец распознало меня и решило нанести удар, вот так, чужими руками. Разве не об этом хотел вчера предупредить меня Феофилус? Я отчаянно пытаюсь вздохнуть в тех промежутках, когда тяжелые кулаки не обрушиваются на меня, я не должен позволить себя убить, у меня нет на это ни малейшего права, только не сейчас! Разве магу не справиться с тремя ополоумевшими магглами? Но посмей я воспользоваться любым из боевых заклятий — и завтра они же, те, кто сейчас так жаждут разделаться со мной, придут в трибунал инквизиции под видом мирных селян или горожан и скажут, что колдун метал громы и молнии посреди городской улицы! Кровь стучит у меня в ушах, но я явственно слышу лязг металла — если я немедленно не сделаю что-нибудь, они просто перережут мне горло. «Everto Statum», — шепчу я одними губами, стараясь вложить в свое заклятие как можно меньше мощи, и одновременно отталкиваю того, что навалился на меня, рывком вскакиваю на ноги, пока даже не ощущая боли, и делаю то единственное, что возможно сейчас — я бегу, пока мои противники, отброшенные на землю заклинанием, еще не пришли в себя.

Совсем немного, только покинуть это место, добежать до конца переулка, а там уже и канал, через который перекинут горбатый мостик, ведущий к резиденции. И когда я уже думаю, что вырвался, я слышу свист рассекающего воздух клинка и отвратительный хруст — это нож входит мне в плечо, скользнув по лопатке. Наверное, моя магия в последний момент отклонила его чуть в сторону, иначе он пробил бы мне шею или сердце.

Бежать, только бежать вперед, покуда хватит сил. Догонят меня, чтобы прикончить? Я не позволю им этого сделать, будь что будет. Я чувствую, что там, за моей спиной, они поднимаются, чтобы броситься в погоню, добить меня, не дать уйти. Быстрее, ну, ты же можешь! Еще немного, дотянуть до моста, а там уже можно звать на помощь — может быть, солдаты, несущие караул у резиденции, услышат меня. Но вдруг где-то там, совсем рядом с пятачком, где на меня напали, ночной воздух взрывается от истошного крика: «Караул! Грабят!» И тут же тяжелый топот, но нет, он не приближается ко мне, наоборот, их шаги затихают где-то в боковых переулках. Я вцепляюсь в забор, перевожу дух и понимаю, что силы постепенно оставляют меня.

— Иеронимус! Ты живой?

Господи, да это же Питер! Как он здесь оказался?

— Иеронимус, что ты молчишь? Давай, держись за меня!

— Откуда… ты… здесь?

А он обхватывает меня, помогая мне оторвать себя от забора, только ойкает в ужасе, заметив нож, торчащий из моей спины.

— Я тебе помогу, тебе доктор нужен. Нож нельзя сейчас вытаскивать.

Ну да, он же был учеником лекаря, он знает такие вещи. И пока он ведет меня к мосту, он все говорит и говорит, наверное, чтобы ему самому не было так страшно.

— Я за тобой пошел, сам не знаю, тревожно как-то стало. Темно уже. Да и место здесь плохое. Что ж ты даже на помощь не позвал? Слыхал, я как закричал — они сразу разбежались!

— Мне… везет на разбойников, — с трудом говорю я и пытаюсь улыбнуться, хотя Питер и не увидит этого в темноте. Мне все тяжелее переставлять ноги. И почти невозможно дышать.

Я повисаю на Питере, хорошо, что он выше и сильнее меня, так что он втаскивает меня на мост, волочет на себе дальше, не прекращая разговаривать со мной, должно быть, для того чтобы я не потерял сознание.

— Питер… — я с трудом шевелю губами, — там солдаты… в резиденции… ты же боишься…

— Что ж мне, тебя здесь бросать? Вот сдам тебя им — и исчезну. Только меня и видели. Ты не бойся, меня никто не догонит!

А мост все никак не кончается, и дорожка к воротам… такая длинная. Как я не замечал этого раньше? Темные окна, только в комнате на первом этаже мерцает свеча, наверное, Грета молится перед отходом ко сну.

— Стоять! Кого еще несет?

Закованная в латы фигура солдата вырастает перед нами внезапно, я пытаюсь поднять голову: свет факела в его руке слепит меня… борода… рыжая…

— Хиеронимо, ты?

И я, утратив последние силы, падаю на руки Гонсало.

Глава опубликована: 17.01.2014

Глава 24. Ночь и день

Мелькание огней… их почему-то очень много, словно повсюду в воздухе стаи светлячков. Мне кажется, они собрались даже над фонтаном, дрожат, переливаются, словно пытаются догнать друг друга, а потом выстраиваются в цепочки, протягиваясь между деревьями и колоннами внутреннего дворика — и я вдруг понимаю, что я в Вене… Сейчас же Новый год, как я мог забыть, мы высыпали на улицу из Маджитерры — я, Рон, Герми, Дин, Лаванда… А в руках у Маркуса, откуда ни возьмись, оказались бенгальские огни, он раздал их всем… такие смешные палочки, а на конце каждой — маленькое холодное солнце. Рон открывает шампанское, мы пьем его прямо на улице из наколдованных бокалов, поздравляем прохожих, и они тоже желают нам счастья… Свет, очень много света…

Я выныриваю из этого морока, когда чувствую, как кто-то хватает меня за плечи, мне больно, а он чуть ли не встряхивает меня:

— Хиеронимо, что…

Он случайно касается ножа, что все еще торчит из моего плеча, мне наконец удается сфокусировать взгляд. Держи себя в руках, не смей терять сознание, даже не думай. Это проклятие подбрасывает тебе картинки той, другой жизни, чтобы ты выдал себя. Что ты наговоришь, как только перестанешь соображать?

На нем что-то светлое… зачем он забирает меня у Гонсало? Он же испачкается... Снейп… в ослепительно белом… кружева на манжетах его рубашки… Гермиона плетет кружева, но она может сплести и кое-что похитрее, то, что вам не понравится, отец Альваро… Молчать, Великий Мерлин, пожалуйста, научи меня молчать! Наложи печать на уста мои…

— Гонсало, возьми лошадь и немедленно за доктором! Если уже спит — поднимай! И свечи, принесите свечи! Хиеронимо, кто это был?

Человек в черном… не защитил меня…

— Батюшки! Да когда же такое было, чтобы прямо в городе нападали! — причитает Грета, они тащат меня на кухню, укладывают на скамью вниз лицом, кладут под грудь какую-то подушку.

— Это ж надо… по самую рукоять…

— Кто это был, Хиеронимо? Ты их запомнил?

— Темно… я ничего не видел… какие-то люди…

Когда отец инквизитор задает вопросы, ему отвечают даже мертвые.

— Нож бы вытащить надо, — предлагает кто-то, голос вроде незнакомый, наверное, один из солдат. — И рану прижечь. Помнится, нас Энрике кипящим маслом пользовал…

Не надо кипящего масла, оно пригодится вам потом, когда я буду в тюрьме… а пока… с этим можно не торопиться. Только бы у них хватило ума дождаться доктора, а не полагаться на методы брадобрея… Мне больно лежать на твердой поверхности, наверное, нападавшие переломали мне ребра, оттого и дышать так трудно. И где Питер? Наверное, как только я свалился на руки Гонсало, мой спаситель исчез, как юркий уж в траве. Зачем им Питер? Отец Альваро… кажется, говорит мне что-то… мне не больно? То место, где вошел нож — я его совсем не чувствую. Звук разрезаемой ткани — отец инквизитор не стал ждать доктора. Осторожно ощупывает мне бок, да, вот здесь… Ножевое ранение и два сломанных ребра — сущая ерунда, будь я сейчас в Вене или в Хогвартсе. А здесь — катастрофа.

Странно, только что было так светло, а сейчас вокруг меня сгущается сумрак, хотя этого и не может быть, наоборот, здесь людно и много-много свечей, но им не разорвать тьму, становящуюся все плотнее перед моими глазами. Кто-то говорит, что меня надо перенести наверх, я не помню, как оказываюсь в своей комнате, только вдруг очень ясно вижу постель, застеленную белым бельем, и опять пугаюсь, что запачкаю ее кровью. Доктор Леметр требует, чтобы немедленно принесли винного спирта, я не хочу пить, он обжигает небо, гортань.

— Пей, Хиеронимо, — говорит Снейп, касаясь моего подбородка и не позволяя отвернуться, пока они вливают в меня эту дрянь, — будет не так больно.

Нет, мне нельзя пить, я и так держусь из последних сил, чтобы не рухнуть в ту бездну, где я уже не смогу отличить себя настоящего от себя нынешнего, сотрется невидимая граница, оборвется тонкая звенящая нить, по которой я иду над пропастью… и вот-вот сорвусь. Нити, такие тонкие… вчера, когда мы уходили из дома Герми, она мне показывала… говорила, что выйдет лебедь… Я сжимаю губы, я не стану пить.

— Не надо, пожалуйста… Со мной… все нормально… все заживает… как на кошке.

Видимо, отец Альваро все же понимает меня, хотя мои слова кажутся мне зыбкими, словно мыльные пузыри — они тут же лопаются, едва соприкоснувшись с воздухом.

— Вон отсюда, все! Никого, кроме меня и доктора!

И торопливые удаляющиеся шаги тех, кто толпился в дверях, обеспокоенный моей дальнейшей участью. Или просто любопытных.

— Нужно наложить временную повязку и извлечь нож, а потом, когда кровотечение остановится…

Голос доктора Леметра дрожит, хотя его слова звучат весьма решительно. Вряд ли человеку, живущему в тихом мирном Брюгге, часто приходится иметь дело с подобными ранениями. Его пухлые мягкие пальцы боязливо придерживают меня за плечо, а потом он укладывает меня на подушку и вновь объявляет о своем намерении вытащить орудие убийства из раны.

— Отойдите, доктор, у вас же руки трясутся, — почти нескрываемое презрение в голосе отца Альваро, — дайте, я сам.

У него железная хватка и безжалостные пальцы… смешно, почему я думал об этом утром?

— Не бойся, Хиеронимо, — тихо говорит он мне, — это быстро.

— Но, отец Альваро! — доктор пытается протестовать, вероятно, негодуя оттого, что уступил свое законное место у постели больного дилетанту. — Вы же не можете…

— Заткнитесь, мастер Леметр! Занимайтесь лучше своими настойками и клистирами!

______________________________________________________________

Арт от jozy

Без маски: http://www.pichome.ru/wp

http://www.pichome.ru/wK

______________________________________________________________

И в тот же момент он одним движением извлекает нож, я чувствую, как кровь горячими толчками покидает мое тело, но он тут же зажимает рану. Какая-то возня, звяканье над самым моим ухом, их голоса звучат все тише и тише… я же не могу их слышать, потому что с улицы в мою комнату врывается оглушительный грохот водопада.

Мы на борту крохотного белого теплохода — Лаванда, Герми и пятеро наших клиентов, которым взбрело в голову взглянуть на Ниагарский водопад. Мы добирались, как магглы — вначале прилетели в Торонто, а потом еще долго ехали на автобусе… Они так всему удивлялись! А потом чуть с теплохода в воду не попрыгали — были уверены, что он повезет их вперед прямо под ревущую лавину воды. Мы кричим, но не слышим друг друга, мельчайшая водяная пыль на наших лицах, а прямо над водой — полукружье радуги. И там, где текучая водяная стена достигает камней, она словно превращается в дым.

— Я хотел бы предложить вам свои услуги, отец Альваро, его нельзя оставлять одного на ночь. Я мог бы…

Чепуха, вас нет на том теплоходе, сейчас же раннее утро, а солнце такое яркое, что больно смотреть.

— Хиеронимо, убрать свечу? Тебе мешает свет?

Поттер, черт, очнись же наконец! Не закрывай глаза, не смей спать или бредить! Если твоя магия, желая спасти тебя, вырвется на свободу, что ты станешь делать тогда? Мерлин, дай мне сил!

— Идите домой, мастер Леметр, я присмотрю за ним. Если что-то будет не так, я пришлю за вами.

И вода больше не грохочет, ее ропот чуть слышен, просто фонтан во дворе. Доктор уходит, а вот Снейп остается сидеть рядом со мной, прикрывая мне плечи одеялом.

— Не надо… отец Альваро… зачем вам…

… Ерунда какая, какой еще отец Альваро? Мы с Герми стоим на той улочке в Вене и рассматриваем изображение василиска, а она почему-то опять рассказывает мне про храброго ученика булочника, будто я и сам не знаю. Тут же в рамке на стене все написано… Ее еще окружают какие-то дурацкие нарисованные растения. Нарисованные? Да нет же, смотри, Герми, разве ты не видишь, что они живые? Зеленый росток взбирается вверх по стене, за ним еще и еще, вот они уже оплетают булочника, змеятся по зеркалу в его руках, полностью скрывают фигуру и добираются до каменной курицы в нише, стаскивают ее вниз… она разбивается о мостовую, мгновенно становясь просто бесформенной грудой. Какой же это василиск? А потом они устремляются к нам — и вот мне уже не шелохнуться. Сочные, ядовито-зеленые, я сжимаю один из побегов, и на моих пальцах выступает густой пахучий сок.

— Гарри, это дьявольские силки!

Да, Гермиона, я уже догадался, но это не страшно, мы же знаем заклинание! Только вот палочку не достать, наши руки туго спеленуты, растения охватывают грудь, словно канаты.

— Гарри, ты же помнишь, что надо говорить?

Я поворачиваюсь к ней и понимаю, что она хочет подсказать мне слова заклятия, но ее губы беззвучно шевелятся, и я не слышу ни звука. Мне надо освободиться, немедленно, я чувствую силу, что растет во мне, вот-вот — и она выплеснется на свободу. Но нет, мне нельзя, я не могу вспомнить, почему… огненно-красный зверь урчит, тревожно ворочается, но я не дам ему разгуляться на воле.

— Гарри, ты же погибнешь, почему ты медлишь? — кричит Гермиона.

Чья-то рука ложится на затылок, чуть поворачивает мне голову, трогает лоб.

— У тебя жар, Хиеронимо.

И вода… я делаю несколько глотков и слышу, как мои зубы стучат о край кружки. И низкий тихий голос мерно произносит что-то на латыни, но смысла мне не разобрать. Мне вряд ли помогут ваши молитвы, отец Альваро.

Нет, мы ошиблись, это не дьявольские силки: влажные ледяные серые щупальца, покрытые слизью, скользят по груди и животу, сжимают все крепче, лишают дыхания. Они усыпаны отвратительными розовыми присосками, впиваются мне в кожу…

А он продолжает говорить, и на этот раз я могу разобрать его слова:

— Заплутала в мире душа моя, и столь велика тяжесть грехов моих, что в землю ушел я по самые плечи… Черен лик мой пред тобою, и смрад источают уста мои… И все, что дорого сердцу моему, становится тленом… Или ты хочешь отнять его у меня, пока душа его не знает скверны? Оставь его мне, оставь, что тебе в нем? Пусть грех мой падет на меня одного, Господи!

А я внимаю его нечестивой молитве, тому, как он спорит с Богом из-за меня.

Дьявольские побеги больше не сковывают мое тело, они исчезли, выпив кровь до капли, остались только холод и тяжесть. Камни давят на меня, я замурован заживо… не выбраться… Не выбраться? Но если я сейчас умру, то они, все остальные… они же останутся здесь навсегда. Так, может быть, я должен хотя бы рассказать? Рассказать ему правду, он сильный маг, вдруг у него получится? Чтобы была хоть какая-то надежда? Но разве же он поверит мне?

— Отец Альваро… — как странно звучит сейчас мой голос… — вы же…

Он наклоняется близко-близко, чтобы разобрать, что я пытаюсь сказать ему.

— Что, Хиеронимо?

— Вы же сможете понять, что я умираю. Вы скажете мне, если…

— Господь с тобой, Хиеронимо…

— Вы же видели, как это бывает… вы скажете мне?

И он говорит «да». А перед глазами вновь пляшут знакомые и незнакомые лица, корчат рожи, хохочут, окликают, но, как только я пытаюсь повернуться к тому, кто зовет меня, я никого не вижу. Мое плечо под повязкой кажется мне вырубленным изо льда… острые края… мне больно дышать.

— Отец Альваро, пожалуйста, вы можете снять эту повязку? Она… так давит…

Он сдвигает одеяло, кажется, просто разрезает ножом полоски ткани, которыми заботливо обмотал меня доктор Леметр.

— У тебя рана воспалилась.

Я должен был понимать, что проклятие убьет меня. Яд на кинжале… да что угодно. Его пальцы крепко сжимают мои, а я прижимаюсь щекой к его руке, потому что мне кажется, что я вот-вот расплачусь. Не смог… из-за какой-то глупости…

— Я не хочу умирать… Я должен…

— Не смей, слышишь! Не смей! — в его шепоте такое же отчаяние, что держит в тисках мое сердце.

И в тишине только чуть потрескивает свеча, роняя восковые слезы на блестящий серебряный ободок. Его ладонь касается моего плеча, а потом вновь звучит глухой рокочущий голос, тяжелые, тягучие слова, которые я уже слышал когда-то.

— Vulnera sanentur, — словно в трансе повторяет он, едва касаясь меня, — Vulnera sanentur, — он высвобождает руку, в которую я вцепился, соединяя края раны.

И сразу же приходит резкая боль, словно от ожога, но я молчу, вгрызаясь в подушку, не смея мешать чуду. То самое заклинание, которое я слышал от него на шестом курсе, когда чуть не убил Драко Малфоя, бездумно наложив на него неведомое мне заклятие. Но тогда Снейп был магом, его руки сжимали короткую черную палочку, и он точно знал, что делает. Но вот сейчас… А его ладони спускаются ниже по моей спине, осторожно касаются сломанных ребер, мне уже не разобрать слов — я чувствую только тепло и легкое покалывание. И прикрываю глаза, больше не пытаясь вслушаться в колдовской речитатив, что льется сейчас с губ отца инквизитора помимо его воли. Но смерть отступает, испугавшись его.

— Оставь его мне, оставь, — это, кажется, последнее, что я слышу в ту ночь.

 

* * *

Я просыпаюсь от какого-то шума, меня явно пытаются перевернуть в кровати, уговаривают, тормошат, но я, еще даже не открыв глаз, могу точно сказать — отца Альваро здесь нет.

— Надо же, вы только взгляните, доктор — рана-то почти затянулась! Видать, помогает ваше лечение!