Глава 28. Мистер и миссис Малфой

И отчего я всегда думал, да-да, давно, лет этак пятьсот вперед, что Рон и Гермиона такая уж прекрасная пара? Сейчас, когда я увидел его… я даже не могу представить их вместе. Думаю, немыслимо убедить Катарину в том, что ей не сыскать себе мужа лучше мельника. Почему же там, в нашем мире, она, нимало не раздумывая, так поторопилась выйти за него, едва окончив школу? Ведь тот человек, с которым она связала свою жизнь… да-да, в глубине души он и был тем самым мельником — несложно устроенным, в общем-то, просто хорошим парнем… будь Рон обычным магглом, он вряд ли стал бы мечтать о чем-то большем, чем завести семью, которой не стыдно похвастаться, крепко стоять на ногах, по возможности причащаясь всех немудреных благ той жизни, которая была бы ему доступна. Или я был так зол на него еще тогда, в Вене, что с такой готовностью вижу сейчас в своем друге то, чего не желал признавать все те годы, что мы провели бок о бок?

Странно… здесь с нас будто слетает вся шелуха, что так туманила взгляд в нашей настоящей жизни. С тем Роном, которого я увидел сегодня, я, пожалуй, выпил бы пива в тех самых «Трех лебедях» — не более. Невилл… мне кажется, он все тот же — немного наивный, по своему бесстрашный, готовый помочь всем и каждому, но по-прежнему совершенно беззащитный перед мнимыми или реальными угрозами, которые несет с собой его неустроенная жизнь. И такой открытый для мира, любящий… так что за него становится страшно.

Драко… я могу сказать о нем только одно: я мало знал его раньше, мало понимаю и сейчас. Но здесь ему, наверное, впервые в жизни, приходится прикладывать усилия к тому, чтобы выжить — угождать своему мастеру и прочим его домочадцам, смиренно соглашаться, когда кровь кипит в жилах от гнева. Драко точно приходится несладко, но… но именно здесь смог развиться его дар, задавленный условностями и представлениями благородных родителей о том, что является подобающим занятием для представителя древнего магического рода. Как ни странно, мастер Ян, похоже, обрел здесь свободу… которой я намереваюсь совершенно бессовестно его лишить. Как и Мартина его мельницы…

Наверное, есть только один человек, которого я стал бы вытаскивать отсюда изо всех сил, даже если бы ему представилась возможность упираться и сопротивляться. Сорвал бы кардинальский перстень с его пальца, эту черную бархатную рясу, кружева, что словно снег скрывают его тонкие запястья… все, что облекает его так жаждущее любви тело… и запрещающее ее себе… Я сказал бы ему: «Пойдем, тебе не место здесь. Ты мой, и не смей думать, что это не так. Ты никогда больше не будешь один. И… тебе не в чем себя винить».

— Ты опять пропал на полдня, — говорит он мне, как только я, запыхавшись, появляюсь на пороге его кабинета. Как будто ничего и не было, а я — вновь всего лишь слуга и секретарь.… — Или мне следует отряжать с тобой конвой, чтобы ускорить твои передвижения по городу?

В его взгляде сквозит недоверие, и оно ранит… так неожиданно.

— Похоже, ты бродишь по улицам, останавливаясь поболтать со своими приятелями? Или по рынку, не упуская возможности перемигнуться там с хорошенькими девицами, Хиеронимо?

Ах, так вы ревнуете, отец Альваро? Думаете, чем может быть занят восемнадцатилетний парень, ваш любовник со вчерашнего вечера, когда не сидит напротив вас, склонившись, подобно монаху, над бумагами и доносами? Тогда, пожалуй, я расскажу вам правдивую историю про незадачливого торговца мукой, может быть, она покажется вам забавной? И уж это точно не повод ревновать! Видел бы ты того самого мельника!

Его брови взлетают вверх, пальцы скользят по усам и бороде — вы озадачены, Ваше Преосвященство?

— Ты пожалел нерадивого торговца? Мне кажется, дон Иниго был прав, устроив ему взбучку. Если бы он захотел, то просто отправил бы твоего Мартина в тюрьму, обвинив в диверсии против отряда испанской короны.

— Ну… понимаете, мне стало жаль его. Над ним все смеялись, а он стоял посреди двора, весь обсыпанный этой червивой мукой…

— Он просто жалкий человек, Хиеронимо. Доброе имя торговца — в его честности. Сегодня он униженно гнет перед тобой спину, а завтра, не задумываясь, станет плевать в тебя, едва почуяв, что ветер переменился. Мне бы не хотелось, чтобы ты общался с ему подобными. Тебе ясно?

Я киваю и усаживаюсь на свое место — мне не хочется оправдывать Рона, да и как я могу это сделать? Рассказать отцу инквизитору о том, как некогда мы с моими рыжим приятелем списывали эссе по зельеварению перед самым его уроком? Как скитались и мокли под дождем, теряя надежду на то, что нам удастся отыскать те самые чертовы крестражи? Как… да было бесчисленное множество этих «как»! И оттого я попросту не мог не подойти к нему, осмеянному, беззащитному… пусть он и себе на уме, пусть и бесчестен. Он просто Рон, Рон Уизли… как мне сказать вам об этом, отец Альваро? Потом, когда-нибудь потом… когда вы и не захотите меня слушать. Потому что все, что было здесь, здесь и останется…

Мы молчим довольно долго, слышен только сухой шелест перекладываемых бумаг, дрожь перелистываемых книжных страниц да скрип моего пера. Ревность, недоверие… что вообще может твориться в голове отца инквизитора? Или он и думать не думает о нерадивом секретаре, который и глаз не смеет на него поднять, потому что предательский румянец начинает заливать мои щеки, стоит мне только остановить взгляд на том, как нервно движутся его пальцы, пробегая по корешкам сложенных стопкой книг? И я краснею еще больше, когда понимаю, что он заметил, как беспокойно я ерзаю на стуле — почему-то я до сих пор не в ладах с исцеляющими чарами…

Я не смотрю на него, просто ощущаю его движение: он поднимается из-за стола, приближается ко мне: я только ниже пригибаю голову, притворяясь, что буквы, что я так старательно вывожу, полностью поглощают мое внимание.

— Хиеронимо… — он легко пробегает ладонью по моим волосам, — Хиеронимо…

И я поднимаю глаза, наши взгляды встречаются — опять эта пульсирующая тьма, что словно затягивает меня… я вытащу тебя отсюда, я обещал… ты ревнуешь, страдаешь оттого, что открылся мне, что позволил себе эту неправильную любовь, столь далекую от всего, что записано в тех книгах, что ты листаешь. Они не про тебя и не для тебя, но откуда тебе знать! Их писали те, кто ненавидел подобных тебе, но судьба, словно решив посмеяться, вложила факел в твою руку.

Его пальцы осторожно касаются моих губ… я дотрагиваюсь языком… соленые на вкус, втягиваю глубже, слегка прикусываю — и не отвожу глаз. А он тут же рывком буквально сдергивает меня со стула, прижимая к себе — я чувствую, как напрягается его тело и как немедленно отзывается мое.

— Мальчишка… если ты только посмеешь… ты…

Целует меня, едва переводя дыхание, вновь терзает мои губы:

— Ты не посмеешь, Хиеронимо… только мой…

А потом вдруг шепчет, совершенно неожиданно, словно опомнившись:

— Тебе больно, да? До сих пор?

— Нет, — я совру, но ведь совсем чуть-чуть, — просто тут… жесткие стулья.

— Что скажешь о мягких кроватях?

— Скажу, что они нравятся мне гораздо больше, отец Альваро.

Мне не надо спрашивать его о том, хочет ли он видеть меня у себя в спальне сегодня ночью — для того, чтобы услышать «да» в ответ на мой невысказанный вопрос, достаточно просто взмаха его ресниц.

 

* * *

На следующий день, закончив свои дела в городе и даже немного покрутившись по рынку в тщетной надежде отыскать там Питера, я уже было поворачиваю в сторону резиденции, как вдруг буквально в нескольких шагах от меня раздается испанская речь. Я невольно оборачиваюсь и вижу дона Иниго, довольно громко отдающего приказ сопровождающим его солдатам возвращаться в казарму. Меня он не замечает. Интересно, зачем ему потребовалось отпустить охрану? Хочет прогуляться в полном одиночестве? Нетрудно предположить, куда проляжет его путь, хотя, разумеется, я могу и ошибаться. Я не стану раздумывать долго, может быть, мне больше никогда не представится возможность выяснить, что же происходит в доме вдовы Де Смет, как только там оказывается лорд Малфой. И я стараюсь не думать о том, что все, что может случиться за закрытыми дверями дома на канале, вовсе не предназначено для моих глаз и ушей. Не маленький… и они никогда не узнают о моей нескромности, так что я скрываюсь за возами, надежно отгораживающими меня от посторонних взглядов, и произношу заклятие невидимости, чтобы юркой тенью следовать за командиром испанцев.

Он идет уверенно, не оглядываясь, не поднимая взгляда к окнам — он не похож на праздного гуляку. Минует мост, не пересекая его, и тут же сворачивает налево, теперь не остается ни малейших сомнений в том, куда же дон Иниго держит путь: второй дом из тех, что жмутся к каналу, рассекающему город в северном направлении, большой, сложенный из светлого кирпича… Когда он стучит в дверь, звуки зависают в воздухе словно по отдельности — четкие, звонкие. Он не просто ожидает под дверью — он человек, право которого войти не может быть оспорено. Это не его заставляет ждать нерадивая Годельева, нет, это он милостиво дает им возможность копаться, шаркать по коридору, звенеть ключами. Пока дает. Я в паре шагов от него, мне всего-то нужно незаметно проскользнуть в дверной проем и выбрать удобную позицию… помнится, мы с Роном на втором курсе так же прятались в хижине Хагрида под моей мантией, а Люциус Малфой надменно смотрел на нас, не видя никого прямо перед собственным носом.

— Дон Иниго? — Годельева застывает на пороге, по ее лицу нетрудно понять, что она не рада гостю, только кто она такая, чтобы захлопнуть дверь перед знатным испанцем?

— Дома ли госпожа Агнета? — осведомляется Малфой. Он явно старается показаться любезным. Удивительно, зачем ему благосклонность служанки?

Годельева кивает, пропуская его в дом, и… дверь немедленно закрывается, к счастью, я не слышу поворота ключа в замочной скважине, значит, стоит все же попытаться. И я вхожу в дом вслед за доном Иниго.

— Годельева, что это? — из гостиной до меня доносится обеспокоенный голос вдовы Де Смет.

— Сквозняк, сударыня, чему же еще быть? — ворчит служанка, проходя всего в паре дюймов от меня.

— Так закрой дверь поплотнее! — о, похоже, госпожа Агнета чем-то недовольна.

Я вжимаюсь в стену, а сам уже выбираю удобное место для обзора в гостиной, где возле стола застыли миссис и мистер Малфой — молчаливые, скованные и неподвижные. Я решаю обосноваться между камином и портьерой, да, так будет хорошо!

— Подай нам вина, Годельева! И пирог. Вы ведь не откажетесь, дон Иниго? Присаживайтесь, что же вы?

Из моего укрытия я могу разглядеть только вдову Де Смет — ее гость стоит ко мне спиной. Ее волосы скрыты под темной тканью, отделанной кружевом, из-под которой не выбивается ни единая прядь. Я не видел Нарциссу несколько недель: сейчас ее лицо кажется еще более прозрачным и осунувшимся, но в больших серо-голубых глазах, устремленных на испанца, я различаю некое подобие жизни. Будто она рада ему, хотя сама, возможно, никогда не признается себе в этом.

— Как поживаете, госпожа Агнета? — вежливо осведомляется дон Иниго, не торопясь занять место за столом.

— Благодарю вас, все благополучно.

Она не склонна продолжать разговор, а, может быть, своим молчанием просто хочет подтолкнуть его высказаться более определенно о цели своих довольно частых визитов. Тем временем появляется Годельева с подносом в руках — на нем кувшин, два бокала и пирог на большом блюде. Когда служанка берется за ручку кувшина, чтобы налить вина гостю и хозяйке, та останавливает ее едва уловимым движением.

— Оставь нас.

А затем Нарцисса сама разливает напиток по бокалам и протягивает один из них дону Иниго, ее пальцы словно медлят оторваться от стекла, их руки соприкасаются, и оба они замирают на несколько секунд, безмолвно глядя друг на друга. Но она первой опускает глаза, садится к столу и вот уже спрашивает чуть ли не с вызовом:

— Что привело вас ко мне на этот раз, дон Иниго?

— Разве мне обязательно нужно выдумать причину, чтобы навестить вас?

Голос испанца звучит непривычно мягко, но в нем слышится замешательство — похоже, он не ожидал, что вдова, только что смотревшая на него чуть ли не с симпатией, в мгновение ока обернется ледяной королевой.

— Вы должны понять меня, дон Иниго, — она произносит это нарочито отстраненно, полностью поглощенная нарезанием пирога для гостя. — Со смерти моего мужа не прошло и года. Вы же проявляете удивительную настойчивость, появляясь здесь значительно чаще, чем это оправдано обычной вежливостью или же интересом к делам моего покойного супруга. Я сообщила вам все, что мне было известно.

— То есть, вы хотите сказать, сударыня, что я вас преследую?

Разумеется, Неотразимый, что она еще может хотеть сказать тебе? Брюгге столь мал, что о твоих визитах сюда судачит чуть ли не весь город и, конечно, винит только ее в том, что она не блюдет ни память почившего купца Де Смета, ни собственную честь.

— Нет, я никогда не посмела бы так сказать о вас, дон Иниго. Я верю, что вы желаете мне добра.

Они оба пригубливают вино одновременно, вновь отважившись взглянуть друг на друга, поднимая бокалы.

— Сударыня… — похоже, испанец решил, что для него настал черед высказаться более решительно: сегодня или никогда. — Госпожа Агнета… вы прекрасная женщина, и я не понимаю, зачем вы сами позволяете скорби разрушить себя. Скорби о человеке, которого вы никогда не вернете, которого вы даже не помните!

Он чуть подается вперед, его голос звучит вкрадчиво.

— Довольно, дон Иниго!

— Нет, вы все же выслушаете меня на этот раз! — Кажется, Малфой вот-вот готов ощериться, но все же смиряет себя. — Отчего вы думаете, что ваше вдовство должно продолжаться вечно? Послушайте меня!

Забывшись, он протягивает руку к ее запястью, на мгновение ему даже удается стиснуть ее пальцы, но она немедленно отдергивает ладонь, стараясь вновь закрыться от него отстраненной вежливостью и благочестием. Но это не мешает ему продолжить с прежним жаром — возможно, в ее поведении ему видятся лишь уловки играющей в неприступность кокетки.

— Вы так непохожи на всех этих блеклых женщин, таких же безрадостных и безликих, как здешняя земля. К чему ваши бдения в церкви, слезы, затворничество?

— Вы забываетесь, дон Иниго! Вряд ли в вашей стране женщине, всего несколько месяцев назад похоронившей мужа, позволено вести себя иначе!

На ее щеках даже разгорается легкий румянец, и, хотя я сейчас не вижу лица испанского командира, я уверен — он смотрит на нее, не отрываясь. Но то ли его неприкрытое любование ею, то ли просто исходящая от дона Иниго решимость добиться своего заставляет вдову обороняться все более ожесточенно.

— Или вы полагаете, что здесь вы можете запросто приходить в дом такой женщины, как я? Потому что у меня нет даже родственников, которые могли бы за меня вступиться и указать вам на то, как подобает вести себя?

— Я ничем не хотел оскорбить вас… — мягкие ноты все еще не исчезают из его голоса, словно он пытается уговорить ребенка.

— Вы присылаете мне подарки, принять которые я не могу. Что подумают люди, дон Иниго?

— Какое мне дело до этих людей?

О, лорд Малфой, мне кажется, вам не стоило говорить этого!

— Вам нет никакого дела до этих людей, дон Иниго, вы на службе у испанской короны, сегодня вы здесь, а завтра — на краю света! Отчего же не скрасить свое пребывание в этом забытом Богом месте небольшой интрижкой, не так ли? Отчего вы выбрали меня для этих целей? Вам это кажется забавным?

— Так вы полагаете, сударыня, что я просто решил развлечься?

Что они такое говорят? Почему? Разве одно то, что ее глаза оживают, когда дон Иниго переступает порог ее дома, а он не прекращает своих визитов сюда, хотя никакой очевидной выгоды для него в этом нет, разве одного этого мало, чтобы они просто смогли поверить друг другу? Хотя бы стать ближе, прекратить этот поединок, который пока что ведет только она, но в него вот-вот вступит и второй участник?

— Я не хотела оскорбить вас, дон Иниго! — она встает из-за стола и отходит к окну, увеличивая дистанцию между ними. — Я не молода, ничем особым не выделяюсь, в Брюгге немало достойных девушек, которые были бы счастливы, обрати вы свое внимание на них. Они богаты, семья любой из них будет только рада породниться со знатным испанцем.

— Так вы полагаете, меня привлекает ваше богатство?

Сейчас он вновь стоит напротив нее, их разделяет только широкий стол — нелепая преграда, которую ничего не стоит отбросить в сторону, но оба игрока так увлечены дуэлью, что уже не замечают ее бессмысленности.

— Чем еще мне объяснить ваше внимание? Впервые вы появились в моем доме осенью: помнится, тогда вас как новоприбывшего интересовали обстоятельства, способные пролить свет на выдвинутые против моего супруга уже после его кончины обвинения.

— Вам прекрасно известно, госпожа Агнета, что обвинения были более чем серьезными, — холодно замечает лорд Малфой, как-то неожиданно отбросив роль героя-любовника. — Мне показалось, принять мое покровительство и поддержку — в ваших интересах.

— Такова была ваша цена, дон Иниго? — усмешка кривит ее бескровные губы. — Мое доброе имя в обмен на сохранение состояния?

— Мне кажется, это вы забыли, о чем шла речь, сударыня. Если мне не изменяет память, ваш покойный муж возглавлял сообщество горожан, склоняющихся к ереси Кальвина, противной духу Священного Писания.

— Дон Иниго…

Нарцисса смотрит прямо на него, более не отводя взгляда. Как странно… я никогда раньше не задумывался, как хорошо можно спрятать любовь за гневом и ненавистью… и они могут оказаться столь правдивы, что ты сам поверишь в обман.

— Дон Иниго, вам должно быть прекрасно известно, что наша добрая наместница на днях решилась просить государя Филиппа, чтобы он остановил преследование тех, кого вы называете еретиками.

— Откуда об этом узнали вы?

Она пожимает плечами чуть ли не с царственной улыбкой.

— Люди судачат в церквях. Но ведь вам нет до них ни малейшего дела. Если будет на то воля государя, все обвинения против моего мужа окажутся не более чем свистом ветра в поле, дон Иниго… И вам это было прекрасно известно, когда вы сегодня пришли угрожать мне.

— Разве я…

Он вновь в замешательстве — если бы вдова Де Смет не обвинила его в том, что только ее богатство влечет его в этот дом, он вряд ли заговорил бы с ней об обвинении. Но сейчас ему нечем парировать удар, и она этим воспользуется.

— Прошу вас извинить меня, дон Иниго — я неважно себя чувствую, а наша беседа, признаюсь, меня утомила. Завтра же я отошлю вам со слугой те подарки, которые вы были так любезны прислать мне — я не могу их принять.

Лорд Малфой вздрагивает, словно получив пощечину, а вдова Де Смет уже подзывает служанку, чтобы та проводила гостя к выходу.

— Я полагаю, что в дальнейшем я буду избавлена от необходимости принимать вас в своем доме, дон Иниго, — бросает она ему вдогонку, прекрасно понимая, что ее слова сейчас слышит и Годельева. И тем самым делает его возвращение сюда невозможным. Окончательно и бесповоротно.

_______________________________________________________________________________________

Арт от Jozy

Жанровая сцена: http://www.pichome.ru/D67

_______________________________________________________________________________________

Я вылетаю за ним, стараясь двигаться бесшумно, но, мне кажется, я могу ощутить, как досада, пережитое унижение и ярость клубятся вокруг него тяжелым багровым облаком. И первый, кого видит перед собой раздосадованный идальго, конечно, несчастный Питер, так и пронесший сквозь века свое умение оказываться в самый неподходящий момент в том месте, от которого следовало бы держаться подальше. Дон Иниго одним кивком головы приказывает ему следовать за собой, и мой приятель, чуть было не выронив охапку дров из рук, торопится скрыться вместе с испанцем за стеной ближайшего дома.

— Будешь являться ко мне раз в неделю и докладывать, кто к ней ходит и с кем она разговаривает в городе. Тебе ясно?

Я как раз успеваю догнать их, чтобы расслышать, какое именно приказание отдает бывшему нищему его недавний благодетель. Питер пытается что-то возразить, но, чтобы заставить его умолкнуть, достаточно одного взгляда дона Иниго.

— И без глупостей, понял? Или ты думаешь, что я так легко готов забыть, кто ты и откуда… ученик колдуна?

Питер бледнеет, в ужасе зажав себе рот.

— Не бойся, — презрительно бросает ему лорд Малфой, — я не из болтливых. Придешь в это воскресенье, когда твоя хозяйка опять станет лить слезы у алтаря. Ты все понял? Повтори!

— Я все понял, дон Иниго… Я все сделаю, как вы велели, — бормочет Питер, после чего сиятельный испанец, гордость которого сегодня весьма ощутимо пострадала в неравном бою с беззащитной вдовой, теряет к нему интерес.

 

* * *

Что это? Почему так? Отчего люди, которым, казалось бы, достаточно просто соприкоснуться кончиками пальцев, чтобы понять, что они одно, готовы растерзать друг друга из-за нелепых слов, нашептанных им гордыней, из-за брошенных праздными кумушками косых взглядов, из-за придуманной ими лжи, в которую верится легче, чем в правду? И все же… нелепость. Глупая, бессмысленная ссора, вражда там, где могло бы царить согласие. Или это проклятие рвет те связи, что могли бы оказаться спасительными? И что теперь делать Питеру? Какой из него шпион? И какой из него доносчик? Но получается, что дону Иниго прекрасно известно, откуда взялся мой нищий друг… значит, и отец Альваро, скорее всего, знает об этом. Хотят использовать его, угрожая трибуналом?

Я тороплюсь вернуться в резиденцию, понимая, что время, отпущенное мне сегодня на дела в городе, уже давно вышло. И все же… на что намекал вдове дон Иниго? И почему она до сегодняшнего дня терпела его визиты и только сегодня отважилась выставить его за дверь? Наместница просит короля Филиппа… Если то, что я только что услышал — правда, им придется прекратить преследовать тех, кого они называют еретиками, по крайней мере, сделать вид, что они готовы это сделать, дожидаясь окончательного решения короля. Чем же так запятнал себя купец Де Смет, что покровительство дона Иниго оказалось для вдовы важнее доброго имени? Возглавлял какое-то сообщество… Нет, похоже мне все еще нужен поводырь, который станет зачитывать в нужный момент подходящие к случаю пассажи из книг, тыкая меня носом в то, что я просто обязан был вспомнить раньше. Гермиона… еще в Вене, когда мы готовились к отбытию, она ведь читала мне о том, что горожане объединялись в некие консистории, изучали новое, более понятное их простому уму, учение Кальвина, и что во главе подобных обществ, как правило, оказывались довольно знатные люди… кто знает, может быть, им казалось, что их имя и состояние уберегут от преследований и остальных? Значит, здесь, в Брюгге, Де Смет был одним их них, а потом, когда он так нелепо погиб, в наследство Нарциссе достались не только склады и дома, но и подозрение в том, что она связана с разносчиками ереси… Она вряд ли рыдала по безвестному мужу…

Но почему она отвергла протянутую ей руку? Я же не слепой — одного взгляда на нее и дона Иниго было достаточно, чтобы понять: эти двое никогда не оттолкнули бы друг друга по своей воле. Может ли она быть искренне предана покойному «супругу» или тому учению, которому он был привержен? Абсурд! Может ли дон Иниго ставить искоренение ереси превыше всего? Хитрить, входить в доверие? Люциус Малфой, безусловно, может, только вот я отчего-то уверен, что выбирая между службой испанской короне, которая просто не могла врасти в его плоть и кровь, потому что все, что происходит здесь, чуждо пришельцам из иного мира, и женщиной, неведомо отчего влекущей его, связь с которой он ощущает подобно натяжению бесчисленных тончайших нитей, прочных, словно корабельные канаты… нет, он бы не отступился от долга, но… но он бы колебался… он вряд ли с легкостью расстался бы с тем, что хотел бы считать своим… Как и тот, другой… как и отец Альваро.

 

* * *

Той ночью я лежу на спине, глядя в высокий потолок его спальни, чувствуя, как пальцы отца Альваро расслаблено скользят по моему плечу, щекочут локтевую впадинку, как его губы касаются моих мокрых волос, прилипших к виску. Еще несколько минут — и я должен буду уйти, а он — отпустить меня. И сам не зная отчего, я спрашиваю:

— Скажите мне… а может быть такое, что души людей, живших когда-то, встретятся вновь?

— О чем ты? — он, видимо, не понимает моего вопроса.

— Ну… — я не могу рассказать ему о Нарциссе и Люциусе, но мне хочется объяснить ему, что так мучило меня весь сегодняшний вечер. — Может быть такое, что мы жили когда-то давным-давно, потом умерли, а потом вновь оказались на земле… встретились, но, конечно, не узнали друг друга, но… могли бы люди тогда хотя бы почувствовать, что когда-то их что-то связывало, что они любили друг друга?

— Ты еретик, Хиеронимо, — тихо говорит он, не прекращая целовать меня, — разве ты не знаешь, что душе лишь единожды дано прийти в этот мир? И после смерти каждый пребывает в том месте, которое он заслужил своей земной жизнью, ожидая Страшного Суда? Никто не возвращается.

— Странно… мне порой кажется, будто я знаю вас всю жизнь. Нет, даже не так — что знал и гораздо раньше, когда меня и не было вовсе.

— Ты просто выдумщик, Хиеронимо.

Его губы замирают на моем виске, он чуть приподнимается, чтобы заглянуть мне в глаза. И смотрит долго-долго, так что мне чудится, будто я растворяюсь, сливаюсь с ним, впускаю его в свои мысли, не выставляя барьеры, не защищаясь, просто позволяя ему увидеть что-то во мне, что неведомо мне самому.

— Знаешь, — наконец говорит он, — это прозвучит странно, но мне и самому порой так кажется. Будто ты и я — мы были всегда, а все остальное — лишь сон.

Глава опубликована: 02.03.2014

Глава 29. Волки и овцы

Скользит, легко, словно бумажный кораблик по быстрым водам, то исчезает, то появляется вновь, вон, вон он, опять — выплыл из-за широкой спины торговца рыбой, мелькнул в прогалке между рядами. Белый, такой же, как носят все женщины здесь — уважающей себя девице и шагу не пристало сделать на улицу простоволосой. Но пусть ни единая непокорная прядь и не выбивается из-под белого платка, я узнал бы ее из сотни девушек… вряд ли в Брюгге их наберется больше. Идет легко, гордо вздернув подбородок — королевна, вовсе не деревенщина, такая уверенная и независимая. Знаю ли я вас, сударыня? Побойся Бога, откуда тебе меня знать? Морской ветер занес меня сюда, останусь ли надолго — кто же сможет сказать? Да и что мне здесь делать, такой вольной беззаботной птице?

И я бросаюсь ей вслед, расталкивая удивленных покупателей в многолюдном рыбном ряду, а она уже далеко, рассматривает какие-то безделки, разложенные на прилавке заезжим купцом. Нет, не безделки — нитки она выбирает, подносит их близко к глазам, пробует на ощупь.

— А не найдется ли у вас потоньше?

— Да где ж таким взяться? Сама их запутаешь, а потом скажешь, я тебе плохой товар подсунул.

— Может быть, вы посмотрите?

А она всегда была настойчивой… И купец, недовольно ворча, достает ей другие нити, которые кажутся мне просто мотком паутины.

— Я вот эти возьму. У вас еще такие будут?

Она протягивает ему деньги, а торговец, глядя на нее, вдруг, не пойми отчего, сам начинает улыбаться.

— Для тебя, красавица, ничего не жалко. Послезавтра приходи. Или, знаешь что…

Он наклоняется к ней ближе, но тут же словно отскакивает назад — да, она зайдет к нему послезавтра за нитками, но вот того, на что он пытался ей намекнуть — этого не будет.

Я дожидаюсь, пока она покинет торговые ряды, и только потом нагоняю ее — у самого выхода с рынка, окликаю, чуть запыхавшись:

— Катарина, Катарина…

Смотрит на меня, будто не сразу припоминает — королевне ведь нет дела до проезжих молодцев. Им ангелов подавай. И тут же улыбается — такая знакомая домашняя улыбка, в которой ни тени узнавания. А вот с Иеронимусом она знакома.

— Ты? — спрашивает она меня несколько удивленно, будто это я, а не она непонятно каким образом перенесся из деревни близ Остенде и оказался в Брюгге.

— Ну да, я, кому же еще быть? Узнала меня?

— Тебя забудешь! Бабушка потом мне говорила, не к добру вы в наш дом в такую грозу явились. Мол, гром и молнии с собой на плечах принесли. Ты не обращай внимания, она у меня странная.

— И что, не к добру?

— Еще чего! — Катарина смотрит на меня задорно, половчее устраивая корзину, висящую у нее на локте. — Я вот все думаю, отчего не спрашиваешь, что я здесь делаю?

— И что?

— К свадьбе готовлюсь! — вздергивает носик, хитро так на меня смотрит. Я молчу, потому что мысль о том, что она и здесь собирается выйти замуж за Рона, никак не хочет умещаться в моей голове. — Что, не ожидал?

— За Мартина? — боюсь, в моем голосе сейчас мало радости, хотя, пожалуй, если бы дело устроилось подобным образом, я мог бы быть доволен: собрать всех прОклятых на венчании — задача, пожалуй, выполнимая. Хотя у меня по-прежнему нет заклинания…

— Вот еще! Ты этого Мартина видел?

— Видел, — признаюсь я.

— Да не моя это свадьба, Иеронимус, — она смеется, откидывая голову назад — совершенно ее жест. Гермиона… Может быть, ей надоело водить меня за нос или вообразила, что я ее тайный воздыхатель, и решила поиграть со мной? Вряд ли, это не очень на нее похоже.

— А чья же?

Катарина хмурит брови, взгляд ее невольно устремляется в сторону одного из переулков, отходящих от рыночной площади.

— Недосуг мне тут с тобой стоять. Хочешь, проводи меня немного — я расскажу.

И мы неспешно направляемся в ту сторону, где селятся жители Брюгге побогаче, я довольно часто бываю здесь с поручениями отца Альваро, а вот Гермионе, похоже, пока все здесь непривычно — она заглядывается на просторные обиталища местных купцов, наверное, они кажутся ей слишком большими и высокими.

— Так что ты здесь делаешь? — повторяю я свой вопрос, на который так и не получил ответа.

— Кружево плету! — весело откликается Катарина, шагая рядом со мной. — Ван Саандер, купец, дочку замуж выдает. Он еще в Леке к нам приезжал, мои воротнички жене и дочкам покупал, все нахваливал. А сейчас вот захотел, чтобы я… ну, не я одна, конечно, одной бы мне никак не управиться… надо и накидку сделать для венчания, и целый сундук приданого.

— Так ты теперь здесь живешь?

— Господин Ван Саандер сказал, что будет лучше, если до свадьбы все мастерицы у них в доме поживут, мол, так быстрее выйдет. Мало ли, примерить что, или вдруг дочке что-то не понравится — мы тут же и переделаем.

Катарина замирает напротив дома вдовы Де Смет, задирая голову, чтобы взглянуть на мансардное окошко на самом верху.

— Неужто тут на всех этажах кто-то живет? — удивляется она. — Наверное, семья у них большая.

— Я точно не знаю, — уклончиво отвечаю я. — Может быть, и была когда-то. Де Сметы — люди богатые.

— Ну да, они тут все богатые, — смеется кружевница. — Я три дня всего в Брюгге, никак привыкнуть не могу. Нас в пристройке поселили, я в дом всего один раз заглянула — знаешь, там словно дворец. Комнаты большие, аккуратно все так, полы аж блестят. Еще бы, у них одной прислуги человек пять.

Мы почти пришли — до дома того самого Ван Саандера уже рукой подать: минуем мост — и мы у цели.

— А бабушка как? — спрашиваю я, заметив, что Катарина уже готова распрощаться со мной.

— Бабушка… плоха была совсем перед самой Пасхой, простыла где-то, — ее лучистые глаза глядят тепло и немного грустно. — Знаешь, я уж думала, что все плохо обернется. Жар у нее был сильный, сама себя не помнила. А еще…

Герми вдруг замолкает, словно раздумывая, стоит ли ей продолжать, но потом все же решает поделиться со мной своей тайной и шепчет, придвинувшись поближе:

— Про меня такое страшное сказала… Я все у ее постели сидела, а она как схватит меня за руку и говорит совсем чужим голосом: «Большая любовь и страшная смерть!» Представляешь? И… и еще почему-то про тебя…

Она хмурится, словно припоминая.

— Да, вот, что-то такое: «Тот, кто принес дождь… черный человек у него за спиной». Ты не знаешь, о чем она?

— Понятия не имею, — я лишь пожимаю плечами, чтобы не тревожить ее. — Мало ли, что в бреду привидится…

— Вот я так же подумала, — с облегчением вздыхает Катарина.

Гермиона никогда не придавала особого значения приметам и страшным предвестиям, а уж от всяческих предсказаний, произнесенных дурным голосом, вообще старалась держаться подальше.

— Мне тогда как-то не по себе стало, а потом бабушка поправилась и — представляешь! — даже и вспомнить ничего не могла! Только обрадовалась, когда меня Ван Саандерс в Брюгге позвал — все надеется, что я здесь Мартина встречу и у нас все сладится. Вот еще!

Я усмехаюсь, пытаясь представить ее рядом с мельником — у меня ничего не выходит.

— Ну все, мне пора. А то хозяева ругать будут, скажут, отлучилась ненадолго за нитками, да пропала до самого вечера.

Корзина мерно покачивается в такт ее легким шагам, я смотрю ей вслед, дожидаясь, когда она войдет в калитку и скроется в глубине двора купеческого дома. Мне тоже пора возвращаться — хоть меня и не за нитками посылали, но мое умение пропадать чуть ли не до вечера в городе не очень по душе отцу Альваро.

Я иду вдоль канала, солнце, отражаясь в водах, рассылает вокруг бесчисленные блики, окружающие воцарившуюся в городе весну подобно сияющей свите. Несколько уток, ступающих широкими красными лапками по мягкой топкой полоске земли у самого берега, деловито чистят перышки, некоторые дремлют, спрятав голову под крыло, разморенные полуденным теплом. Легкость и беззаботность, которые, кажется, излучает все существо Катарины, передаются и мне — я улыбаюсь, подняв глаза к крышам домов, подставляя лицо ласковому южному ветру. Вот ведь никогда бы не подумал… Гермиона, она же всегда была такой серьезной, даже смешно становилось: мы должны то, надо успеть это. Лоб наморщит, брови сведет… да нет, в глубине души я всегда знал, что она другая… та тоска по чему-то большему, неведомому, чего так и не смог дать ей волшебный мир — разве не об этом она пыталась говорить со мной в Вене?

Да и раньше, еще в школе…

— Стой! — чуть ли не отчаяние в таком знакомом голосе, резкий рывок — и вот я уже прижат к стене сарая всего в нескольких шагах от рынка. Опять зазевался, мечтатель… А в серых глазах напротив меня плещется злость — слепая, почти что детская.

— Стой! — повторяет он и несколько раз шумно вдыхает и выдыхает, словно пытаясь справиться с собой. Не в драку же лезть, ей-богу, хотя, думаю, с него бы сталось. — Откуда ты ее знаешь, ты… ты… говори или я сейчас…

Я перехватываю его запястье, а то ревнивец и впрямь от избытка чувств сейчас расквасит мне нос. Дерутся ли ангелы? Я еретик, отец Альваро, я и так знаю. Они не сердятся, не дерутся, не ревнуют… только вот тот, что стоит сейчас напротив меня, не слыхал об этом.

— Ян, послушай…

— Да ты… Нет, это ты послушай! Служишь своему святоше — вот и служи! Скоро будешь, как он, землю рясой мести!

— При чем тут отец Альваро? — я стараюсь говорить спокойно, хотя Ян и сгреб меня за грудки, а глаза мечут столь привычные «малфоевские» молнии. Вот папа бы порадовался!

— Про картину ты же не просто так тогда спрашивать прибежал? Что, тоже на нее глаз положил?

Я отвожу руку Малфоя младшего: нечего мне куртку мять! Еще и рубашку порвешь, а мне потом объясняться. И что взбредет в голову твоему бывшего декану, Драко, я предугадать не решусь. Мне кажется, узнай он, что я поучаствовал в драке во славу прекрасной Катарины, он… нет, даже думать не стану. Проще немедленно урезонить ревнивого художника, а тот все никак не уймется, видимо, поджидал меня уже давно и успел составить небольшой обвинительный акт, где я — коварный соблазнитель прекрасной кружевницы.

— Я, как увидел ее на рынке, все ходил за ней, смотрел издалека, не знал, как и подойти. И тут вдруг ты… еще и орешь на всю площадь: Катарина! Катарина! Зачем врал, что не знаешь ее, когда за картиной приходил?