Глава 21. Путешествие в Остенде

Когда мы возвращаемся, Грета, похоже, собиравшаяся спросить, не подавать ли ей обед, так и не решается открыть рот — ей достаточно одного взгляда отца Альваро, и она мгновенно становится незаметной, скрываясь в глубине кухни. А отец инквизитор кивком указывает мне наверх: с того момента, как он сказал мне, что больше не возьмет меня с собой на заседания суда, он не произнес больше ни слова.

В полном молчании мы достигаем его кабинета, он подталкивает меня к стулу, стоящему возле его стола, и запирает дверь на ключ, чего не делал никогда раньше. А затем проходит к окну и останавливается, так что его высокая фигура в черном почти полностью перекрывает поток солнечного света. Сейчас мне безразлично, что он скажет, я слишком подавлен, да и к тому же сам корю себя за то, что не сдержался, когда мы только что покинули здание тюрьмы. За то, что у меня вырвались те слова… что она сумасшедшая. Они были неуместны. Да и перед кем я взялся защищать ведьму? Перед Верховным Инквизитором Западной Фландрии?

— Хиеронимо, — тихо говорит он, словно отвечая на мои мысли, будто бы они бегущей неоновой строкой высвечиваются у меня на лбу, — если ты хочешь сказать что-то, никогда не делай этого в присутствии посторонних. Когда мы наедине, можешь сомневаться и спрашивать.

Что? Я ослышался? Он даже не собирается отругать меня? Не станет обвинять меня в том, что я чуть ли не прилюдно пожалел ведьму, только что сознавшуюся в сношениях с самим дьяволом? Я разглядываю свои руки, сложенные на коленях, и избегаю поднимать на него взгляд. Только вот почему-то краснею, когда он говорит «наедине».

— Ты пожалел ведьму, державшую в страхе всю округу? Ну же, отвечай!

Что я должен говорить? Что мне стало жаль измученную женщину, запуганную, наверняка оговорившую себя под пытками, потерявшую рассудок от ужаса, боли и обреченности? Ту, что высокий суд и лично отец Альваро отправили на костер? Но я все же задаю вопрос, который кажется мне достаточно безобидным для того, чтобы начать наш непростой разговор.

— А что значит этот приговор, отец Альваро? Про светский суд, избежание кровопролития и опасности смерти?

— Лишь то, что Святая Церковь не лишает никого жизни, Хиеронимо.

— То есть она не будет казнена?

— Разумеется, будет, — произносит он отрывисто. — Светский судья не проявит снисхождения к такой, как она. Эта женщина была уличена в своих преступлениях, но не раскаялась. Ее ждет казнь, как и всех, ей подобных.

Как и всех, ей подобных… И вы, отец Альваро, и я — мы подобны ей, хотя вы и забыли о том, кем на самом деле являетесь. Что до меня… помоги Мерлин, чтобы никто здесь не узнал, что мне подвластны и полеты на метлах, и сглазы, что я мог бы, не сходя с места, разжечь огонь в камине одним щелчком пальцев.

— Ты же сам все слышал, Хиеронимо. Почему ты сомневаешься? Ты не веришь, что обычная деревенская женщина способна на такие вещи?

Верю ли я? И да, и нет. Я не уловил в ней осознанной магии, которой она могла бы управлять, так, крохи… возможно, по незнанию она использовала их во зло, но, мне кажется, в этой истории больше чужой зависти и простой соседской неприязни, чем осознанного желания бедной Хильды причинить вред.

— Скажите, отец Альваро… вы же присутствуете не на всех процессах. Отчего сегодня…

— Отчего сегодня трибунал не мог обойтись без меня, хотя там был сам епископ?

Он спрашивает спокойно, никак не проявляя гнева или недовольства, словно ему важно не отчитать меня за неподобающее поведение, а просто поговорить со мной. Или… или он просто хочет позволить мне сказать все, что я имею, чтобы потом, когда у него будет достаточно улик, обвинить меня в ереси? Но мне не превзойти Снейпа в искусстве вопросов и ответов, к тому же мне и так не удается скрыть того, насколько я расстроен увиденным сегодня в суде. Задумает отправить меня в тюрьму — на здоровье: когда я растаю в воздухе прямо у него перед носом и отворю запертую дверь при помощи обычной Аллохоморы, он поймет, чем хорошо обученный маг отличается от деревенской ворожеи.

— Видишь ли, Хиеронимо, эта женщина, будучи взятой под арест два месяца назад, сначала призналась в своих преступлениях, затем стала все отрицать. В ее деревне почти нет таких, кто бы не свидетельствовал против нее.

Два месяца продержали ее в камере… я даже не могу себе представить, что ей пришлось пережить и вытерпеть за это время.

— Ее же допрашивали с пристрастием, отец Альваро?

Он кивает, не видя в этом ничего дурного.

— Боюсь, если бы меня подвергли пыткам, я признался бы и в том, что летал над Брюгге с самим дьяволом в компании епископа!

— Думай, что говоришь!

Я вижу, как сжимаются его пальцы, я по-прежнему не решаюсь посмотреть ему в лицо. Инквизитор, палач, убийца… маг. Сможет ли он когда-нибудь потом принять правду?

— Я просто хочу сказать, отец Альваро, что в тюрьме она потеряла рассудок. Что стоят ее показания и признания? Вы же видели, что она безумна.

Не знаю, зачем я продолжаю эту бессмысленную беседу, я лишь подвергаю себя опасности, и мне не переубедить его.

По тому, как пылают мои щеки, я понимаю, что он разглядывает меня. Если я прав в своих предположениях на его счет — а только это и может объяснить его мягкость и готовность выслушать от меня вещи, которые он никому бы не позволил произносить в своем присутствии — я могу попытаться продвинуться чуть дальше, чтобы понять, где же пролегает граница дозволенного мне. Поэтому я осмелюсь продолжить:

— И, если уж это настоящий суд — почему никто не предоставил ей защитника?

— Тебе не кажется, что пора остановиться, Хиеронимо?

— Вы же сказали, что я могу спрашивать и сомневаться, когда мы наедине.

И это «наедине» в моих устах вновь наполняется особым смыслом, которого я не хотел ему придать.

— Когда разбирательство только началось, у нее был защитник. Но после того как она стала отпираться, никто более не согласился вступаться за нее. К ней приходил приходской священник, убеждая раскаяться. Она же уверяла, что ни в чем не виновна.

Да, а затем… впрочем, все и так понятно — думаю, ожоги на ее руках и искалеченные пальцы — лишь малая толика того, что они с ней сделали.

— Люди, Хиеронимо, люди в ее деревне все как один были против нее. Думаешь, они могут ошибаться?

Да, вот, помнится, и Питер говорил, когда рассказывал мне про дочек кузнеца, летавших на шабаш — люди не станут зря говорить. Только у отца инквизитора мозгов явно поболе, чем у моего нищего приятеля. Но он тоже играет по правилам — один я выпадаю из колоды.

А отец Альваро тем временем открывает дверцы небольшого шкафа, стоящего у стены возле окна, и, к моему удивлению, извлекает оттуда небольшой пузатый графин и серебряный кубок на высокой ножке, а когда все это неожиданно оказывается передо мной, я различаю украшающих бока чаши оленей, убегающих от трубящих в рожки охотников.

— Ты добрый и наивный юноша, Хиеронимо, — говорит Снейп, придвигая наполненный кубок ближе ко мне, — у тебя чистая душа, ты готов пожалеть всякого, кто кажется тебе достойным сострадания. Поверь, на самом деле все порой оказывается не тем, чем кажется на первый взгляд.

Не тем, чем кажется… Запретная страсть, рядящаяся в одежды заботы и снисходительности, моя ложь, прикидывающаяся невинностью… Когда я протягиваю руку, чтобы взять напиток, который он налил мне, наши пальцы соприкасаются — и я ощущаю, как отец Альваро едва уловимо вздрагивает. Он что, решил напоить меня? Я осторожно подношу кубок к губам, пытаясь понять по запаху, что же было в стеклянном графине, спрятанном в его шкафу. Небольшая кислинка и горечь, хранящая воспоминания о сладости. И призвук жженого — то ли дерева, то ли…

— Это мадера, Хиеронимо, — черт, он опять улыбается!

— Но сейчас же пост, отец Альваро!

Он что, опять проверяет меня? Недостаточно того, что я только что наговорил ему?

— Пей, — с усмешкой говорит он, — думаю, сейчас тебе от этого будет больше пользы, чем вреда. Говорят, один английский аристократ, уличенный в заговоре и приговоренный к смерти, пожелал, чтобы его утопили в ванной, наполненной именно этим вином. Я бы одобрил подобный выбор.

И я пью, небольшими глотками, дабы не оскорбить ценность напитка, быстро хмелею, потому что почти не ел с утра, а он подливает еще, так что, когда он говорит, что на сегодня я свободен и могу идти к себе, я с некоторым трудом добираюсь до своей комнаты и падаю на кровать. Но в лучах заходящего солнца, пробивающегося сквозь неплотно прикрытые ставни, мне все еще чудятся страшные исковерканные пальцы ведьмы, сматывающие в клубки свет, видимый только ей одной.

 

* * *

А следующим утром, сразу после завтрака, отец Альваро зовет меня к себе и протягивает мне запечатанный конверт. Только вот место назначения на этот раз меня удивляет — он отправляет меня в Остенде, в аббатство, и надеется, что я смогу вернуться к завтрашнему вечеру. Грета, которой явно известно, как далеко сегодня лежит мой путь, уже приготовила для меня мешок, в котором пара испеченных ею лепешек, аккуратно завернутых в тряпицу. И еще я получаю немного денег, на случай, если придется платить за ночлег — я пока не уверен, что хочу остаться на ночь в стенах монастыря. Мне вообще кажется, что я могу управиться и за день, особенно, если потороплюсь. Поэтому я, не мешкая, покидаю резиденцию и чуть ли не бегом устремляюсь к западным воротом, ведущим из города.

Несмотря на ранний час, количество желающих попасть в то утро в Брюгге удивительно велико, так что я с трудом проталкиваюсь навстречу потоку и — чудо! — едва оказавшись за городской чертой, немедленно вижу его: все в тех же лохмотьях, с неизменной мечтательной улыбкой, нечесаного, кажется, ставшего за то время, что мы не виделись, еще более несуразным. Только будто отъелся немного.

— Питер! — окликаю я его и чуть ли не выхватываю из толпы, влекущей его за собой.

— О, Иеронимус! — рад, черт его побери! И немедленно спрашивает, оглядываясь в сторону ворот. — А ты что, на площадь не пойдешь?

— На площадь? Зачем?

— Как зачем? Там ведьму сегодня будут жечь! Говорят, глаза, как уголья, и вся кошачьей шерстью покрыта! Пошли посмотрим! Я сегодня пораньше поднялся, место получше занять. Пойдем!

Так вот почему отец Альваро отослал меня так далеко… Не хочет, чтобы я видел. Не хочет, чтобы я даже случайно мог оказаться на площади и думать о том, какой он изверг? Какое похвальное желание! Остается и мне столь же трогательным образом позаботиться о Питере.

— Знаешь, я не пойду, — решительно заявляю я. — Мне в Остенде надо. Пойдем-ка лучше со мной! Что, ты ведьм никогда не видел? Байки это все — нет у нее никакой кошачьей шерсти. Мне вот денег в дорогу дали и хлеба.

По его глазам я вижу, как он колеблется, так что я не отступаюсь.

— Пошли! На море поглядим, можем в аббатстве заночевать. Да хоть в лесу! Ты же хотел посмотреть, как люди живут. А там наверняка и корабли большие. Давай, а? И мне не так скучно — путь-то неблизкий!

А так как мои слова все еще не перевесили его желания взглянуть на варварское увеселение, добавляю:

— Там солдат будет… дону Иниго недавно еще подкрепление прислали. Мало ли что.

И он соглашается.

Мы идем по широкой дороге, огибающей город, а потом, миновав развилку, забираем к северо-западу, вскоре попадая на широкий наезженный тракт, ведущий к побережью. Деревья то подступают совсем близко к наезженной и уже подсохшей под лучами мартовского солнца колее, то отодвигаются дальше, и тогда можно различить почти прямую линию дороги, рассекающую плоскую как доска низменность, уже покрывающуюся первой весенней травой. И птичий гомон в ветвях, оглушительно громкий, не желающий ничего знать о смерти, несправедливости и людской глупости.

Мне кажется, размашисто шагающий сейчас рядом со мной Питер все еще не уверен в правильности выбора, сделанного им у городских ворот, так что я спрашиваю его, с чего это он решил, что ведьма покрыта кошачьей шерстью.

— А что, разве нет? — удивляется он.

— Нет, конечно, обычная женщина, на вид как рыночная торговка, на кухарку нашу похожа.

— Ты ее видел?

И я коротко объясняю ему, как вчера оказался в суде с отцом Альваро.

— Ух ты! — он, похоже, даже чуть-чуть завидует мне. — Страшно было?

Да, мне было страшно, но я знаю, что Питер имеет в виду нечто иное. А я ловлю себя на мысли, что поостерегусь говорить с ним так же, как говорил вчера со Снейпом. Мой приятель любопытен, поэтому я, стараясь подавить отвращение, пересказываю ему детали.

— Прямо так и прокляла? И епископа?

Похоже, он впечатлен, но возвращаться в город, где, думаю, именно в этот час и торжествует правосудие, уже поздно.

— А помнишь, — вдруг говорит он, — я тебе рассказывал про тех девиц, ну, что на козлах…

— На шабаш летали?

— Так они-то оказались невиновны! Все соседка ихняя. Оговорила их, и все потому, что папаша тех девиц, кузнец, уже давно вдовствовал, ну и она тоже. И все ему намекала, что, мол, неплохо бы… Ну, хотела, чтобы он на ней женился. А он ни в какую. И она со зла на дочек его донесла.

— То есть никто ничего не видел? А ты еще говорил, люди зря болтать не станут!

— Она просто заметила, что они по ночам в хлев к козам ходят.

— Чего только не напридумывают!

— Ну да. А оказалось, козлята у них там были, холода уже наступили, а в дом взять нельзя, места у них мало — вот эти девицы и бегали в хлев, чтоб проверить, не замерзли ли.

И он смешно размахивает руками, изображая что-то, словно пытаясь показать мне, какими маленькими были новорожденные козлята и какие большие рога у взрослых козлов. Как-то мне с трудом верится в благополучный исход подобной истории, я достаточно знаком с местным судопроизводством, попадались мне и доносы во сто крат абсурднее — и по всем было разбирательство.

— Постой, Питер, так их же в тюрьме держали чуть ли не всю зиму?

— Да, только они ни в чем не признались, на своем стояли, мол, погубить их злые люди хотят.

Тогда тем более не верится — я только вчера видел, во что можно превратить человека и за меньший срок. Или же дочки кузнеца и впрямь столь невинны, что даже тюрьма не вынудила их возвести на себя напраслину?

— И как же их оправдали?

— Говорят, все испанец твой. Кузнец тот ходил к нему, просил за дочек.

Надо же, похоже, Питер лучше меня знает о том, что происходит в резиденции отца инквизитора! Постой-ка… дней десять назад, когда я уходил в город, я же видел какого-то человека, стоявшего на коленях прямо напротив входа в дом, его еще солдаты отгоняли, а он все никак не хотел уходить… Шапкой по земле возил, упирался, одежду на себе рвал… А я даже не спросил о нем у Греты.

— Так вот, — продолжает Питер, — видать, пожалел его твой отец Альваро. Говорят, что он сам допросил ту соседку, что донесла на девиц. Та перепугалась и тут же на попятную, мол, видала только, что девчонки в хлев ходили, да слыхала, как козы блеяли. Епископ вроде как был недоволен, но куда ему: испанец-то — важная шишка, как скажет, так и будет.

— Ты-то откуда все это знаешь?

— А тот кузнец теперь у нас в Экке живет, съехал он из своей деревни, я ему даже помогал пожитки с воза сгружать.

Позади нас раздается скрип тележных колес, лошадиное фырканье, мы сходим с дороги, чтобы пропустить повозку, на которой громыхают пустые бочки, и тут мне приходит в голову довольно разумная мысль.

— Послушайте, почтенный, — окликаю я крестьянина, правящего лошадью, — не возьмете ли с собой и нас, если нам по пути?

Тот останавливается и оглядывает нас, Питер, конечно, не имел бы шансов стать сегодня пассажиром этого тихоходного экипажа, но вот я выгляжу вполне благопристойно.

— Мы заплатим, — эти слова только подтверждают мою респектабельность.

— А вам далеко?

— До Остенде. Мы в аббатство.

Да, и цель нашего путешествия тоже внушает вознице доверие, он только кивает, показывая, что мы можем примоститься рядом с его бочками.

— До самого города не довезу, мне в Леке. Но оттуда до аббатства рукой подать, — говорит крестьянин, и тут же поворачивается к нам спиной, погоняя свою лошадку.

А Питер, беззаботно болтая ногами, уже рассказывает мне о том, как несказанно ему повезло — Мартенс, тот самый горшечник, которому мы некогда помогали на рынке, на неделю взял его к себе, подмастерье у него захворал. Так что приятель мой отъедался и благодарил небо за такую щедрость к нему, недостойному, хотя и продолжалась та райская жизнь всего-то дней семь или десять.

— А сейчас?

— А что сейчас? Как всегда. Скоро вот пахать будут, может быть, сгожусь кому-нибудь в работники. Эх, жалко мы с тобой, Иеронимус, на корабль не нанялись.

Он продолжает болтать, а я лишь изредка киваю и вставляю пару слов, привалившись к бочкам, убаюканный неспешным движением, скрипом колес и теплом мартовского солнышка, что сейчас, в разгаре дня, припекает довольно ощутимо. И в полудреме будто наяву вижу отца Альваро, наверняка сидящего сейчас в своем кабинете: перо чуть подрагивает в его пальцах, выводя на бумаге летящие строки писем. Что, если мои догадки на его счет верны? Но странно, сейчас эта мысль, показавшаяся мне в первый момент столь неприемлемой, больше не тревожит меня. Если даже отец инквизитор и положил на меня глаз, пусть так… Что мне делать с этим? В конце концов, я не тот невинный мальчишка, которого он видит во мне. Я не могу покинуть резиденцию, в первую очередь, это невыгодно мне самому. На мне жизни семи человек, если не считать мою собственную. Как знать, может быть, отец Альваро и станет тем человеком, который поможет мне, неважно, по какой причине. Да, я циничен, но пусть все идет своим чередом. Даже если платой за наше спасение буду я сам… невелика цена, Поттер. А потом никто ничего не вспомнит, так что можно будет сделать вид, будто ничего и не было вовсе. Переживешь…

— Эй, приехали!

Воз останавливается на развилке, впереди уже можно различить очертания города, а вот справа, окруженная купами деревьев, виднеется небольшая деревня, Леке. Я протягиваю крестьянину монету, и он в порыве благодарности пространно объясняет нам, как найти аббатство, говорит, что сейчас, по весне, кораблей в порту довольно мало, а вот летом… И мы прощаемся с ним и отправляемся в дальнейший путь.

Здесь те же ветряные мельницы, канал, ведущий к морю, легкие дуги мостов соединяют его берега, кирпичные домишки, лачуги на окраине. Но над ними веет ветер, напитанный солью и холодом морских просторов, ветер, что летает по миру свободно и не знает преград. И небольшой монастырь, где аббат, чинный сухощавый старик, с благоговением принимает из моих рук письмо от самого отца инквизитора, справляется о здоровье моего господина, приглашает нас отобедать в трапезной — его не смущают даже лохмотья Питера. Мы не отказываемся, все равно нужно какое-то время, чтобы настоятель обители мог написать ответ. А вот ночевать в монастыре мы не будем — солнце едва перевалило за полдень, и мы планируем успеть вернуться в Брюгге к вечеру. Близость моря, необъятная равнина, что раскинулась вокруг на многие мили — меня пьянит свобода, я словно вырвался из плена каменных стен и приглушенных голосов, мне не надо знать правильных ответов и нечего бояться.

— Знаешь, а пойдем смотреть на корабли, — предлагаю я Питеру, когда наше дело в аббатстве можно считать завершенным.

И мы идем в порт, разглядываем небольшие торговые суда, с которых сгружают тюки и бочки, дивимся людям явно не здешнего вида, говорящим на чужих языках, пытаемся, прищурившись и приставив ладонь к глазам, рассмотреть трехмачтовые корабли, стоящие на рейде примерно в миле от берега.

А потом просто гуляем по мокрому песку у кромки воды, я зачерпываю ее в горсть, умываюсь, словно хочу унести в свое заточение вольный дух дальних странствий.

— Смотри, Иеронимус, — говорит мне Питер, которому ледяная морская вода пришлась явно не по нраву, — с моря тучи идут, погода портится. Давай лучше домой, а?

Ему, как и мне, тоже не хочется возвращаться в аббатство, да и мало ли, что тучи, может быть, пройдут себе стороной, в лесу укроемся, нам не привыкать. Мы вновь веселы и беззаботны, сыты, а в мешке у меня еще две так и не съеденные в дороге лепешки. Никто не ждет моего возвращения раньше завтрашнего вечера, я могу просто вздохнуть и не думать о судах и доносах, о том, что нужно от меня отцу Альваро — ни о чем. Почти полтора дня моей свободы, которые я не променяю на защиту монастырских стен. И мы отправляемся обратно в Брюгге, хотя солнце и клонится к западу, и поначалу действительно кажется, что дождь прольется над морем, не застигнув нас. Но ветер все набирает силу, взметает серые клубы дорожной пыли у нас под ногами, налетает резкими холодными порывами, пригибая невысокие деревья, растущие вдоль дороги, к самой земле. Небо стремительно темнеет, и вот черноту тучи уже прорезает острый белый зигзаг молнии. Перепуганный Питер крестится и замирает посреди дороги. А раскаты грома словно придавливают его к земле.

— Я же говорил тебе, давай вернемся!

Меня отчего-то злит его упрямство, я незаметно накладываю на письмо, спрятанное у меня за пазухой, водоотталкивающие чары.

— Как же ты в лесу живешь, если грозы боишься?

— А ты, ты не боишься? — он даже хватает меня за руку, словно думает, что мне под силу защитить его от надвигающейся бури.

— Бежим, дурачок, — кричу я ему, — что тут стоять? Там же деревня, совсем рядом, за поворотом, там и укроемся! Бежим!

Но дождь догоняет нас, наваливается плотной стеной, мгновенно превращая в вязкую кашу дорогу под ногами, гонит вперед, обступает, заключая в плен холодных хлестких струй. Мы, едва разбирая, куда нас несут ноги, добираемся до деревни и стучим в дверь небольшого покосившегося дома, стоящего на отшибе. Темно, только свист ветра, шелест водяных капель, да раскаты грома.

— Кто нам откроет в такую погоду? — в отчаянии шепчет Питер у меня за спиной. Напуганный молнией, он опасается говорить громко.

— Сам же говорил: люди должны помогать друг другу.

И я вновь стучу, прислушиваюсь, но из-за непогоды невозможно разобрать, что творится внутри. Только огонек свечи колеблется в окошке. Нет, вроде шаги… Внезапно дверь перед моим носом распахивается, и девушка, держащая в руке светильник, невольно подается назад, увидев на пороге двух вымокших до нитки оборванцев. А я стою и понимаю, что в очередной раз забыл слова… Простенькое штопаное платье, худенькая рука, сжимающая крестик на груди — тоже боится грозы, широко распахнутые глаза и волосы, рассыпавшиеся по плечам.

— Вы кто? — спрашивает нас Гермиона Грейнджер-Уизли, а я готов задать ей тот же вопрос: Кто ты?

— Кто там, Катарина? — доносится из глубины дома ворчливый старческий голос.

— Какие-то бродяги, бабушка, — отвечает она, но отчего-то не торопится захлопнуть дверь перед нашим носом.

— Мы не бродяги, — торопливо поправляю я ее, — мы идем из аббатства с поручением. Мы думали, что успеем дотемна вернуться в Брюгге, но…

И я поворачиваюсь так, чтобы при свете своей лампады она могла разглядеть, что при нас нет оружия и мы совершенно безобидны. Но она все еще не решается впустить нас в дом, так что я продолжаю уговаривать ее.

— Мы заплатим. Позвольте нам остаться, хоть в сарае.

— Пусть деньги покажут, Катарина, — напутствует ее старческий голос.

Она пожимает плечами, но я все же достаю монеты из кармана, чтобы она могла убедиться в том, что мы не бродяги и не разбойники.

— Проходите, — разрешает нам Герми, чуть отступая в сторону и впуская нас в лачугу. — Нет у нас никакого сарая.

И мы, не дожидаясь повторного приглашения, протискиваемся внутрь, к очагу. А молния разрывает небо у нас за спиной.

Глава опубликована: 09.01.2014

Глава 22. Кружевница

Дом, в котором мы оказались, вопреки ожиданиям вовсе не напоминает землянку Питера, хотя поначалу, когда я едва мог разглядеть сквозь пелену дождя его покосившиеся стены, я ожидал увидеть грубый очаг и груды тряпья по углам. Но нет, хотя все здесь и говорит о том, что обитательницы лачуги не обласканы жизнью, но все же… да, царящая здесь бедность старается не быть уродливой и жалкой, не тянет к входящему трясущуюся руку, в которую так и хочется бросить несколько монет. Она чистенькая и прибранная, аккуратно заштопана, как платье Гермионы, выметена и начищена до блеска. А разве у моей подруги это могло быть иначе?

___________________________________________________________

Арт от jozy

Святая кружевница: http://www.pichome.ru/Dmx

___________________________________________________________

Я оглядываю небольшую комнату, в которую нас провели — собственно, это и есть единственное помещение в доме, только грубо сколоченные полки, уставленные глиняной утварью, отделяют печку и то, что можно было бы назвать кухней, от жилой части с довольно большой кроватью, столиком, парой сундуков, да стулом, стоящим перед какой-то подставкой у небольшого окошка.

— Трубу-то закрыла? — все так же ворчливо спрашивает женщина, которую Гермиона по пока неведомым мне причинам зовет бабушкой. — Ишь, гроза-то какая! Неровен час…

— Закрыла, — отзывается Герми.

Мы с Питером не решаемся отходить далеко от двери — наша обувь покрыта налипшей на ней глиной, вода с мокрой одежды стекает на чисто выметенный пол. И мы оба, оценив, какой урон мы наносим ревностно хранимому порядку, начинаем разуваться. «Бабушка» смотрит на нас одобрительно, мол, хоть и принесла нас нелегкая в такой дождь, но вести себя умеем. Она кажется мне похожей на всех женщин, которых я встречаю здесь — приземистая, с грубоватым лицом, блеклыми прядками, выбивающимися из-под платка, светлыми водянистыми серо-голубыми глазами. А рядом с ней Герми — с каскадом неприбранных волос, не пытающаяся скрыть улыбки при взгляде на нас, похожих сейчас на двух вымокших дворняжек. И глаза — такие же теплые, лучистые — словно согревают.

— Ишь, вымокли-то как! Вот гроза пройдет — Катарина снова печку затопит, обсохнете, — предлагает нам старшая обитательница дома. — Откуда же вас несет в такую непогоду?

— Да мы думали…

— Думали бы — носа на улицу не совали. Кто ж вы такие будете? Ты-то по виду на благородного похож, — говорит она мне.

И я, прекрасно понимая, что подробности обычно вызывают доверие, рассказываю ей, что нет, сам я не из благородных, но состою на службе у знатного господина, называю свое имя, представляю Питера, который так и не отваживается открыть рот. И сразу же предлагаю плату за кров и ночлег — переждать ненастье и добраться до Брюгге дотемна нам попросту не успеть, да и дороги размыло дождем — я с некоторой опаской думаю о предстоящем нам завтра пешем переходе.

— Может быть, у вас какой навес во дворе есть? Мы бы там и заночевали, — предлагаю я.

Мне неловко, что наше присутствие в доме может стеснить двух женщин.

— Да в такую погоду и кошку на улицу выгнать жалко. Коли вы не господа, так устроим на сундуке да на лавке. И смотрите у меня — чтоб не баловать! — и она так выразительно смотрит на нас с Питером, что я сразу понимаю, какое именно баловство имеется в виду.

— Что вы! Храни нас Господь от подобных мыслей! — незамедлительно говорит Питер.

— Так вы с богомолья, что ли? — обрадованно уточняет «бабушка».

Мы не отрицаем, она задает еще вопросы — об аббатстве Сен-Бернин, о настоятеле, но так как мы действительно только что оттуда, наши ответы говорят лишь о том, что мы не лжем. А то, что сам аббат удостоил меня беседы, похоже, окончательно убеждает старушку, что нас можно оставить в доме до утра. Естественно, мы покинем гостеприимный кров на рассвете, чтобы в деревне не пошли разговоры. Это мне можно даже не объяснять — прожив все это время в резиденции отца Альваро, я свято убежден, что жители окрестных деревень только и заняты тем, что подглядывают друг за другом и строчат доносы в инквизицию. Хотя хочется верить, что я все же ошибаюсь.

С нами делятся теплом, скудным ужином, подробностями местной жизни, ждут новостей и от нас — когда Питер начинает рассказывать про страшную ведьму, что была казнена сегодня в Брюгге, мне хочется заткнуть ему рот. Я опасаюсь, что сейчас Катарина и ее бабушка тоже станут охотно повествовать о том, кто в их деревне не брезгует полетами на метлах и водит дружбу с самим чертом, но они обе отчего-то очень сдержанны — так, охают да ахают, конечно, но сами не торопятся порадовать охочего до подобных историй Питера страшными сказками на ночь.

— Вот, в воскресенье праздник большой, — говорит старушка, словно ей, как и мне, не хочется слушать, как на рынке торговка так зыркнула на придирчивого покупателя, что у того тут же лицо скособочило, — надо бы и нам с Катариной в город собраться.

— Зачем, бабушка? — брови девушки взлетают вверх. — Мы и в деревне в церковь сходим, зачем в город?

— Да что ж с тобой за наказание такое! Все девицы как девицы — себя показать, на других посмотреть. Так, видать, я так и помру, а под венцом тебя не увижу. Слыханное ли дело, в двадцать-то годков в девках сидеть. Да еще такой красавице да умнице!

— Бабушка… — Герми пытается унять некстати разговорившуюся женщину, но та, по всей видимости, оседлала любимого конька и слезать с него в ближайшее время не собирается.

— Вот чем тебе мельник не пара? Ну и что, что не красавец? Красавцев дожидаться — так и помрешь в девицах! У него и дом свой, и заработок — все при нем! Как королевна бы жила! И ведь судьба твоя на него указала.

— Не пойду я за мельника, — неожиданно резко отвечает Герми, так что мнимая бабушка даже умолкает, — не нравится он мне. Что я, без него не проживу? Разве ж мне Бог рук не дал?

— Да все при тебе, — это звучит уже примирительно, — только вот работа твоя тебя кормит, пока глазки молодые. Я сама по молодости… один купец за моими кружевами из самого Антверпена приезжал, все любовался. А сейчас вот и нитку в иголку не вдеть. Мельник — он человек надежный. Уже и детки бы пошли…

Я хорошо знаю, как сердится Гермиона, непонятно, почему эта пожилая женщина, которая делит с ней кров, никак не хочет замечать, как сходятся на переносице четко очерченные брови, чуть вздрагивает верхняя губа, а глаза, ух, как у кошки — шальные, злые, непокорные. Вот-вот — и выгнется, зашипит, больно оцарапает когтистой лапкой. Не хочет, видать, Катарина, деток от мельника.

— Ну да ладно, кто ж сейчас нас, старух, слушает, — обиженно заканчивает «бабушка» свои увещевания, но немного погодя все же добавляет, по-прежнему намекая на то, какая прекрасная жизнь ждала бы ее внучку в случае удачного замужества: — И дом вот покосился, и крышу некому поправить. Вот не станет меня — так и будешь тут сидеть да перебирать свои коклюшки, пока стены на тебя не свалятся.

Надо же, здесь она плетет кружева! В школе, помнится… шапки она для эльфов вязала, кособокие такие, на мешки больше похожи были. А тут, оказывается, мастерица…

Шум дождя за окном постепенно стихает, его равномерный шорох уже распадается на звук отдельных капель, но через плотно прикрытые ставни не разглядеть светлеющего неба. Но я чувствую, как тьма, пришедшая с грозой, сменяется вечерними сумерками, Питер, разморенный дорогой, нашей беготней по побережью, едой и теплом, зевает, стыдливо прикрывая рот ладонью.

— Ну, нечего свечи жечь без дела, — объявляет старшая хозяйка дома, и я понимаю, что для его обитателей приближается время отхода ко сну.

Ложиться с закатом, вставать с рассветом… А Катарина тем временем собирает со стола грязную посуду, гремит извлекаемым откуда-то из-за печки тазом. Я пока остаюсь сидеть за столом, смотрю, как она наливает горячую воду из стоящего на печи чугунка, как ее пальцы обхватывают ручку глиняного кувшина. Такие обычные вещи…

— Так ты кружева плетешь? — спрашиваю я, нет, я не готов слушать про узоры и коклюшки, но мне просто необходимо разговорить ее. А о том, что умеешь делать, рассказывать проще всего.

— Ну да, плету, — откликается Герми, — красиво выходит, их многие покупают. В Брюгге-то совсем другие делают, а меня бабушка научила, да соседка еще помогла. Поначалу, правда, ничего не выходило, — говорит она, не отрываясь от посуды. — Обычно все еще девчонками учатся, а я вот… ну, взрослая уже совсем была.

И все же в этом есть что-то странное. Она — и кружевница? Или в нашей «настоящей» жизни голова ее была слишком занята тем, что принято называть «умными вещами»? А здесь, когда она лишилась возможности считать, что знает все, что ей нужно, просто потому, что выучила больше других, ожила какая-то иная сторона ее натуры? Та, что и в Хогвартсе, и позже, в Вене, была надежно похоронена под грузом ее представлений о том, что правильно и нужно, а что совершенно излишне?

— А можно мне посмотреть?

— На что? На кружева мои?

Возможно, ее и удивляет мой интерес, но она, не чинясь, достает из сундука несколько бережно сложенных работ, наверное, воротнички для платьев — узор словно составлен из крохотных белых бусинок.

— Я, как села в первый раз за работу, все нитки перепутала, знаешь, такая была неумеха. А потом поняла, что все просто — знай, коклюшки перекладывай, только смотри внимательно, какую берешь. Кружевами хорошо заработать можно — я их и купцу одному в городе отдаю, и на заказ делаю. Мы прошлым летом с соседкой даже в Брюгге на ярмарке были, и расторговались хорошо, только мне там не понравилось — город большой такой да бестолковый, пылища… У нас тут лучше.

Значит, прошлым летом она была на ярмарке, и там ее увидел Драко. Интересно, сколько времени она здесь? Судя по звукам, доносящимся из комнаты, и мнимая бабушка, и Питер уже мирно спят. А вот Катарина усаживается за стол напротив меня — ей хочется поговорить. Пламя крохотного свечного огарка неверно дрожит, отсветы мечутся по стенам — скоро он погаснет, и я незаметно накладываю чары, чтобы заставить его гореть как можно дольше.

— А она вправду твоя бабушка?

Девушка смотрит на меня удивленно.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ну, просто ты не похожа на нее. Ни капли.

Герми пару секунд вглядывается в мое лицо, словно решает, стоит ли ей быть со мной откровенной. Что ж, если она не захочет рассказывать, мне придется поведать ей свою историю, но я не уйду отсюда без ответов.

— Нет, не бабушка, — наконец произносит она, видимо, решив, что не будет греха в том, если прохожий молодец выведает ее тайну, о которой, я уверен, знает вся деревня. — Это осенью было, давно, года три назад. На море буря была сильная, и на берег обломки корабля выбросило — там нас и нашли. Нас люди подобрали — меня да Мартина. Это мельник тот самый, про которого бабушка все толкует. Мол, сама судьба нас связала. Его человек один из Брюгге сразу признал, сказал, сын это его, которого в малолетстве лихие люди украли. У него мельница своя, он помер в прошлом году, так что Мартину все досталось. Вот бабушка и говорит, что он завидный жених. А она меня к себе взяла, пожалела, наверное. У нее никого не осталось — было два сына, только оба где-то сгинули. Сказала, будешь моей внучкой. Я ж ничего не помнила — ни откуда, ни кто родители. С тех пор и живу у нее, ей со мной веселее. Только она все удивлялась поначалу, отчего я делать ничего не умею.

— А что мельник?

— Что ему сделается? — она только плечами пожимает. — Сватался вот два раза уже, говорит, все равно на мне женится!

— Ну, а ты почему не хочешь?

— Да не по душе он мне! Мало ли кого судьба связала? Он, знаешь, рыжий такой, ручищи здоровенные, и в веснушках весь. Грубый. Слова умного не скажет — придет, сядет и пыхтит, мол, выходи за меня, Катарина. И пивом от него вечно разит.

— Так он к тебе из самого Брюгге ходит?

— Ага.

Неужели Рон? Кораблекрушение, потеря памяти… рыжий. Кто еще это может быть? И сватается к ней. Только вот отчего он ей не нравится? Или здесь и вправду рвутся все прежние связи, и мы вовсе не те, что были в своем мире? Конечно, я должен разыскать его, проверить, думаю, это будет не так сложно сделать — на окраине Брюгге полно мельниц, что мне стоит обойти все и найти молодого человека, недавно получившего от отца наследство? И имя я знаю.

— Ну вот помрет твоя бабушка, останешься ты совсем одна — что делать будешь?

— Думаешь, я совсем ничего не умею, только нитки путать? — точно, кошка, только что не шипит. А ведь не была такой никогда… — Да я и роды принять могу, и лечить — меня бабушка всему научила.