Восходящая луна – образ любимой

 

Вариации на тему любви и любовных чар услаждали поэтов и читателей Востока в течение сотен лет. Древняя чагатайская и персидская традиция продолжала жить и в конце XIX века среди каракалпаков, казахов, таджиков, туркменов и узбеков. Поэзия все еще рассказывала о размолвках влюбленных, горьких разлуках или отчаянной страсти, выражавшейся во вздохах, слезах, стенаниях и беспрестанных горестных упреках. Посредством сложных форм традиционных арабских метрических конструкций (аруз) романтическое настроение выражалось возвышенным стилизованным языком. Брови, ресницы, губы, волосы сравнивались с кривой саблей, шипами, луной и соловьем, тополем или кипарисом, тюльпаном и розой.

Один из самых знаменитых в этом жанре – чагатайский лирик Коканда Мухаммад Мукими. Иногда он сочинял злободневные стихи, но больше следовал старым сюжетам в своих четверостишиях и поэмах:

 

Словно светлейшая луна твое лицо,

Оно словно зеркало, в котором отразилось совершенство.

Ты – причина любовной разлуки.

Мои соперники льнут к тебе.

Ты упоительна, как цветущий тюльпан.

Как может мужчина, видящий тебя, сохранить рассудок?

Пользуясь таким расположением людей,

Ты сделала скитальцем и истощила меня.

О ты, чье лицо светлее луны.

Твои губы – рубины, зубы – сверкающие жемчужины.

Из-за тебя в голове моей грохот Судного дня,

А ты ускользаешь, словно пери.

 

Хотя литература казахских степняков, казалось бы, могла дать свои образы «любимой», она предпочла городской идеал красоты, что явилось примечательным свидетельством влияния чагатайской литературной традиции на кочевников. Это показал в 1884 году Абай Кунанбаев:

 

Белое чело – сиянье серебра.

Прекрасные глаза,

Полумесяцами брови.

Красотой она подобна молодому месяцу.

Безупречен изгиб прекрасных плеч.

От грудей исходит пьянящий аромат граната.

Совершенна полнота этих двух плодов,

И манит к себе ее гибкий стройный стан!

 

Вслед за поэтами XIX века, которые сохраняли чувственный образ красавицы средневековой литературы, авторы исторических романов воссоздавали красоту прошлого в другом жанре и в условиях другой социальной системы (коммунистической).

Начиная с «Отган кунлар» («Минувшие дни»), первого узбекского романа (1922), написанного Абдуллой Кадыри (Джулкунбай), сюжет которого целиком посвящен трагедии полигамного брака, тянется эта знакомая картина: «Ее черные косы разметались в беспорядке по подушке; черные как смоль глаза с густыми загнутыми ресницами были устремлены в одну точку, словно изучая что-то… черные изящные дуги прекрасных бровей вдруг изогнулись, нахмурившись, словно испугавшись чего-то… луноликое, без малейшего изъяна, белое лицо покрылось легким румянцем, словно от смущения… И она, откинув одеяло белыми руками, коснулась черной родинки справа от прелестного носика, нарисованной непревзойденно искусной рукой природы, подняла голову с подушки и села. Под желтой сатиновой рубашкой чуть приподнялись ее молодые груди… Этим ангелом в девичьем теле… была Кумушбиби!»

Не менее поэтичен образ возлюбленной, выведенный в «Абае» (1942–1947) Мухтара Ауэзова. Основная тема романа при этом остается все той же – несчастье, исходящее от договорных браков: «Серебряные шолпы (подвески) позвякивали в ее косах, розовый румянец щек подчеркивал чистоту ее кожи. Входя, она улыбалась сдержанной и все же игривой улыбкой, приоткрывая ровнехонький ряд зубов… [у нее] был такой же подбородок [как у прежней возлюбленной], округлый и изящный, такие же черные шелковые волосы… такой же носик, чуть вздернутый в вызывающей очаровательной манере. Ярко-красные губы, изящно очерченные и ребячливые, черные брови, протяженной линией поднимающиеся к вискам, как крылья ласточки… Она походила на восходящий молодой месяц – новый, и все же тот же самый».

Изображая идеал женской красоты, поздние чагатайские поэты и новые авторы исторических романов воспроизводили образы средневековых шедевров, творя в манере автора поэмы «Фархад и Ширин» Алишера Навои (1484). Среди 5600 рифмованных двустиший (бейтов) этой поэмы содержатся такие строки, посвященные героине Ширин:

 

Злоумышляла с бровью будто бровь,

Как сообща пролить им чью-то кровь. <…>

 

А губы – нет живительнее губ,

И нет сердцегубительнее губ!

 

Как от вина – влажны, и даже вид

Их винной влаги каждого пьянит.

 

Хоть сахарные, но понять изволь,

Что те же губы рассыпают соль,

 

А эта соль такая, что она

Сладка как сахар, хоть и солона. <…>

 

А родинка у губ – как дерзкий вор,

Средь бела дня забравшийся во двор,

Чтоб соль и сахар красть. <…>

 

И о ресницах нам сказать пора:

Что ни ресничка – острие пера,

 

Подписывающего приговор

Всем, кто хоть раз на пери бросит взор. <…>

 

А стан ее – розовотелый бук,

Нет, кипарис, но гибкий, как бамбук.[2]

 

Изысканные образы Алишера Навои не имеют ничего общего с атрибутикой, которой пользовались народные сказители. Они тоже рассказывали романтические истории о Фархаде и Ширин или Лейле и Меджнуне, которые пользовались любовью во всей Средней Азии. Эти истории о неразделенной любви стали основой для жанра сентиментальной трагедии, принятого джадидами в начале 1900-х годов с дидактической целью модернизации среднеазиатской семьи и социальной жизни.

Привыкнув изображать своих женщин в традиционном стиле, писатели тем не менее охотно приспосабливались к чужой реальности, которую олицетворяли русские девушки. Они производили сенсацию, появляясь на публике свободно, без паранджи. В 1898 году Садриддин Айни изложил в стихах на таджикском языке свое восторженное изумление при виде циркачки по имени Нина:

 

Благоухающей прошлой ночью

Я увидел [ее] в цирке и поразился.

Это дитя Европы, русское диво.

Ее плечи и грудь, как белые нарциссы.

Ее лиц прекрасен.

Этому юному существу четырнадцать лет.

Как бы хотел робкий мужчина оказаться в ее объятиях.

Она – утешение души, она душа Вселенной,

Стройный кипарис в летящих одеждах.

Если хочешь забыть свое имя,

О Айни, выпей кубок во славу этой баловницы!

 

Нина у Айни не более поражала местное население, чем Лиза Махмуда Ходжи Бехбуди. В пьесе Бехбуди «Отцеубийца» героиней является русская проститутка, обслуживающая «местных» и, следовательно, пользующаяся дурной славой. Но узбекские обожатели говорят о Лизе высокопарным языком, в традиционном среднеазиатском амурном стиле:

 

Друзья, я выпил вина и вспомнил о нежной Лизе. О дорогая Лиза!

О Лиза дорогая, дорогая Лиза, где ты?

Судьба-тиранка заставила меня страдать из-за разлуки с ней.

Аллах всемогущий, невозможно, чтобы она не пришла [ко мне].

 

Подобные поэтические стереотипы побудили писателя-джадида Абдурауфа Фитрата создать сатиру на поэтов направления «соловей-роза» и их нереальных женщин и высказаться за поэзию здравого смысла. Такова его поэма на таджикском языке «Бич предостережения», написанная в 1914 году:

 

Некоторые [поэты] закованы в цепи поклонения волосам любимой;

Некоторые опьянены томным взглядом обожаемых красоток;

То они бурно радуются встрече на заре,

То оплакивают боль разлуки в полночь;

Некоторые уподобляют все фигуры кипарису,

Некоторые уподобляют все лица луне;

И при этом лицо Родины царапают ногтями пренебрежения;

Пишут стихи лишь о внешних статях возлюбленной!

 

 

Несчастная девушка джадидов

 

Возможно, сарказм Фитрата поспособствовал появлению в беллетристике образа современной женщины другого типа. Начиная со второго десятилетия XX века изображение ее стало вполне реалистичным. Она представлялась теперь трагической жертвой социальных обстоятельств и обычаев, которые обрекали ее на страдания в браке. Эта новая героиня джадидской литературы вполне органично вписалась в такие жанры, как роман, драма и рассказ.

Так, одаренная девушка в романе «Бахтысыз Жамал» («Несчастная Жамал») Миржакыпа Дулатова, изданном в 1910 году, описывается своим воздыхателем в традиционных выражениях: «Прекрасная девушка… когда достигает семнадцатилетнего возраста, столь же бесценна, как редкий драгоценный камень. Она как яблоня, растущая в раю, – какой джигит откажется попробовать плод, если стоит только протянуть руку».

Однако резким контрастом этой идиллической картине звучит, как песня запуганных птиц, горестное стенание всех казахских невест, представляемых несчастной Жамал: «Но несчастные девушки томятся в клетке, как птицы. Их выдают замуж за кого угодно, лишь бы дал большой выкуп, и несчастные в слезах оставляют родительский дом. И родители не проявляют доброты к ним, даже если сильно любят их».

Роман о бедняжке Жамал сам автор назвал «первым романом казахской жизни».

Тема второго опубликованного в 1913 году среднеазиатского романа «Калым» Спандияра Кубеева (1878–1956) – тоже несчастная судьба девушки. Гайше, как и Жамал, – жертва произвола. О брачных обычаях, приводящих к трагедии, написаны два других казахских произведения, принадлежащие перу Султанмахмута Торайгырова (1893–1920), «Красавица Камар» (1914) и «Кто виноват?» (1914–1915). Первый, незаконченный, роман написан в прозе, дополняемой стихами. Второй роман в стихах.

Вслед за традиционными «саблебровыми» красавицами и несчастными Жамал и Гайше последовала вереница страдающих среднеазиатских женщин. Это была 16-летняя Кадиша в опубликованной в 1914 году казахской драме «Жертвы невежества» Колбая Тогисова, горевавшая в связи с утратой своего ссыльного возлюбленного Аспандияра и неминуемым браком со стариком с тремя женами. Это и прекрасная юная Джамиля в «Хозяине и слуге» (1918) в узбекской мелодраме Хамзы Хаким-заде Ниязи, которая принимает яд после того, как ее разлучили с любимым и насильно выдали замуж за сластолюбивого интригана. Наконец, это милая Какей в одной из ранних киргизских пьес «Горемычная Какей» Молдогазы Токобаева (1905–1974), которая совершает самоубийство, когда ее обрекают на вечную разлуку с ее Омуркулом, насильно выдав замуж за старика. Данная пьеса подверглась в 1951 году в киргизских театрах переработке, чтобы завершить ее «счастливым» финалом.

Счастливые финалы были возведены в принцип в официальной «оптимистической» атмосфере советского периода. Печальные сцены не устраивали коммунистических критиков, и тем более не устраивали их буйный, а иногда язвительный юмор народных сатириков, необразованных собратьев джадидских писателей. Народное творчество на всех огромных пространствах Средней Азии объединяла минимум тройка остроумных бестий, оживлявших обширный бытовой репертуар для населения, далекого от классической литературы. Никто не мог превзойти озорное поведение Käl  (Плешивого), широко известного своими проделками с девушками, купцами и муллами. Среднеазиатские сказители предпочитали фривольные истории и ярких авантюрных бродяг. Не приветствовался официальной властью также Насреддин-эфенди, чьи приключения всегда имели хождение в Узбекистане и Туркменистане и которого знают также в Азербайджане и Турции как Ходжу Насреддина. Не вписывался ни в какие рамки Алдар Косе – прежний аналог современного мошенника, настоящего «обманщика», о чем свидетельствует его имя. И казахи, и узбеки любят Алдара Косе, который не прочь привести в замешательство местных девушек, потому что занимается кражей невест, о чем свидетельствует приводимая ниже история:

 

«Однажды Косе сказал Шигай-баю:

– Уважаемый бай, одолжи мне биз (шило). Я хочу уйти, но моя обувь совсем развалилась.

– Сходи к моей жене, она даст тебе шило, – ответил бай, отправляясь на пастбище, где пасся его скот.

Косе пошел к жене бая и сказал:

– Байбише, Шигай-бай приказал, чтобы ты отдала мне в жены свою дочь Биз-Бекеш.

– Ты что, с ума спятил?! – закричала жена бая. – Да разве мой муж отдаст Биз-Бекеш за тебя?

Косе вывел Байбише из юрты и крикнул в ее присутствии баю:

– Бай, бай, ты ведь обещал мне биз, но твоя жена не дает мне Биз.

Шигай-бай крикнул с поля:

– Жена, дай ему биз, чтобы он не надоедал!

Что было делать? Старухе пришлось отдать свою прекрасную дочь…

Косе оседлал коня, посадил перед собой Биз-Бекеш, натянул поводья и исчез без следа».

 

Героиня фольклора не всегда была жертвой судьбы или обманщиков. В древнем каракалпакском эпосе «Кырк кыз» («Сорок девушек») Гулаим – идеал сказочной красоты и прочих добродетелей, воспетых в двадцатипятитысячестрочной устной поэме сказителем (джирау) Курбанбаем Тажибаевым. Впрочем, даже эта среднеазиатская амазонка обладает вполне традиционными чарами:

 

Гулаим – как пери была.

Речь – неспешная,

Стан – стрела,

Рот – наперсток,

Румянец – мак,

Косы – змеи,

Губы – каймак,

Зубы – жемчуг,

Стыдливый взор,

На голове – золотой убор.[3]

 

Однако более, чем внешний вид Гулаим, поражает ее участие в делах города, где она жила, и особенно ее роль в защите Хорезма как воительницы и наставницы сорока девушек, которых она подготовила для войны. На поле боя Гулаим руководит своими соратницами, говорит им, как сражаться, какую стратегию применять. Но также она объясняет им, когда целовать и любить и за кого выходить замуж. Пятнадцатилетняя Гулаим независимая, романтическая и героическая каракалпакская девушка.

Следует отметить еще один женский тип. Его олицетворяет Халима, героиня первой оригинальной среднеазиатской оперы. Автором «Халимы» (1919) является Гулам Зафари (1889–1944), узбек из Ташкента. Эта девушка стала, по сути, жертвой классовой борьбы. Она любит бедного молодого человека, но помолвлена со старым богачом. Отец Халимы, как и родители Жамал, настаивает на выгодном браке, и Халима кончает жизнь самоубийством. «Халима» пользовалась необычайной популярностью в 1920-х годах и в начале 1930-х годов, она ставилась сотни раз по всей Средней Азии. Музыка для «Халимы» была составлена из широко известных народных и классических мелодий, отвечавших характеру тех или иных персонажей.

Драматический образ молодой женщины вошел и в поэзию 20-х годов:

 

О дочь садовника,

Звезда души,

Почему омрачилось

Твое прежде счастливое лицо?

 

Ты резвилась от радости,

Подобно птице, летала и щебетала,

Как бабочка,

Обнимала цветок.

В саду – соловьи,

На клумбе – розы,

Гиацинты

Рукоплескали тебе.

 

Но горе открыло свои объятия.

Слезы наполнили твои глаза.

И только когда ты смеялась,

Они исчезали.

 

Почему? Скажи что-нибудь!

Спой, переменчивая флейта.

Неужели любящее сердце

Захватили целиком печаль и горе?

 

Слезы молодых красавиц, в изобилии окроплявшие литературу в 1920-х годах и свидетельствовавшие о трагических конфликтах в реальной жизни, сумел осушить коммунистический оптимизм. Амандурды Аламышев завершил пессимистическую дветысячивосьмистрочную туркменскую поэму «Погасла» (1928) затихающими рыданиями несчастной порабощенной молодой женщины. Желая противопоставить пессимистической тональности подобных произведений новый настрой, Агахан Дурдыев около 1927 года написал короткий туркменский рассказ «Счастливые девушки». А в более позднем издании поэмы «Погасла», названном по имени героини «Сона», заключительные фрагменты были радикально изменены с целью обеспечить желательный властям счастливый конец.