Глава двадцать шестая: цепь событий

 

1

 

25 июля 1806 года, когда оба корабля кругосветной экспедиции находились в северных водах Атлантического океана, заканчивая свой исторический поход, Резанов выехал из Новоархангельска на крошечном тендере «Авось», направив свой путь в Охотск. Первая стадия его обратного путешествия началась.

Кораблем «Авось» командовал мичман Давыдов. Лейтенант Хвостов на «Юноне» уже давно ушел с Ситки и, вероятно, уже находился в Охотске. Доктор Лангсдорф воспользовался тем, что де Вульф на «Ростиславе» шел в Петропавловск на Камчатке и уехал с ним. Ему, как натуралисту, хотелось провести там серию исследований. В Калифорнии ему это почти не удавалось из‑за их с Резановым взаимной неприязни.

Хвостов за эти дни должен был отремонтировать свое судно в Охотске, так что когда «Авось» с Резановым придет туда, то оба судна смогут вместе отправиться в военную экспедицию против японцев на Сахалине.

Путешествие до Охотска затянулось из‑за того, что кораблю нужно было заходить во все селения, находившиеся на попутных островах, и только в конце сентября довольно потрепанное судно «Авось» наконец добралось до Охотска – невзрачного, грязного, непривлекательного «главного порта» империи в Тихом океане. Прибытие Резанова – крупного государственного деятеля, доверенного самого императора, особы в генеральских чинах – взбаламутило охотское болото, как обычно, летом погрязшее в грязи и беспробудном пьянстве, а зимой – в зимней спячке. Чиновные лица Охотска помылись, почистились и наперебой старались заполучить камергера на приемы местного «высшего общества». Резанов, как мог, отмахивался от этого, но тем не менее раз или два ему пришлось принять приглашение. Одно из них было от командира Охотского порта, капитана 2‑го ранга Бухарина.

Резанов старался как можно скорее закончить все приготовления к отъезду из Охотска, торопился выехать до наступления зимы. В то же время ему нужно было отдать последние распоряжения Хвостову и Давыдову – им было приказано нанести удар по японским селениям на Сахалине и тем самым показать японцам, что унижения, причиненные посланнику русского императора, не останутся безнаказанными.

Вся эта напряженная работа не могла не сказаться на его здоровье, сильно пошатнувшемся за долгое путешествие. Опять появились гастрические боли, но с ним теперь не было доктора Лангсдорфа, который обычно находил средства успокаивать их. Лангсдорф был далеко на Камчатке вместе с капитаном де Вульфом. Оба они решили перезимовать в Петропавловске, чтобы не рисковать ехать зимой по сибирскому бездорожью. Свай отъезд в Петербург они отложили до весны.

Сразу же по прибытии в Охотск Резанов, выполняя свой первоначальный план, отправил тендер «Авось» с Давыдовым в бухту Анива, расположенную в южной части Сахалина. Там Давыдов должен был несколько дней дожидаться «Юнону» и потом сообща выполнять полученные Хвостовым еще в Новоархангельске инструкции. Согласно заданиям Резанова, Хвостову надлежало пойти в бухту Анива, «а буде найдутся там японские суда истребить их, людей годных и здоровых взять с собою, а неспособных отобрав дозволить им отправиться на северную оконечность Матсмая, сказав им, чтобы они Сахалина, как российского владения посещать не отваживались, иначе как приезжая для торга… в числе пленных стараться брать мастеровых и ремесленников»…

Прибыв в Охотск, Резанов к своему неудовольствию обнаружил, что судно «Юнона», которое к его приезду должно было быть отремонтировано и вооружено, все еще находилось на верфи, и работа на нем была только наполовину закончена. Лейтенант Хвостов, всегда до этого аккуратно выполнявший данные ему задания, на этот раз разочаровал Резанова. Видно было, что у него сердце не лежало к этой операции. Он чувствовал, что Резанов превысил свои полномочия и вовлекал его в самые настоящие военные действия. Особенно беспокоило Хвостова, что до сих пор из Петербурга не был получен ответ на рапорт Резанова, где он писал о своем решении начать, по существу, войну против японцев на Сахалине. Молчание государя и графа Румянцева обеспокоило также и Резанова, но тем не менее он решил принять на себя всю полноту ответственности.

Тот факт, что Хвостов не был готов выйти в море, спутал все карты Резанова. Ускорить ремонт «Юноны» было невозможно. На корабле был обнаружен перелом мачты, и она нуждалась в замене. Ждать окончания ремонта судна, чтобы затем отправить его на Сахалин, Резанов не мог. Он и так сильно задержался и теперь опасался, что в пути его застанут холода и снегопад. В то же время в бухте Анива Давыдов на тендере «Авось» бесцельно ждал прибытия туда «Юноны» для начала совместных военных действий.

Резанов наконец принял решение ехать в Якутск на лошадях, не ожидая конца ремонта «Юноны». Он видел, что к тому времени, когда «Юнона» будет отремонтирована, время для военной операции будет упущено. Нужно было менять планы, и камергер потребовал от Хвостова возвращения первоначальных инструкций, к которым накануне своего отъезда из Охотска, 24 сентября, он добавил нечто новое, что совершенно сбило с толку Хвостова. Резанов приписал: «оказавшийся перелом в фок‑мачте, противные ветра плаванию вашему препятствовавшие и самое позднее осеннее время обязывают вас теперь поспешить в Америку. Время, назначенное к соединению вашему с тендером в губе Анива пропущено. Желаемых успехов по окончании уже там рыбной ловли ныне быть не может, и притом, сообразуясь со всеми обстоятельствами, нахожу лучше всего прежде предписанное ОСТАВЯ, следовать вам в Америку к подкреплению людьми порта Новоархангельска. Тендер «Авось» по предписанию и без того возвратиться должен».

Написав это, Резанов задумался… и потом, через несколько минут, взявшись за перо, стал быстро писать добавочные инструкции:

«Но ежели ветры без потери времени допустят вас зайти еще в губу Анива, то старайтесь обласкать сахалинцев подарками и медалями и взгляните в каком состоянии водворение на нем японцев находится. Довольно исполнение сего сделает вам чести, а более всего возвращение ваше в Америку, существенную пользу приносящее, должно быть ГЛАВНЫМ И ПЕРВЫМ ПРЕДМЕТОМ ВАШЕГО УСЕРДИЯ»…

В тот вечер Хвостов вернулся с гулянки очень поздно и нашел на столе письмо Резанова. Прочтя письмо, он остолбенело смотрел на него, не совсем сознавая, что же теперь от него требовалось. Первой реакцией его было отправиться немедленно к Резанову, но, взглянув на часы, он передумал – был уже очень поздний час, и Резанов, конечно, уже спал. Хвостов отложил визит к Резанову до утра.

Можно себе представить изумление лейтенанта Хвостова, когда, прибыв в резиденцию Резанова утром 25 сентября, он обнаружил, что камергер выехал на лошадях на рассвете. Хвостову теперь надлежало решить, что делать, имея на руках две противоречивых инструкции. Позже адмирал Шишков, анализируя эти события, писал: «Двусмысленность означенного дополнения поставила Хвостова в немалое затруднение. Однако, приняв в соображение, что Резанов не мог сам собой отменить экспедицию, о которой уже было доложено государю, и в дополнении не прибавил ничего, что делает эту перемену в силу полученного повеления от правительства и по‑видимому не отменил ее вовсе, а только отсрочил, решился итти к Сахалину».

 

2

 

Резанов быстро собрался, приказал уложить в мешки на седлах все важные бумаги, взял необходимые запасы провизии и рано утром 25 сентября в сопровождении только одного слуги отправился верхом в длинный путь – в город Якутск на Лене. Вместе с ним поехал его слуга, подаренный ему Барановым. Это был абориген Сандвичевых островов, которого Баранов, в свою очередь, получил в подарок от шкипера какого‑то иностранного корабля. Камердинер Резанова Жан остался со всеми остальными вещами в Охотске ждать весны, когда он должен был отправиться в путь вслед за Резановым.

Воздух был необычайно чист в то раннее, сентябрьское утро, когда Резанов покинул Охотск. Остался позади грязный, пыльный город с его жителями погрязшими в своих мелких интересах и беспробудном пьянстве.

Резанов был в каком‑то экзальтированном настроении, пожалуй, в первый раз со времени его приезда в Охотск. Остались позади заботы и дела. Сейчас он думал только о том, что он опять в пути и что эта поездка, хотя и удаляет его все дальше и Дальше от его возлюбленной Кончиты, в то же время и приближает его к тому дню, когда он преодолеет все препятствия и вернется к своей испанской нареченной. Мысли о Конче, чудесная, сухая, веселая, солнечная погода – все это сильно подняло его настроение, и он даже не заметил, что боли, мучившие его последние несколько дней, куда‑то отступили.

Ехал он со своим гавайским слугой и двумя вьючными лошадьми на привязи довольно быстро и к полудню преодолел порядочное расстояние от Охотска. Ездили в этих местах редко, но тем не менее дорожные столбики и пометки помогали им не сбиваться с пути, даже когда они поднялись в горы и оказались в густом, девственном лесу. Горы были невысокие, и лошади без особого труда поднимались на них.

Прошло несколько часов быстрой езды, и воспоминание об Охотске как‑то само собой побледнело и рассеялось. Окружающий мир, дикий и первозданный, был полной противоположностью «цивилизованному» Охотску.

Поражала энергия Резанова, старавшегося ехать быстрее и быстрее все дальше от Охотска. Здоровье его все еще желало оставлять лучшего, но его двигала вперед какая‑то внутренняя сила. Путь совсем не казался утомительным или монотонным, потому что в его голове все время крутился калейдоскоп событий, происшедших с начала кругосветного путешествия. Чаще всего мысли возвращались к его нареченной.

Конча… моя маленькая любимая Кончита, что‑то ты теперь поделываешь… Знай, дорогая, что я предпринимаю все, чтобы быть скорее вместе с тобой… Затем мысли его перескочили?.. «Юнона»… а да, надеюсь Хвостов закончит ремонт без промедления и сделает то, что ему было приказано… Япония… конечно, спустить им нельзя… они должны поплатиться… Надеюсь, Бог поможет мне добраться до Петербурга без промедления, а там и обратно, в Калифорнию… бедный Баранов… ничего‑то у него нет… а какая чарующая улыбка у Кончи… как замечательно она смеется… и какие нежные у нее, мягкие руки… какое наслаждение, когда она нежно касалась своими руками моего лица… да… государь и граф Румянцев… Непонятно, почему не было от них ответа на мой запрос!.. Интересно, как‑то встретит меня столица!..

Все выше и выше поднимаются вверх, в горы, Резанов и его слуга. Временами они с трудом пробираются сквозь густой лес… все время увертываясь от хлестких хвойных веток. Иногда на лужайке вдруг появится медведь, спокойно набивавший свою пасть спелыми, сочными ягодами. Медведи, как видно, людей и лошадей никогда не видели и спокойно смотрят на них, даже не пытаясь скрыться в густой чаще леса.

Кони мягко и бесшумно ступают по густому ковру хвои, десятками лет накапливавшейся на земле. Вверх и вниз едут всадники – вверх на горный перевал и вниз – в горную долину, где нужно вброд переходить стремительную горную речушку, где вода часто доходит до стремян. Трудно найти что‑либо более красивое, чем эта строгая, суровая, величавая красота северной природы.

Остановки в путл самые короткие, главным образом для отдыха лошадей, а потом снова в седло. Первые три‑четыре дня погода благоприятствовала им – было тепло, яркое солнце на безоблачном небе веселило, поднимало настроение, и Резанов не чувствовал усталости. Долго такая погода продолжаться не могла. И, действительно, к концу сентября небо затянуло сначала тонкими струистыми облаками, а потом и тяжелыми, свинцово‑серыми тучами – пошел дождь, и сразу же все переменилось.

Лошадям стало трудно идти по намокшей земле; мокрые ветки неприятно хлестали, обдавали ушатами воды. Одежда намокала, набухала, и если еще днем можно было не обращать внимания на мокрую одежду, то холодные ночи стали настоящим мучением. Чем дальше, тем становилось холоднее, и по ночам лужи воды стали покрываться тонкой коркой льда. Самое неприятное было то, что негде было остановиться, обогреться и просушить одежду, кроме как у костра. Всю дорогу от Охотска Резанов не встретил ни одной избушки, ни шалаша, ни землянки – полнейшее безлюдье. И опять его здоровье стало ухудшаться. Ночью его стало трясти от лихорадки, и только днем, в беспрерывном движении, верхом на лошади, он чувствовал себя лучше. Он стал заметно

слабеть. Ему нужно было бы остановиться где‑нибудь в деревушке на несколько дней, обсушиться, отдохнуть, набраться сил, но… но по дороге не было ничего, да и не остановился бы Резанов, не стал бы тратить времени. Одна мысль, навязчивая, неотступная сверлила его голову – скорее добраться до Петербурга, добиться разрешения и без замедления в обратный путь – нельзя заставлять Кончу ждать слишком долго. Если он опоздает, если не вернется в течение двух лет, то кто знает, что случится. Конча будет считать себя свободной.

Моросящий холодный дождь незаметно перешел в мокрый снег, а на следующий день повалил снег по‑настоящему, белыми тяжелыми хлопьями. В тихий, безветренный день тяжелые хлопья снега, прямо падавшие на землю, представляли собой какое‑то феерическое зрелище. Впереди ничего не видно, только сплошная белесая стена снега… Резанов понимал теперь, что было безумием с его стороны отправляться в путь по северному бездорожью Сибири в такое время года. Даже летом люди опасались ездить по этим местам, а здесь он со своим слугой отважился в путь, зная, что большую часть пути ему нужно будет проделать в суровую сибирскую стужу. Правда, он рассчитывал добраться до Якутска на Лене до наступления сильных морозов, а оттуда можно будет по замерзшей реке отправиться в Иркутск в теплой повозке на санях. Он понимал, что в случае задержки трудно будет добраться до Якутска, и поэтому торопился, пока не ударили морозы.

Иногда дорогу преграждали небольшие речки, которые нужно было переходить вброд. Разгоряченный от быстрой езды верхом, Резанов со своим верным слугой бросался в холодную воду, чтобы, не останавливаясь, продолжать свой путь. Все это, конечно же, только усугубляло его самочувствие. Вечерами он долго сидел у костра, стараясь отогреться и высушить намокшую одежду. Его слуга Томори страдал еще больше. Бедный гаваец, привыкший к теплому климату своих островов, с ужасом смотрел на снег и на появившийся тонкий лед. Встречавшиеся по пути реки были уже покрыты льдом, но он был еще слишком тонок и некрепок, чтобы выдерживать тяжесть коней и людей. В результате почти каждый день им приходилось принимать ледяную ванну.

Последние две или три ночи были особенно тяжелыми, и путешественники спали во влажной одежде, от которой шел пар из‑за жаркого костра. По ночам Резанова продолжало лихорадить. Лицо его осунулось, глаза провалились. Слуга с тревогой смотрел на него, не зная, выдержит ли он до того дня, когда они наконец доберутся до Якутска.

Однажды Томори, ехавший позади Резанова, увидел, что камергер пошатнулся и вдруг повалился с лошади на замерзшую землю. Он быстро соскочил с коня и подбежал к своему барину. Тот лежал без сознания. Томори потребовалось какое‑то время, прежде чем он привел Резанова в чувство. Прошло несколько минут, и Резанов, наконец, оправился настолько, что смог продолжать путь. Очевидно, приступ лихорадки вызвал у него головокружение, поэтому он и упал.

Путешественникам повезло, что они находились недалеко от величавого, многоводного Алдана. Добравшись к вечеру до реки, они обнаружили там небольшую якутскую юрту – первое жилище, встретившееся им со времени отъезда из Охотска Старый якут, вышедший из своей юрты посмотреть, что за шум снаружи, в недоумении уставился на двух путешественников, точно те с луны свалились. Никто в это время года там не путешествует, особенно в такую еще не установившуюся погоду. Несмотря на холод, реки еще не покрылись толстым слоем льда, который бы выдержал сани.

Томори жестами объяснил якуту, что Резанов нездоров, после чего они сняли его с лошади и внесли в юрту. После тринадцати дней на свежем, морозном воздухе, юрта показалась им свинарником со всеми ее невозможными запахами. Ночью Резанов стал бредить, что‑то бормотать… Иногда он вдруг начинал говорить по‑испански, разобрать отдельные слова было невозможно.

Томори вопросительно посмотрел на якута. Тот только покачал головой… Потом старый якут поднялся, пошел в угол, достал какие‑то корни и стал варить их в воде… Этим варевом он все время поил Резанова, который двое суток был в бреду и никого не узнавал. Только на третий день, это было уже 10 октября, ослабевший Резанов очнулся.

– Где я?

Томори, сидевший все эти дни и ночи около него, наклонился и сказал:

– Мы в безопасности, в теплой якутской юрте. Вы упали с лошади и были больны два дня. Сейчас мы на берегу реки Алдан.

Резанов попытался встать.

– Ты хочешь сказать, что мы потратили целых два дня в этой вонючей юрте… два потерянных дня, идиот! Иди и седлай лошадей. Мы поедем сейчас же.

– Но вы все еще слабы!

– Иди и делай, что тебе приказано! – обрезал его Резанов.

Томори исчез.

Через несколько минут Томори появился с якутом, хозяином юрты.

– Лошади готовы? – спросил Резанов.

Якут подошел к нему и присел на корточки:

– Начальник, ты не понимаешь… Алдан – большая, глубокая река, и лед на ней еще тонкий. Ехать через реку нельзя. Надо ждать, когда лед окрепнет.

Резанов в нетерпении посмотрел на него.

– Мы поищем брод и переберемся на тот берег.

Якут покачал головой:

– На Алдане броду нет… глубокая река…

Резанов в отчаянии откинулся на что‑то похожее

на подушку.

Томори подошел к нему:

– Не отчаивайтесь, барин. За эти несколько дней вы наберетесь сил, и как только дорога затвердеет, и Алдан крепко замерзнет, мы со свежими силами поедем…

Резанов провел в юрте якута две недели. За это время ударили крепкие морозы, и Алдан сковало прочным льдом.

20 октября Резанов и Томори осторожно перебрались на другой берег Алдана и направились к другой, еще более величавой сибирской реке – таежному гиганту Лене. Еще несколько дней в пути по заснеженной дороге, несколько часов сна в небольшой палатке и опять в путь. И, наконец, перед усталыми, изможденными путешественниками показалась замерзшая Лена, и на ее берегу они увидели постройки. Это был Якутск!

Можно себе представить изумление губернатора этого заснеженного города, когда ему сообщили, что в его изолированный от всего мира город, как снег на голову, свалился важный петербургский сановник. Он предоставил Резанову лучшие комнаты своего особняка.

– Вы совершили нечто совершенно невозможное, ваше превосходительство! – в изумлении воскликнул он, когда Резанов сообщил ему, что он прибыл верхом прямо из Охотска. – Никто и никогда на моей памяти такого путешествия не совершал, когда на реках еще не окреп лед… Совершить путешествие только с одним слугой, да еще в снежную пургу… не понимаю, как вам удалось перебраться через Алдан!

На следующий день после приезда Резанова в соборе отслужили торжественный молебен по случаю благополучного прибытия действительного камергера. Губернатор немедленно разработал планы официальных приемов в честь высокого гостя, но все это пришлось сразу же отменить, так как здоровье Резанова ухудшилось, и он, по настоянию врачей, слег в постель. На самом деле он был болен уже несколько дней, и только исключительное напряжение и необыкновенная сила воли, толкавшая его вперед, держали его на ногах. Здесь, в Якутске, в теплом, комфортабельном доме, окруженный вниманием и уходом, Резанов сдал. Ему пришлось провести в постели несколько дней. Он так ослабел, что не мог даже держать в руке пера, чтобы вести дневник или писать письма.

Прошло дня четыре, прежде чем Резанов почувствовал, что немного окреп. Он написал письмо своему старому другу графу Юрию Александровичу Нелединскому‑Мелецкому, который, по слухам, получил назначение возглавить посольство ко двору китайского богдыхана. Резанов писал графу: «Возвратись из пределов северо‑западной Америки сентября 15 в Охотский порт, имел я удовольствие слышать, что вашему сиятельству вверены пользы торговли у Двора Пекинского»…

Дальше он описал свои испытания в пути из Охотска в Якутск:

«Оставя судно Юнону, на котором пришел я в Охотск обратно, сентября 24‑го пустился я в путь мой… по хребтам гор Охотских, не выходя с седла с утра до ночи, но позднее осеннее время заставило меня проезжать в брод реки льдом покрывавшиеся; разгоряченный весь день жестоким движением должен я был проводить ночи в снегу и до того простудился, что вдруг упал с лошади, был сутки без чувств и в таком состоянии привезен 7 числа октября на реку Алдан в якутскую юрту, где опомнясь наконец… принужден был дожидаться пока станет река, что случилось 20 и я тотчас переправясь через нее прискакал сюда 23‑го, но здесь жестокий рецитив поверг меня в отчаянное положение. Я боролся с смертию и другой еще день как встал с постели, теперь жду снега и тотчас лечу к вам нигде на пути не мешкав»…

Описал графу он также и планы свои относительно торговли в Америке:

«План преобразования всей торговли с которым спешу я и в который входит торговля с американскими штатами и с Новою Калифорниею, которым успел я положить начала, и в последнюю совершил сам путешествие, столько важен, что необходимо должен я вашему сиятельству дать идею о пользах его, не на гадательности, но на опытах основанных… В числе теперешних спутников моих один только житель островов Сандвичевых».

Это письмо, написанное Резановым из Якутска 5 ноября 1806 года, было последним письмом с пути. Через несколько дней, дождавшись, когда установился санный путь по Лене, он опять помчался вперед, на этот раз в Иркутск – путь длиной более чем в тысячу верст.

 

3

 

Путешествие в возке на санях по замерзшей Лене было ничем иным как сумасшедшей гонкой. Закутавшись в тяжелые меховые шубы Резанов и Томори быстро неслись вперед. За ними следовал, не отставая, второй возок с двумя казаками, которых дал Резанову якутский губернатор не столько для охраны, сколько для престижа. Остановки в пути были короткими – несколько минут отогреться в теплой бревенчатой избе в небольшой деревушке на берегу Лены, выпить стакан или два горячего чаю – и дальше в путь. Оба казака только руками разводили. Им, всю жизнь прожившим в суровой Сибири и привыкшим к длинным поездкам в разные времена года, казалось невероятным, как важный петербургский сановник мог выдерживать такую гонку. Видимо, он не боялся ни холода, ни снежной пурги, что‑то подстегивало его, и он, как завороженный, гнал себя и людей, что были с ним, вперед, все время вперед.

Внезапное появление Резанова в маленьких деревушках по пути следования наводило панику на жителей. Сановник ураганом налетал на них, пил чай, закусывал и так же молниеносно исчезал, подымая вихрь снежной пыли. После него оставались лишь воспоминания, казавшиеся сном, – их деревушку почтил своей особой не кто‑нибудь, а один из ближайших советников царя. Воспоминания остались надолго, и с годами превратились в легенду.

Чем дальше двигался Резанов по Лене, тем становилось холодней. Как‑никак, а наступали свирепые рождественские морозы! Замерзшая река выглядела, как бесконечная череда сказочных ледяных замков. По берегам могучей, заснувшей на полгода Лены высятся громадные ели, на ветвях которых висят пуды снега… Люди окутаны в клубы пара. Их дыхание сразу же превращается в густые клубы тумана. Морозный воздух стоит без движения. Ни одна ветка не шелохнется, нигде ни звука – гробовое молчание, и только мягкий шелест копыт лошадей, почти бесшумно бегущих по мягкому снегу, нарушает величавый зимний покой северной красавицы Лены.

Через несколько дней это ледяное спокойствие было нарушено. Пошел вдруг густой снег, сначала бесшумно, потом с северо‑запада потянуло ветерком; ветер стал дуть сильнее и вскоре закружила страшная сибирская пурга, во время которой не видно ни зги. К счастью, невдалеке оказалась деревушка, и полузамерзшие путники смогли остановиться в одной избе, отогреться и провести ночь, чтобы переждать пургу. Если бы не этот вынужденный отдых, Резанов давно бы уже гнал вперед по замерзшей реке. Все, о чем он думал и что давало ему силы преодолевать препятствия, холод и голод, это были мысли о Конче и о солнечной Калифорнии.

Прошло еще несколько дней этой ужасной гонки в стужу, и перед глазами измотанных, дошедших до последней точки людей показались берега замерзшей реки Ангары, на берегу которой раскинулась столица Восточной Сибири – Иркутск. Длинный путь от Якутска, более тысячи верст езды на возке, наконец закончен. И опять, как и в Якутске, остолбенелый губернатор и высшие чиновники глазам не верили, увидя царскую придворную особу в их Богом забытом городе.

Иркутск, где он когда‑то бывал и даже познакомился с девушкой, ставшей потом его женой, встретил его торжественно, так как обычно встречают особ царской семьи. Губернатор предложил ему лучшие апартаменты своего дворца для отдыха после тяжелого пути. Когда губернатор обмолвился о том, что его почетный гость пробудет в Иркутске до весны и когда установится хорошая, сухая погода, то он сможет возобновить свое прерванное путешествие, камергер вскочил, как ужаленный:

– Ваше превосходительство, – вскрикнул он, – вы, очевидно, меня не поняли! Мне необходимо, жизненно необходимо ехать дальше немедленно. Покорнейше прошу вас отменить все приемы в мою честь… Я отправляюсь дальше, как только закончу все дела, разберусь в бумагах и напишу несколько писем. Все это займет два или три дня, и дальше снова в путь, на этот раз в город Красноярск.

 

4

 

На следующий день, когда Резанов совершал последние приготовления к отъезду в Красноярск, у него вдруг закружилась голова и он чуть не упал, если б его вовремя не подхватил Томори, который сразу же уложил хозяина в постель. Вызванный доктор только покачал головой и сказал, что и мысли быть не может о поездке в это время.

Да Резанов уже ничего и не понимал – он был в бреду. Вызванные на консилиум другие доктора несколько дней сидели у кровати камергера, который все время бредил и беспрестанно шептал какие‑то непонятные слова на непонятном языке. Они ни слова не понимали из его жарких, бредовых объяснений с Кончей по‑испански. Состояние здоровья петербургского вельможи их беспокоило. День за днем доктора следили за ним, не зная, чего ожидать. В те дни, когда сознание возвращалось к нему, он пытался встать с постели, одеться, приказывал Томори седлать лошадей: надо ехать скорее, кричал он, время не ждет. – И снова бред, продолжавшийся несколько дней.

Прошел студеный декабрь с его рождественскими морозами; крещенские морозы следом за ними покрыли город пеленой застывшего туманного воздуха. Люди опасались выходить на улицу, чтоб не лишиться носа или ушей. Наконец, подошел февраль… немного потеплело, и Резанов стал чувствовать себя лучше. Он заметно поправлялся и каждый день говорил о скором отъезде в Красноярск, хотя еще был очень слаб. Доктора позволили ему выходить в заснеженный сад на небольшую прогулку, чтобы набраться сил да и свежим воздухом подышать. В остальное время Резанов сидел у замерзшего окна, покрытого инеем и смотрел на оживавший город. Доктора все еще противились его отъезду и говорили, что он сможет поехать не раньше весны.

– В вашем теперешнем состоянии, – говорили они ему, – поездка в Красноярск будет равносильной самоубийству… вы никогда не доедете… подождите до весны… земля засохнет, откроется тракт, и вы, с Божьей помощью, поедете.

Резанов молча пожимал плечами и возвращался в постель. У него уже роились в голове другие планы, и он нетерпеливо отмахивался от надоедливых докторов. «Будет смешно откладывать поездку, – говорил он сам себе, когда оставался наедине, – ехать надо теперь по твердой, замерзшей земле, по которой лошадям легче бежать, чем весной, в распутицу, по мягкой, грязной дороге». Только бы ему набраться сил побольше, чтобы он смог в седло взобраться и – в путь‑дорогу!

Ехать он решил верхом, оставить медленные возки позади со своим слугой Томори. В конце февраля на дворе еще были трескучие морозы. Резанов, к изумлению всех, собрался в путь и велел Томори вызвать своих спутников‑казаков, которым приказал немедленно собираться в путь и седлать лошадей. Томори не решился противиться ему, но, вызвав казаков, в то же время дал знать докторам о планах Резанова. Не прошло и нескольких минут, как доктор поспешно прибыл в губернаторский дворец. Он обратился за помощью к губернатору, и они оба сделали попытку отговорить камергера от его плана. Все их попытки, однако, не увенчались успехом, так как Резанов настоял на том, что важные государственные дела требуют его немедленного отъезда в Петербург.

– В таком случае, – заявил доктор, – мой долг требует, чтобы я сопровождал вас в Красноярск. В вашем теперешнем состоянии, ваше превосходительство, при вас должен постоянно находиться доктор.

Резанов поднял глаза и хотел было ответить отказом, но потом передумал и тихо сказал:

– Я вам премного благодарен за ваше самопожертвование… ваше присутствие в пути будет для меня и для моего здоровья самым лучшим эликсиром. Могу вас заверить, доктор, что ваше внимание не останется невознагражденным.

– Я никакой награды не жду, Николай Петрович. Лучшей наградой для меня будет видеть ваш благополучный приезд в Красноярск, – и доктор поспешно вышел. Ему нужно было заехать домой, чтобы собраться в дальний путь.

К приезду доктора Резанов уже полностью собрался и приказал подать лошадей.

Снова дорога, но на этот раз это хорошо наезженный, укатанный тракт из Иркутска в Красноярск. Когда Резанов садился в седло, доктор с тревогой заметил, что делал он это с трудом, но протестовать было уже поздно. Несколько часов езды верхом заметно утомили Резанова, и когда они остановились на ночлег в большой деревне, далеко раскинувшейся вдоль сибирского тракта, доктор подошел, чтобы помочь Резанову.

– Обо мне не беспокойтесь, доктор. Я чувствую себя прекрасно. Несколько часов сна здесь, в теплой избе, восстановят мои силы. Я в этом вполне уверен… Сознаюсь, что первый день дался мне нелегко, но чувствую я себя хорошо. Завтра утром увидите, что я буду готов продолжать путь.

И, действительно, утром, после хорошего сна в теплой избе, Резанов проснулся другим человеком. Доктор не верил своим глазам. К Резанову, видимо, вернулись силы, он повеселел, шутил, смеялся, подтрунивал над страхами доктора. После короткого, быстрого завтрака, кавалькада вновь тронулась в путь. Резанова и доктора, как обычно, сопровождали два казака.

Прошло еще несколько дней сумасшедшей гонки. Изредка по дороге встречались возки или сани, но все это были местные жители, крестьяне из соседних деревень. Дальних путешественников в пути почти не встречалось. С приближением к Красноярску настроение как Резанова, так и доктора поднялось. Заканчивалась еще одна стадия длинного пути, но каков был этот путь! Только неумолимая внутренняя сила, толкавшая Резанова мчаться вперед, не обращая внимания на все препятствия, поддерживала его в пути. Трескучие морозы, страшная пурга, внезапно налетавшая на путешественников, а в начале путешествия и переходы вброд через ледяные воды многочисленных рек – ничто не могло остановить камергера. Да и теперь, на пути в Красноярск, суровые сретенские морозы – последние холода перед наступлением весны, – казалось, хотели сбить упорство неутомимых путешественников, да еще ехавших не в возках, а верхом!

Оставалось уже не больше чем полдня пути до Красноярска, когда силы Резанова сдали. Доктор, ехавший позади него, вдруг заметил, что Резанов пошатнулся и судорожно пытался ухватиться руками за седло. Прежде чем доктор успел подъехать к нему, камергер повалился вперед и тяжело упал с лошади. Он сильно ударился головой о замерзшую, твердую, как камень, землю и потерял сознание. Доктор с казаками, подскакавшими к нему, быстро соскочили с лошадей и подбежали к Резанову, лежавшему без движения. Все попытки привести его в сознание ни к чему не привели. К радости доктора, он определил, что Резанов жив, но, похоже, что у него произошло сотрясение мозга.

– Нужно скорей везти его в город, – распорядился доктор.

С трудом подняли камергера опять в седло, и бесчувственный Резанов, поддерживаемый с обеих сторон казаками, медленно направился к цели своего путешествия – Красноярску. Доктор торопился доставить больного в город, понимая, что долго везти его на лошади нельзя. Ему был необходим покой, а главное – теплая постель. Он знал, что это вопрос жизни или смерти.

Военный комендант Красноярска страшно удивился, когда к его дому подъехала необычайная кавалькада. Доктор поспешно объяснил ему, кто был его пациент, и напуганный комендант почтительно щелкнул шпорами и отдал честь бесчувственному камергеру. Со всех соседних дворов к группе бросилась ватага собак, поднявших яростный лай.

– Разогнать псов, – рявкнул комендант напуганному будочнику, стоявшему на посту у входа в комендантский дом. Выбежавшая из дома прислуга помогла внести Резанова, его положили на кровать.

День и ночь сидел доктор у постели, стараясь с помощью своего местного коллеги привести камергера в чувство. Доктор сознавал свое бессилие и только старался облегчить положение больного и оказать ему помощь в борьбе за жизнь. Вся их надежда была на то, что организм сам сможет бороться и преодолеть опасность. Улучшения, однако, не последовало и на следующий день. Все попытки докторов привести Резанова в чувство не увенчались успехом. Он был в бреду и никого не узнавал. Доктора понимали, что надежда на выздоровление таяла с каждым часом. Только чудо могло спасти его жизнь, но этого чуда не произошло.

Рано утром 1 марта 1807 года Резанов приоткрыл усталые глаза, как будто начиная приходить в сознание, но это была последняя искорка в его жизни. Он опять впал в бессознательное состояние, с трудом шевеля губами… слышались какие‑то непонятные слова, которые он шепотом говорил своей возлюбленной Конче.

– Я вернусь, моя дорогая, – шептал он, – вернусь скоро… Не отчаивайся… жди меня… мы будем вместе…

Это были его последние слова, сказанные на каком‑то странном музыкальном языке, слова, которые он пытался послать через тысячи верст необыкновенной девушке с задорным веселым смехом, яркими сочными губами и ослепительной улыбкой.

Возлюбленного Кончи не стало. Николай – ее надежда, ее единственная любовь – закончил свое земное существование.