Глава одиннадцатая: первые дни в новоархангельске

 

1

 

Резанов не терял напрасно ни одного дня. Он был вездесущ, все видел, все наблюдал, изучал, следил за распоряжениями Баранова и с каждым днем все более и более убеждался, что тот был настоящей находкой для компании. Много практических указаний дал Резанов правителю, полезных хотя бы тем, что они исходили от директора компании, на месте изучившего условия.

Николай Петрович даже за то короткое время, что он провел на острове Кадьяк, навел там порядки, дал встряску морским офицерам и монахам за их поведение, доходчиво внушил им, чтобы относились с большим уважением к правителю, доверенному лицу компании.

Поначалу напугав монахов, он тем не менее смилостивился, после того как те обещали жить в мире с Барановым, и даже распределил между ними кое‑какие общественные обязанности. Отцу Нектарию как человеку более других образованному он поручил быть директором училища, куда посылали детей русских промышленных и креолов. А смиренному отцу Герману, не имевшему образования, он поручил обучить двадцать мальчиков практическому искусству занятия сельским хозяйством с тем, чтобы летом они работали на огородах и в поле, а зимой возвращались в школу, чтобы одолеть премудрости грамоты – научиться читать и писать.

Более того, Резанов приказал отобрать пятерых наиболее способных мальчиков и отдать их в обучение кадьякскому бухгалтеру. Эти ребята после солидной подготовки у бухгалтера должны были занять должности конторщиков в различных колониях Русской Америки.

Не оставил Резанов без внимания и девочек. Он отдал приказание основать на Кадьяке для них школу под названием «Дом благотворения Марии», директрисой которой была назначена жена правителя Баннера. Той же осенью 1805 года в школу были приняты шестнадцать девушек‑креолок, а на следующий год четверых из них, самых способных, по распоряжению Резанова отправили в Охотск, а оттуда в Петербург, где они должны были пройти курс обучения хозяйству и рукоделию.

Позже, уже из Новоархангельска, он в своих подробных описаниях правлению компании и министру коммерции графу Румянцеву очень критиковал членов духовной миссии…

«О духовной миссии, – писал он, – скажу вам, что она крестила здесь несколько тысяч, но только что литерально сказать – крестила… Они купали американцев и когда по переимчивости их умели они в пол часа хорошо крест положить, то гордились успехами и, далее способностями их не пользуясь, с торжеством возвращались, думая, что кивнул, мигнул и всио дело зделано»…

Довольно резко, если не сказать с некоторым злорадством, писал Резанов в Петербург также о кончине монаха Ювеналия, трагически погибшего от рук туземцев, когда он пытался в глубине материка заняться среди них миссионерской деятельностью. При жизни своей монах Ювеналий много крови испортил Баранову. О его смерти так писал Резанов:

«На полуострове Аляске завелся было на озере Илямне, что названо озером Шелихова, торг с горными народами великие пользы открывавшей… Монах Ювеналий тотчас улетел туда для проповеди, крестил их насильно, венчал, отнимал девок у одних и отдавал другим. Американцы всио буйство его и даже побои долго сносили, но наконец опомнились, что етого урода и избавиться можно и, посоветовав между собою, кончили тем, что убили преподобного, да об нем и жалеть бы нечего, но принесли в жертву ожесточению своему и всю артель русских и кадьяковцев, не оставя ни одного живого!.. Я сказал святым отцам, что буде они шаг без воли правителя зделают и вмешаются во что либо гражданское, то дано от меня поведение выслать такого преступника в Россию, где за нарушение общего спокойствия будет он расстрижен и примерно наказан.

Они плакали, валялись в ногах, говорили что научали их чиновники и обещали вести себя так, что правитель всегда с похвалою об них отзываться будет»…

Очевидно, это внушение сильно подействовало на монахов, потому что после этого они вели себя вполне достойно, о чем Резанов опять же доносил в Петербург:

«Зделав сие увещание им келейно и в присутствии отца Гедеона, после обходился я с ними во всем уважением духовному сану их приличным и монахи мои почувствовав дурноту свою из кожи рвутся показывать компании услуги и в земледелии и в воспитании юношества. К последнему отменно способен отец Нектарий, которому поручил я дирекцию над училищем и обещал в штате положить ему жалованье, которое действительно принадлежит ему за труды его, а отцу Герману отделил 20 мальчиков для обучения практическому земледелию, брав их с собой на Еловый остров для произведения над посевом хлеба опытов, разведения картофеля и огородных овощей, обучения к заготовлению грибов и ягод в прок, вязания неводов, приготовления рыбных припасов и тому подобного, возвращая их на зиму в училище, где будут учиться читать, писать и катехизису»…

Очень журил Резанов монахов на Кадьяке за то, что они, прожив несколько лет в Америке, совершенно не интересовались туземными языками и никто из них даже не попытался изучить хотя бы один из туземных диалектов, о чем он тоже подробно доносил в Петербург:

«Стыдно, что не знают они американского языка по сие время, что должны достигнуть, чтоб не только все молитвы, но и самые проповеди на американском языке сочиняемы были»…

Сам Резанов времени не терял и немедленно же занялся изучением алеутского языка с таким же усердием, как изучил он японский, о чем тоже писал графу Румянцеву:

«Между тем приступил я сам к сочинению словаря, который довольных мне трудов стоил и который, при сем прилагая, покорнейше прошу напечатать в пользу американских училищ»…

 

2

 

Прошло несколько недель с того дня в августе 1805 года, когда «Мария Магдалина» вошла в порт Новоархангельск и привезла туда высокую особу из Петербурга. Все больше и больше Резанов проникался уважением к правителю Баранову и старался всемерно и силою своего авторитета улучшить отношение к нему со стороны монахов и морских офицеров. Членов духовной миссии он вроде бы пристыдил, и больше от них не слышно было ни жалоб, ни упреков. Да и сам Баранов стал более религиозным, чаще стал поминать имя Господа и уповать на Божью помощь. Он больше не пропускал ни одного богослужения и всегда молился с особенным рвением, столь необычным для него в прошлом.

С интересом изучал Резанов и расположение крепости и все меры, которые принимались для ее обороны. Через некоторое время после приезда он писал директорам компании:

«Место для крепости избрано на высоком камне, или кекуре, вышедшем в губу полуостровом. В левую сторону в полугоре на таком же к кекуру примыкающем полуострове построены огромные казармы с двумя башенками. Всио здание почти из мачтового леса… в бок против крепости преогромный сарай – а между им и крепостью пристань»…

Видел Резанов также, что люди все еще ютились по палаткам и хибаркам, ибо казарм для всех не хватало. Когда было свободное время, подносили лес и строили новые здания, а тут еще и зимнее время подошло, надо было торопиться перебираться в постоянные жилища… Главное, что поражало Резанова, это то, что сам правитель меньше всего заботился о своих удобствах и комфорте… его дом был не лучше избы любого из промышленных. Так описывал он проблему жилья:

«Но со всем тем люди в начале октября только вышли из палаток и поместились под кровли… Живем мы все очень тесно, но всех хуже живет наш приобретатель мест сих, в какой‑то дощатой юрте, наполненной сыростью до того, что всякой день плесень обтирают и при здешних сильных дожжях со всех сторон как решето текущей. Чудной человек! Он заботится только о спокойном помещении других, но об себе самом беспечен до того, что однажды нашел кровать его в воде плавающую и спросил, не оторвало ли где ветром боковую из храмины его доску? – Нет, спокойно отвечал он, видно натекло ко мне с площади и продолжал свои распоряжения»…

Чем больше присматривался Резанов к Баранову, тем больше он проникался к нему уважением и не раз, когда представлялся случай, писал директорам компании о нем. Так и теперь, в холодный, дождливый ноябрьский вечер, сидя в своей хибарке, писал Резанов правлению:

«Г. Баранов есть весьма оригинальное и при том счастливое произведение природы. Имя его громко по всему западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы, боясь его, из самых дальних мест предлагают ему свою дружбу… Признаюсь вам, что я с особливым вниманием штудирую сего человека… неприятно однакож будет услышать вам, что в теперешнем положении компании сей не только для нее, но и для пользы государственной нужной человек решился оставить край сей. Назначенный им в преемники г. Кусков, человек весьма достойной и доброй нравственности. Я отличил его золотой медалью, которую принял он со слезами благодарности, но так же решительно отозвался, что оставаться не намерен»…

Резанов отмечает также и те меры предосторожности, которые приняты по приказу Баранова по охране крепости от возможного нападения индейцев. Слишком еще ярко и свежо в памяти вероломное нападение индейцев на форт Святого Михаила. Все замеченное им, Резанов, по мере возможности сообщает в Петербург: «Произведенное уже единожды американцами зверство научило всех крайней осторожности. Пушки наши всегда заряжены, везде не только часовые с заряженными ружьями, но и в комнатах у каждого из нас оружие составляет лучшую мебель. Всякую ночь по пробитии зори сигналы продолжаются до самого утра, ходят дозоры по всем постам»…

 

3

 

Навел порядок Резанов и среди моряков. Как‑то, вскоре после приезда Резанова, явился к нему с визитом лейтенант Сукин, командовавший компанейским судном «Елисавета». Резанов в изумлении уставился на этого типа в каком‑то невероятном костюме. На Сукине был сюртук и он был в шинели. Произошла сцена, похожая на ту, которая случилась в Петропавловске с Машиным.

Резанов поднял брови и, недоумевая, спросил «типа», как он описал его позже:

– Кто вы такой?

Тот довольно расторопно отрекомендовался:

– Императорского Российского флота лейтенант Сукин, командир судна «Елисавета»…

Резанов в негодовании перебил его и отчеканил:

– А я Императорского Российского двора действительный камергер Резанов, командир всей Русской Америки… Разрешите вас спросить, по какому праву явились вы ко мне одетым не по форме, полагающейся морскому офицеру Императорского Российского флота. Потрудитесь оставить меня и вернуться на свой корабль…

Смущенный Сукин щелкнул каблуками и виновато вышел. Не прошло и часа, как он вернулся, одетый в полную парадную форму. Резанов принял его и сурово сказал:

– Вижу, что вы явились ко мне теперь, как подобает – в мундире. Чем могу быть обязан вашему посещению?

Сукин щелкнул каблуками и официально доложил, что явился приветствовать его превосходительство с прибытием в колонию, а также просит принять от него письменный доклад о положении морских кораблей на службе компании, а также о Деятельности некоторых официальных лиц компании в Новоархангельске, включая правителя Баранова. С этими словами лейтенант еще раз щелкнул каблуками и церемонно протянул бумагу камергеру.

Резанов резко отстранил его руку со словами:

– Никаких докладов и ни от кого из подчиненных господина правителя я не принимаю, – он особенно подчеркнул слово «подчиненных», – так как мне уже сделал подробный доклад сам господин правитель, коллежский советник Александр Андреевич Баранов… Если же имеете сообщить что‑нибудь новое мне, то потрудитесь это сделать через ваше непосредственное начальство, господина Баранова… Прошу вас помнить, что порядок службы требует, и также на то воля самого государя, чтоб в Америке Баранову как хозяину и правителю областей все подчинялась. Можете идти!

Сукин вышел с вытянутым лицом. Резанов сразу увидел, что с ним Баранову будет трудно работать и решил принять меры. Он отдал приказ Сукину немедленно собраться, ликвидировать свои дела и выехать в Охотск с первым же компанейским судном, о чем немедленно же донес правлению:

«Правитель, по неповиновению Сукина, боится вверить ему судно, и для того веле я выслать его в Россию, чтоб не производить ему по пустому жалования… получил он уже за два года 5000 рублей и кроме убытка кампании и огорчений правителю ничего не наделал»…

После отъезда Сукина командиром «Елисаветы» Резанов назначил молодого мичмана Карпинского.

 

4

 

Зима оказалась суровой. Холодный дождь непрерывно строчил по окнам, стучал по крыше, проникал внутрь по стенам и через дырявую крышу. Всюду внутри стояли банки и ведра, в которые струйками лилась дождевая вода с потолка. Жан постоянно выносил на крыльцо полное ведро воды из комнаты Резанова и с ожесточением выплескивал воду в грязные лужи перед домом.

Даже всем возмущавшийся доктор Лангсдорф, брезгливо наблюдавший грязных промышленных и не очень‑то любезно описывавший в своем дневнике комнату, предоставленную ему, довольно осторожно и даже благожелательно писал о Баранове:

«Фон Баранофф имеет весьма глубокие знания о землях, находящихся в его подчинении… большинство промышленных и младших официальных лиц, находящихся в различных селениях, в прошлом сибирские каторжане, преступники и авантюристы разных покроев, и нужно отдать должное его умению и способностям, что он смог надеть узду на всех их»…

Лангсдорф очень сожалел, что соблазнился поездкой в Русскую Америку. Всего ожидал аккуратный немчик, но не того, что он увидел в Новоархангельске. Особенно он возмущался тем, что ему было предложено жить в «свинарнике», как он отзывался о своей избе. И, как всегда, со своей обычной немецкой аккуратностью он заносит в дневник:

«Место моего жилья это просто несчастная маленькая конура, в которой почти нет никакой мебели, а главное, она находится в милости у сил природы. Во время сильных гроз дождь проникает насквозь прямо на мою кровать… Мало того, даже в этой маленькой конуре я не один… со мной живет один из охотников»…

 

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ: СМЕЛЫЙ ПЛАН

 

1

 

Прошло совсем немного времени со дня приезда Резанова в Новоархангельск, как он заметил, что продукты, привезенные им из Петропавловска, иссякли, и перед ними вдруг предстала опасность голода и сопутствующей ему цинги. Все продукты, которые он привез и которых, как он думал, ему и сопровождающим его людям хватит на всю зиму, пришлось использовать для того чтобы хоть как‑то подкрепить людей Баранова. Колония уже сильно терпела от недостатка пищи, появились отдельные случаи цинги, и Поэтому можно себе представить радость Баранова и его сподвижников, когда в гавань вошла «Мария», судно, на котором прибыл генерал, а главное – столь нужные запасы провизии. Но уже через месяц стал ощущаться недостаток пищи.

И опять судьба была на стороне исстрадавшихся людей. Рано осенью, утром 28 сентября, в бухту неожиданно вошел корабль. Баранов, стоявший на крыльце с Кусковым, прищурив глаза, вгляделся вдаль и вдруг радостно вскрикнул:

– Да это ж наш друг, бостонец Вульф!

И в самом деле, корабль, бросивший якорь посреди бухты, был «Юнона», принадлежавший бостонцу Вульфу, с которым Баранов встречался не раз. Американский шкипер, опытный морской волк, оказался на редкость честным и порядочным человеком, не чета другим капитанам кораблей, заходивших изредка в Новоархангельск. Много крови напортили Баранову капитаны как американских, так и английских кораблей, особенно последние, затеявшие оживленную торговлю с индейцами, поставляя им главным образом оружие, несмотря на строгий запрет правителя. Чертыхался Баранов, грозился конфисковать суда, незаконно торговавшие с индейцами, но был бессилен. Не было у него больших кораблей, не было и крупной корабельной артиллерии. Большим исключением среди этих шкиперов являлся Вульф, который привозил продукты и всякие другие товары для обмена на меха и никогда не привез и не продал ни одного ружья индейцам.

Вульф был просто сражен, когда Баранов в своей избе представил его высокопоставленной особе из Петербурга. Резанов решил не ударить лицом в грязь и к приезду Вульфа приоделся, надел ленту через плечо и нацепил все ордена. Оторопелый Вульф, привыкший видеть только Баранова и его помощников, нисколько не отличавшихся от его матросов, только кланялся и бормотал себе в бороду, что рад иметь честь быть представленным господину камергеру.

Однако он довольно скоро оправился и вступил с Резановым в оживленный разговор. Резанов хотел знать самые последние новости о событиях в Европе, но все новости, привезенные Вульфом, уже устарели Ведь «Юнона» вышла из Бостона Давно, и судну понадобилось несколько месяцев, чтобы обойти южную оконечность Америки с мысом Горн, чтобы добраться до Аляски.

Резанов получил более свежие данные из Петербурга через Охотск. То, что рассказывал Вульф, уже было известно Резанову.

– Прослышал я, что французский император Наполеон свирепствует на Европейском континенте… захватил уже все страны в Западной Европе… вот только Англия оказалась крепким орешком – не раскусишь…

– Да‑да… – поддакивал ему Резанов, пока Баранов подливал водку в стаканы.

– Опять‑таки по последним сведениям Пруссия с Австрией союз заключили с вашим императором – коалицию против Наполеона. Тут, кажется, ему наступит крышка.

Резанов снисходительно улыбнулся:

– Да, размахнулся выскочка, не рассчитал. Придет ему теперь конец.

– Каюк! – мрачно добавил Баранов.

– А что вы с собой привезли? – поинтересовался Резанов, скрывая от Вульфа страшную картину голода, который неминуемо угрожал им.

– Да как обычно, провиант всякий. Если интересуетесь, продам вам, а нет – индейцы возьмут.

– Ну‑ну, – пробурчал Баранов. – С индейцами торговать нельзя, против положения…

– Что же у вас за продукты? – опять заинтересовался Резанов.

– Да у меня больше шестидесяти бочек солонины всякой – тут и свинина, и говядина, почти тонн шесть.

У Баранова, давно уже не едавшего мяса, потекли слюнки. Он что‑то хотел сказать, но промолчал, дав возможность Резанову вести переговоры. А Вульф тем временем продолжал:

– Из других продуктов привез я сахару – песком да головками, да пару тонн рису, бисквитов всяких да патоки… Купите товар – надолго хватит.

– Сколько стоит груз? Весь груз? – поинтересовался Резанов, стараясь не выдавать своего волнения.

Вульф, по обычаю, заломил цену.

В этот момент Резанову пришла в голову новая мысль:

– А корабль не продадите? «Юнону» вашу?

Баранов в изумлении воззрился на камергера –

не рехнулся ли с голодухи!

– Как же я вернусь домой без «Юноны»?

– Очень просто. Мы берем весь груз, да и корабль «Юнону» в придачу, а вам дадим своего «Ермака», да еще на время можете взять и «Ростислава»! Вам ведь только добраться до Охотска, а там через Сибирь в Европу, где можете купить новый корабль, или в Бостон вернетесь – там купите новое судно!

Вульф почуял хорошую прибыль, поторговался для виду, а потом согласился – продал «Юнону» со всем грузом за 68 тысяч испанских пиастров. Резанов радостно посмотрел на Баранова:

– Ну что, довольны, Александр Андреевич? Теперь у нас провизии хватит на некоторое время, а дальше видно будет… У меня зародилась мысль… неожиданная идея, как достать продуктов еще, чтоб не страдала больше наша колония от голода. Ну да об этом поговорим потом… А теперь, давайте выясним, как будем платить господину Вульфу. Как у вас насчет мехов, Александр Андреевич? Наберете их на 68 тысяч пиастров?

Баранов наморщил лоб, подумал:

– Нет, пожалуй, не сможем… время сейчас плохое, да и другими делами были заняты – крепость здесь строили…

Он опять подумал:

– На половину суммы мехов, пожалуй, наскребем…

– Ну и замечательно! – отозвался Резанов. Настроение у него было прекрасное.

Он повернулся к Вульфу, с интересом прислушивавшемуся к непонятному ему разговору на русском языке.

– Господин Вульф! За купленное у вас судно и груз дадим вам мехов стоимостью свыше 30 тысяч пиастров, а на остальную сумму выдам вам векселя на Петербург… согласны?

– Конечно, конечно, господин камергер! С вашего разрешения погружу меха на «Ермака» и отправлю их прямо в Кантон, а сам на «Ростиславе» пойду в Охотск, а оттуда в Петербург.

– Ну и прекрасно! Так и сделаем.

 

2

 

На следующее утро. Кусков отправил партию рабочих на «Юнону», разгружать судно. Работа спорилась. Люди старались поскорее разгрузить корабль и поставить бочки с солониной и другими продуктами в специальные кладовые.

К вечеру Кусков доложил Баранову, что судно разгружено – представил внушительный список грузов: 19 бочек солонины – свинины. Бочки большие, весом по 200 фунтов; 4 такие же бочки с солониной из говядины; почти 3 тысячи фунтов сахарного песка, 315 фунтов сахара головками да почти 2 тысячи галлонов патоки. Запас риса исчислялся больше чем в 4 тысячи фунтов, а кроме того, было еще свыше 7 тысяч фунтов бисквитов. Особенно рад был Баранов получить 11 бочек хорошей пшеничной муки общим весом почти в 2 тысячи фунтов.

С приобретением провизии настроение у всех поднялось. Люди стали лучше питаться, раздобрели, поправились. Цинготных стало меньше.

Энергичный Резанов дал распоряжение Баранову приступить к постройке своих кораблей, особенно после того как опять пришло известие, что «Елисавета» наскочила на камни у одного из островов и затонула со всем своим грузом.

Баранов только развел руками, когда получил сообщение о гибели судна.

– Вот что творят наши мореходы, – с горечью сказал он Резанову. – Губят суда, губят товары, да и людей топят.

Резанов насупился:

– Вот что, Александр Андреевич… У нас осталось одно судно – «Юнона». Судно хорошее, добротное… Назначаю на него капитаном лейтенанта Хвостова, а в помощники ему Давыдова. Сами знаете, моряки они отличные. А пока давайте‑ка займемся постройкой новых кораблей.

Прошло несколько недель, и Баранов, зараженный энергией Резанова, смог построить два эллинга, на которых были заложены два судна – тендер и бриг. Работа спорилась, и дела как будто наладились. Одного не досмотрели Баранов с Резановым – это распределения пищи. Так обрадованы были они покупкой провизии от Вульфа, что мало следили за ее распределением. Через месяц вдруг выяснилось, что провизии осталось мало – не хватит даже до Рождества.

– Пошлем лейтенанта Хвостова на «Юноне» на Кадьяк, там провизия есть, пусть поделятся с нами, – сказал Баранов.

Хвостов ушел в конце октября и вернулся обратно в ноябре с плохими новостями – провизии на Кадьяке нет! Все, что он привез, это ту же сухую юколу, которой промышленные питались годами. Да и другие новости оказались неутешительными. Баннер сообщил, что отряд байдарок, вышедший на охоту в море под начальством Демьяненкова, попал в сильный шторм, растрепавший его партию. Вернулись обратно немногие, потери оказались страшными – погибли двести алеутов‑охотников. Мало этого. Хвостов сообщил также, что колоши на материке опять зашевелились, напали на колонию земледельцев на Якутате, истребили всех людей…

Лицо Баранова окаменело, когда он услышал доклад Хвостова.

– Что же это, Николай Петрович… – тихо сказал он Резанову. – Вот как живем мы тут… гибнут люди, пухнем с голоду. Скоро голодуха и до нас доберется, как только съедим всю юколу. Положение, действительно, стало критическим, провизию начали выдавать небольшими порциями. Главное внимание уделялось больным – им давался усиленный паек. Остальные опять перешли на подножный корм. Чего только не оказалось в кухонных горшках: ракушки всякие, трава, даже древесная кора. И вновь появилась страшная цинга, которая немилосердно косила людей.

Нужно было предпринимать какие‑то меры. Из Охотска – никаких вестей, а посылать туда последнее судно, «Юнону», обладающее хоть какими‑то мореходными качествами, ни Резанов, ни Баранов не решились. «Юнона» была их единственной связью с внешним миром, а главное – с другими селениями Русской Америки. Терять ату связь, даже на время, они не решались.

Очевидно, и колоши пронюхали, что положение в Новоархангельске серьезное, заворошились, осмелели и даже опять стали совершать набеги на отдаленные селения и охотничьи партии. До Баранова дошли слухи, что колоши грозятся разорить Новоархангельск, так же, как они сожгли форт Михайловский.

Цинга продолжала косить людей. Лангсдорф только разводил руками, когда к нему приходили с просьбой помочь больным.

– Что я могу сделать… у нас же нет ни лекарств, ни нужных продуктов!

Вечером, сидя в своей избе, он аккуратно занес в дневник:

«К 8 февраля 1806 года из 192 русских, живущих в Ситке, умерло от цинги трое человек, а кроме того 60 человек больны цингой в разных стадиях болезни»…

И всегда‑то худенький, остроносый Лангсдорф еще больше осунулся за последние недели и выглядел как тень прежнего Лангсдорфа. В таком же состоянии были и Резанов, и Баранов. Резанов тоже сильно похудел, но выглядел, как ни странно, лучше и здоровее, чем он был во время вояжа на «Надежде». Баранову же к голодухе не привыкать. Он только как‑то почернел лицом, кожа стала похожей на дубленную, но все эти невзгоды нисколько не сломили его духа, и он, как бык, готов был бросаться на всех, бросать вызов и колошам, и силам природы.

– Тяжело нам, Николай Петрович… и ход рыбы задержался в этом году, – сказал он как‑то вскользь Резанову, – даже и рыба пошла против нас. Ну да, Бог даст, пойдет рыба – опять оживем!

Резанов только мог руками развести в изумлении. Какая все же мощь, духовная сила у этого человека!

Он мысленно бросил на весы плюсы и минусы возможности выжить до весны и покачал головой. Вот уже и начало февраля – хлеба не видели с октября, улов рыбы прекратился… люди едят птиц, даже орлов, если удастся их подшибить, ворон, каракатиц собирают… есть еще немного пшена, но его давали вареным с патокой только больным скорбутом… Новый напиток изобрели – пиво, сваренное из еловых шишек!

 

3

 

Как‑то в середине февраля сидел Резанов с Барановым в избе правителя, лениво разговаривали о делах, обсуждали планы, чем и как помочь колонии.

Вдруг Резанов вскочил:

– Боже! Какая глупость! Да, что же это и я в самом деле!

Баранов удивленно посмотрел на возбужденного Резанова, который в ажиотаже бегал по комнате и бросал отдельные непонятные слова. Резанов вдруг остановился перед Барановым:

– Да как же я об этом не подумал раньше?

– О чем?

– Немедленно будем собирать «Юнону» в поход. Завтра же отдайте распоряжение начать приготовления!

– В поход! Куда?

– Не понимаю, что случилось со мной, с моей головой, Александр Андреевич. Теперь мне все ясно. Одного я не понимаю, почему я об этом не подумал раньше. Мы должны отправить немедленно же корабль в испанскую Калифорнию, отвезем им меха и другие материалы и в обмен наполним корабль доверху всякими необходимыми продуктами. И чем скорее мы выйдем отсюда, тем скорее вернемся с провизией и спасем жизни наших людей. Я сам поеду в Калифорнию, повидаю губернатора и, может быть, заключу с ним соглашение о регулярных поставках нам продуктов. Корабль у нас есть. Что может быть лучше «Юноны», да еще с такими офицерами, как Хвостов и Давыдов!

Баранов сначала в изумлении посмотрел на него, затем видимо, прокрутил в голове все услышанное, потом медленно, раздельно сказал:

– Смелая мысль, Николай Петрович, но для претворения ее в жизнь надо преодолеть много преград, и самая главная – большая часть людей больны. Если вы отберете тридцать человек, физически способных совершить это путешествие, то с кем же мы останемся? К тому времени, когда вы вернетесь с провизией, у нас никого не останется, а кроме того, у нас не будет ни одного судна.

– Я вполне понимаю ваши чувства, Александр Андреевич, но какой же у нас выбор – сидеть и ждать помощи? Какая же разница для Ситки, если ждать будут этой помощи сто девяносто человек или на тридцать меньше, а эти тридцать, может быть, сделают невозможное…

– Да… вы, пожалуй, правы. Но… это еще не все. Я знаю, что многие иностранные шкипера уже пытались подходить к испанским миссиям в Калифорнии, и их отгоняли пушечными выстрелами. Мы знаем, что вице‑король испанских владений в Америке строго запретил иностранным судам заходить в порты и гавани, находящиеся под его командой… Мало того, наше правление в Петербурге тоже не раз присылало распоряжения нам, вы сами знаете, не вступать в торговые сделки с иностранцами. Нам приказано добывать меха и доставлять их в Охотск – это все, что мы должны делать…

Баранов усмехнулся:

– Хотя не всегда я выполнял эти распоряжения. Когда от голодухи подведет живот, так с чертом заторгуешь. Сказать правду, так мы сами не ходили торговать в другие страны, а покупали товары, главным образом продукты, здесь, на этой земле, когда к нам заходили иностранные гости… Видите, что стоит на пути вашего плана!

– Когда на весы положены жизни сотен людей, Александр Андреевич, мы должны делать то, что нам подсказывает совесть. Всю ответственность за это предприятие беру на себя… Сегодня же напишу подробную депешу правлению в Петербург, и с первой же оказией отправьте это письмо в Охотск. Скоро будет построен тендер «Авось», так вот его и пошлите с письмом. А заодно, может, с тендером какая‑то помощь придет из Охотска, хотя я уверен, что мы вернемся раньше.

– Ну что ж Бог вам в помощь. Может вам удастся благодаря вашему высокому положению добиться того, что другие не могли… Я, со своей стороны, сделаю все, что в моих силах, чтобы снабдить вас всем необходимым.

 

4

 

Долго сидел в этот вечер Резанов, писал подробный доклад о том, что происходило в Новоархангельске за время его пребывания. Писал Резанов быстро, ловко, мысли его легко укладывались на бумагу…

«Юнона возвратилась Ноября 12, – сообщал он, – и я должен отдать справедливость искусству господ Хвостова и Давыдова, которые весьма поспешно совершили рейсы их»…

Не пожалел красок Резанов и в описании трудностей и ежедневной опасности жизни в колонии:

«Юнона привезла из Кадьяка дурные вести. Из Павловской гавани дано знать в Трех‑Святительскую, что колоши в Якутате всех Россиян, числом с женами и детьми в сорока человеках перерезали и заняли крепость нашу в коей было 2 трех фунтовыя медныя, 2 чугунный фунтовыя пушки и 1 полуфунтовый единорог с прибором снарядов и до 5 пуд пороху»…

Нет сомнения, что трагедия в Якутате была даже страшней разорения Михайловского форта. На этот раз колоши вырезали всех, даже женщин и малых детей. Восстановить селение было некому и нечем. Писал по этому поводу Резанов:

«Правитель Баннер послал байдару с 10 человеками… зделал всио, что мог, но признайтесь, какое его подкрепление и не значит ли лишь умножать жертвы? Где дело с вооруженными тысячами, тут кукольные игрушки не у места»…

Опять призадумался Резанов, собрался с мыслями, потом взял перо и стал описывать полуголодную жизнь в Новоархангельске:

«Люди… надевая гнилыя и прелыя одежды оцынжали и начали день ото. дня слягать и число больных умножалось ежедневно. Я велел кормить пшеном, давать патоку и варить из еловых шишек пиво, которое как антидот против скорбута и все мы употребляли здесь и благодаря Бога из сорока трудно больных только трое умерли… Пшена давали лишь больным и то на неделю по 3 фунта на человека»…

Вспомнил Резанов, что уже в начале ноября совсем стало плохо. Колония лишилась свежей рыбы… Макнул пером в чернильницу:

«В конце ноября перестала уже рыба ловиться… В полнолуние освежались мы найденными ракушками и мамаями, они в ето время бывают питательнее, а в другое время били орлов, ворон и, словом, ели все, что ни попало»…

Дальше он поделился с правлением своим планом: «Чтоб подкрепить край, должен итти в Калифорнию и около 20‑го сего месяца надеюсь сняться с якоря».

Большие надежды были у Резанова на постройку новых кораблей в Новоархангельске. Он и об этом сообщал в своем рапорте правлению:

«Надеюсь, что наш «Авось» в Майе на воду спущен будет».

Родятся новые планы в голове Резанова. Даже в обстановке полуголодного существования в Ситке он полон новых планов, может быть, фантастических, но в его логическом мышлении вполне достижимых. Он уже думает, еще не совсем укрепившись в Ситке, о дальнейшей имперской политике, о продвижении Русского влияния на юг, в более теплые места. И этими планами он также делится в конфиденциальном Письме с директорами компании:

«Порт Новоархангельск, Милостивые Государи мои, доколе далее на юг не распространим мы занятий наших будет столицею земель Компанией заведываемых… Когда получим мы возможность на реке Колумбии заселение зделать, то и тогда будет он центральным местом из которого весьма удобно будет захватить остров Кайганы (Принца Уэльского)».

О планах продвижения так далеко на юг, до устья реки Колумбии в теперешнем штате Орегон, даже Баранов не знал. Резанов лелеял эту мысль давно и даже не поделился о ней с Барановым – может быть, не был уверен, что тот примет ее. Но с правлением он делился всеми своими планами, видимо, предполагая, что директора компании его поддержат.

Как это сделать, он пространно изложил в своем длинном письме:

«Для достижения сего нужно скорее устроить здесь военные брики, чтоб отбить навсегда Бостонцев от торга сего и между тем основать на Коломбии селение, из которого мало по малу можем простираться далее к югу, к порту Св. Франциско, границу Калифорнии составляющему»…

Вот куда завели заветные мечты и думы Резанова. В эти думы он еще никого не посвящал, но лелеял их постоянно. Не может столица Русской Америки существовать, надеясь лишь на поддержку из Охотска. Нужно создать свою продуктовую базу, и эта база должна разместиться именно на юге тихоокеанского побережья Америки. Это логично, хотя и слишком смело. Но в то же время нужно учитывать, что все побережье от Ситки до бухты Сан‑Франциско фактически было ничье. Дальше на юг, от Сан‑Франциско и до Мексики, располагалась цепь испанских католических миссий, но на север – пустота. И на этом настаивал Резанов, стараясь убедить правление:

«Смело сказать могу, что на Коломбии привлечем мы из разных мест жителей, а в течении десяти лет до такой степени можно усилиться, что и калифорнийский берег всегда иметь в таком виду, чтоб при малейшем стечении счастливых в пользу нашу политических в Европе обстоятельств, можно б его было включить в число Российских принадлежностей».

Не очень высокого мнения был Резанов о способности испанцев удержать свои владения в Калифорнии. Он, не скрывая, писал об этом в своем письме:

«Гишпанцы, – писал он, – весьма слабы в краю сем и ежелиб в 1798 году, когда гишпанскому двору война объявлена была, находилась компания наша в соответственных занятиям ея силах, то легко бы частию Калифорнии по 34 гр. сев. широты до миссии Санта Барбара воспользоваться можно было и навсегда за собою удержать лоскут сей»…

Поздний вечер. Давно уже спят люди, а Резанов все пишет. Остановится, встанет, пройдется по комнате, расправит усталое тело, и опять за перо. Хотелось ему сразу в одном письме, перед походом в Калифорнию, описать все планы свои, которые, он был уверен, будут одобрены правлением компании и правительством. Одновременно он хотел и описать условия жизни в Новоархангельске, не говоря уже о его наблюдениях и замечаниях о погоде и о климате вообще.

«Осень здесь самая несносная, – со скрипом выводило перо слова, – с октября льют дожжи беспрерывно день и ночь, потому что кругом высокие хребты гор облеги… леса здесь повсюду строевые и мачтовые»…

Не преминул Резанов описать и неблаговидное поведение некоторых морских офицеров, находящихся на службе компании: