Кризис как созидательное разрушение

 

Экономические кризисы присущи капитализму, но за последние 100 лет понятие «экономический кризис» изменилось коренным образом, как изменился и сам капитализм. В классическом виде к кризисам относились как к явлениям квазиестественного порядка, как к результату обезличенной деятельности рынков, над которой человек практически не властен. Отчасти такой взгляд позволял удерживать правительства от вмешательства в деятельность рынков, но эта позиция всегда наталкивалась на жесткое сопротивление, не в последнюю очередь со стороны тех, кто оказывался в проигрыше. Финансовые кризисы XIX в. имели тяжелые последствия. Разорялись многие фирмы и банки, без работы и государственной поддержки оставалось значительное число рабочих. В 1857 г. выплаты приостановили 62 из 63 действовавших в Нью‑Йорке банков [Flamant, Singer‑Kérel, 1968]. Заработная плата нередко снижалась на 10–20 %, а уровень безработицы достигал 20–25 % от общей численности трудоспособного населения. Восстановление экономики при этом происходило достаточно быстро, но большинство рабочих практически были не защищены и чувствовали себя полностью зависимыми от внезапных изменений в экономической деятельности.

Сторонники свободного рынка настаивали на необходимости кризисов как средства очищения системы – как морального, так и экономического, заставляющего всех занятых в экономике быть честными, ответственными, открытыми и бережливыми. Кризисы ассоциировались с разрушением, но с разрушением созидательным, необходимым для ликвидации неэффективных, равно как и большого числа эффективных, фирм и направлений деятельности, дающим возможность расцвести новым начинаниям и предприятиям. На этой основе Йозеф Шумпетер разработал теорию капиталистического прогресса. Опираясь на работы Маркса, он утверждал, что секрет значительного повышения производительности труда при капитализме зависит от того, насколько неограниченной (в той мере, в которой это возможно в рамках закона) будет конкуренция, и что в условиях общей незащищенности – как капиталистов, так и рабочих – индивидам приходится экспериментировать, открывать новые, более успешные способы ведения дел. Сторонники капитализма считали, что чем безудержнее он будет, тем лучше, потому что его стремительное продвижение ведет к колоссальным достижениям. Постоянно экспериментируя и допуская неудачи отдельных фирм и людей, капитализм способен сделать куда больше открытий. Это способствовало разработке наиболее эффективных и продуктивных способов ведения дел и отказу от устаревших методов. Приверженность переменам и постоянной революции требовала периодических кризисов, которые служили катализаторами разрушения старого и расчистки пути для нового [Schumpeter, 1943; Шумпетер, 1995].

Но у этой модели капитализма было узкое место: она допускала риск того, что проигравших может оказаться гораздо больше, чем выигравших, а это поднимало важную проблему ее легитимности. Модель ущемляла интересы тех, кто уже осознал себя собственником, и тех, кто совсем не имел собственности. Поддерживать классический либеральный рыночный порядок вопреки интересам растущего числа людей, чувствовавших себя беззащитными, было непросто. Согласно многим классическим толкованиям термина «кризис», предлагаемым, в частности, марксистской и австрийской школами, экономический и финансовый кризисы выполняют ту же функцию, что и войны между различными странами. Они уничтожают слабых и неэффективных и возвышают сильных и успешных. Они расчищают площадку для дальнейшего роста и устраняют препятствия на его пути. Различие между этими двумя школами состояло в следующем: марксисты полагали, что всякий успешно преодоленный кризис лишь толкает систему к более крупным кризисам в будущем, и в конечном счете это приведет капитализм к кризису, с которым тот не сможет справиться, который станет фатальным, окончательным приговором. А до этого каждый кризис будет нести в себе семена последующего кризиса, создавая условия для нового скачка вверх, до тех пор пока возможности не будут исчерпаны и кризис не превратится в оковы. Австрийцы соглашались с марксистами в том, что кризисы являются неотъемлемой частью капиталистической экономики, средством периодического самообновления капитализма, но не считали, что это приведет к некоему непреодолимому, окончательному кризису. Они не понимали, почему цикл капиталистического производства не может продолжаться бесконечно при условии невмешательства государства в попытке предотвратить кризис.

У этого классического понимания «кризиса» до сих пор имеются сторонники, но политику определяют не они. Во время финансового краха 2008 г. многие сокрушались по поводу того, что кризису не дают развиться естественным путем, и очень уж многие крупные компании и банки считаются слишком большими, чтобы им можно было позволить обанкротиться, и потому пользуются защитой государства. Последний крупный кризис, которому позволили начаться и развиться своим путем, произошел в США в 1929 г. Его последствия были очень тяжелыми, но именно они отчасти привели к тому, что были созданы препятствия политического свойства, не допускающие повторения подобных событий. С тех пор правительства всегда вмешивались в ход событий, пытаясь предотвратить скатывание по наклонной, как это было после кризиса 1929 г., когда к 1932 г. число безработных в Германии достигло 6 миллионов, а в США – 14 миллионов человек. После Великого краха было признано, что само по себе бездействие правительства является своего рода вмешательством и что полностью избежать государственного вмешательства невозможно. Правительства были способны вмешаться, вопрос в том, была ли у них для этого политическая воля. До сих пор продолжаются споры, какой вид вмешательства может считаться приемлемым, должна ли его цель состоять в недопущении сокращения денежной массы, как утверждали, например, монетаристы, или же приоритет следует отдать поддержанию в экономике спроса на уровне, достаточном для того, чтобы полностью задействовать ее производственный потенциал, на чем настаивали кейнсианцы. Каждая школа политической экономии извлекла из кризиса 1929 г. и его последствий свои, совершенно различные уроки. Многие экономисты, принадлежавшие к австрийской школе, продолжали утверждать, что очевидный урок заключается в том, что надо позволить кризису развиваться естественным образом. Этот аргумент звучал не слишком убедительно, потому что в 1930‑х годах практически не наблюдалось спонтанного восстановления рынка. В тех же странах, где экономика восстанавливалась, например в Британии и Германии, государство прибегало к протекционистским мерам и субсидированию. Германия, например, реализовала широкомасштабные программы расходования средств, которые обеспечили рост спроса и возврат к полной занятости. Это была первая демонстрация силы военного кейнсианства. Но она оказалась не последней.