Повести об «эпохах развития»

Трилогия «Детство», «Отрочество», «Юность», ко­торую нередко называли «элегией в прозе», была за­думана как роман или, говоря точнее, как эпопея раз­вития человеческого характера. И если первоначаль­ный замысел не был реализован в полной мере («Мо­лодость» осталась ненаписанной), он отразился в твор­честве ближайших лет («Утро помещика», «Казаки») и много значил для формирования толстовского реа­лизма.

Уже в эту раннюю пору для Толстого «главный ин­терес» творчества заключался в истории характеров, в их непрерывном и сложном движении, развитии. В этом смысле Николенька Иртеньев — прямой предше­ственник героев «Войны и мира».

В первых же повестях Толстого «веяние нрав­ственной чистоты» не только очаровывает, но и дает надежные ориентиры в оценках созданных художест­венным воображением образов и картин.

Николенька Иртеньев, со всеми его достоинствами и недостатками, стал главной фигурой повествования, потому что в нем живет способность нравственного суда над собой и окружающим миром. Способность сердечная, душевная, предельно искренняя; и она при­тягательнее, заразительнее, чем, скажем, холодноватая и рациональная нравственная расчетливость его дру­га, Дмитрия Нехлюдова.

Непосредственное нравственное чувство влечет ге­роя Толстого к простым людям — таким, как Наталья Савишна. В облике Натальи Савишны воплотились важнейшие черты русского на­ционального характера и человечность вообще.

ВОЕННЫЕ РАССКАЗЫ

В ранних военных рассказах — «Набег», «Рубка леса», «Разжалованный», — открывая, по словам Н. А. Некрасова, неведомую до того русской литера­туре область и давая живые очерки солдатских и офицерских типов, Толстой исследует отличительные чер­ты национального характера.

Свои военные рассказы на Кавказе и потом в Се­вастополе он писал по горячим следам событий — о только что виденном, слышанном, случившемся. Но военная хроника обернулась художественным открыти­ем подлинной правды о войне.

В каждом из рассказов — своя тональность. «Се­вастополь в декабре» патетически публицистичен; «Се­вастополь в мае» — остро критичен; «Севастополь в августе 1855 года» — правдиво героичен. Их нужно читать вместе, как единый цикл.

Во всех военных рассказах рядом с анализом по­ведения разных людей, разных характеров и типов на­чинается отрицание войны, как ненормального, проти­воестественного состояния, противного человеческой природе и всей красоте окружающего мира. Картины природы, подробно и точно нарисованные в «Набеге»,— от первых лучей солнца до тишины прекрасного ве­чера; цветы, которые рвет мальчик в «роковой доли­не», а затем в ужасе бежит «от страшного, безголового трупа»; смешные дружественные разговоры русских и французских солдат во время перемирия (в том же рассказе «Севастополь в мае») — все это отрицает ужас, жестокость войны и утверждает «радость, любовь, счастье» мира, предвещая главный смысл романа «Вой­на и мир».

РОМАН-ЭПОПЕЯ: ПРОБЛЕМАТИКА, ОБРАЗЫ, ЖАНР

Слова о «мысли народной», лежащей в основе «Вой­ны и мира», принадлежат Толстому и стали хрестома­тийными, естественно повторяются почти во всех рабо­тах о романе. Но подлинный смысл этих слов гораздо глубже, чем кажется на первый, поверхностный взгляд; формы художественного воплощения этой мысли в ро­мане многообразны и поучительны. В самые последние годы, например, стали появляться исследования о древнерусских литературных традициях в «Войне и мире». Как мы увидим, здесь также одно из воплощений «мыс­ли народной».

Известно, что сам Толстой отказывался определить жанр своего создания и возражал против названия его романом. Просто книга — как Библия.

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ

«В 1856 году я начал писать повесть с известным на­правлением, героем которой должен был быть декаб­рист, возвращающийся с семейством в Россию. Неволь­но от настоящего я перешел к 1825 году, эпохе заблуж­дений и несчастий моего героя, и оставил начатое. Но и в 1825 году герой мой был уже возмужалым семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенес­тись к его молодости, и молодость его совпадала с слав­ной для России эпохой.1812 года. Я другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 года, которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое те­перь уже настолько отдалено от нас, что мы можем ду­мать о нем спокойно. Но и в третий раз я оставил на­чатое, но уже не потому, чтобы мне нужно было опи­сывать первую молодость моего героя, напротив: между теми полуисторическими, полуобщественными, полувы­мышленными великими характерными лицами великой эпохи личность моего героя отступила на задний план, а на первый план стали, с равным интересом для меня, и молодые и старые люди, и мужчины и женщины того времени. В третий раз я вернулся назад по чувству, ко­торое, может быть, покажется странным большинству читателей, но которое, надеюсь, поймут именно те, мне­нием которых я дорожу; я сделал это по чувству, по­хожему на застенчивость и которое я не могу опреде­лить одним словом. Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, не опи­сав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого, но неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о 12-м годе. Ежели причина нашего торжества была не случай­на, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений.

Итак, от 1856 года возвратившись к 1805 году, я с этого времени намерен провести уже не одного, а многих моих героинь и героев через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 года»

Три года напряженного творческого труда на заклю­чительной стадии как раз и привели к тому, что исто­рический роман — «картина нравов, построенных на ис­торическом событии», роман о судьбе поколения — пре­вратился в роман-эпопею, в «историю народа». И даже шире — в историю народов, всего человечества, посколь­ку на примере величественных событий 1812 года Тол­стой ставит вопросы философско-исторические (о сво­боде и необходимости, о причинах и законах историче­ского движения и т. п.). Книга стала рассказом не о лю­дях, не о событиях, а о жизни вообще, о течении жизни. Философская мысль Толстого искала путей всеобщей, космической правды.

СМЫСЛ ЗАГЛАВИЯ

В старом нашем языке существовало два слова: мир в смысле не война и мір — общность людей, народ.

Впоследствии Толстой, видимо, не придавал никакого значения разнице в начертании слова. В печати роман появился как «Война и мир» {и обычное, восьмерич­ное); в письмах, где начиная с 1867 года «Война и мир» много раз упоминается, писал и (не і); в самом тексте (рукописных и печатном) встречаются разные напи­сания.

Прав С. Г. Бочаров, который в своей книге «Роман Л. Тол­стого „Война и мир"» и затем в специальной статье «„Мир" в „Войне и мире"» пишет не о двух, а о мно­жестве смыслов — о всеохватности значения слова мир. Подробно разобраны три значения: в миру — т. е. в пов­седневной, обычной, мирной жизни; в мире — во всем мире, целом свете; миром — общностью, всем народом.

Следует добавить, что и понятие «война» означает в толстовском повествовании не одни военные столкнове­ния враждующих армий. Война — это вообще вражда, непонимание, эгоистический расчет, разъединение.

Суть замысла сводилась к тому, чтобы «захватить всё». Эпическая широта — один из главных признаков «Войны и мира». Художнику было особенно важно сказать всё — не обо всем понемногу, а именно всё. Главный герой «Войны и мира» — не отдельное лицо, а масса лиц, не «я», а «мы» — да, мы, какими мы бы­ли, какими бываем в героические эпохи нашей истории. И характерно, что сложный душевный мир князя Анд­рея Болконского, Пьера Безухова, Наташи Ростовой раскрывается и проясняется в среде солдат, крестьян, дворовых людей — в среде, казалось бы, бесконечно далекой и чуждой для них, отделенных от народа воспи­танием, богатством и знатностью.

Этот эпический, составляющийся из множества от­дельных характеров, портретов и типов образ народа, собственно, и превращает роман в эпос, в повествова­ние с открытым финалом (у жизни народа, человече­ства нет конца), без той развязки, с которой «уничто­жается интерес». Образ этот является художественным открытием Льва Толстого.