Двадцать седьмое слово (по сократу)

Это слова Сократа, переданные нам Ксенофонтом и записанные им в книге первой «Воспоминаний о Со­крате».

Аристодем смеялся над повинующимися воле боже­ства.

Сократ сказал:

— Эй, Аристодем, есть ли люди, которыми ты восхи­щаешься?

Тот ответил:

— Сколько угодно, высокочтимый учитель.

— Назови нам имена их, — сказал Сократ.

— Я восхищаюсь песнетворчеством Гомера, трагеди­ями Софокла, искусством перевоплощения в душевное состояние иных людей. Дивлюсь я в живописи Зевксису.

Кроме того, указал он на нескольких людей, искусство которых приобрело широкую известность.

— Если так, кто же, по-твоему, заслуживает большего восхищения, — сказал Сократ, — художник, делающий изображения, у которых есть только облик, или создатель, сотворивший человека с живой душой и всепостигающим разумом?

— Правильно, — ответил ученик, — более достоин хвалы последний, но только тогда, когда это получается не случайно, а намеренно.

— Какие нее предметы ты признаешь делом случай­ным и какие творениями разума? Те ли, цель и смысл существования которых неизвестны, или те, которые суще­ствуют для какой-нибудь пользы? — спросил Сократ.

— Надо полагать, что творения разума — это то, что создано с явной целью получить лучшее и полезное.

— Хорошо. Если так, то ведь ясно, что творец чело­века, давая ему пять органов чувств, понимал их пользу.

Во-первых, у человека есть глаза, чтобы он видел; если бы не было глаз, то какое бы мы получали в жизни удовольствие от красоты мира?

Так как глаза слабы, то для того, чтобы их можно было открывать и закрывать, существуют веки. Для того, чтобы глаза были защищены от сора, существуют ресни­цы, а для того, чтобы отвести от глаз пот лба, существуют брови. Если бы не было ушей, не слышали бы мы ни зву­ков, ни голосов, не получали бы наслаждения от песни и ниоткуда не могли бы получить известий; если бы нос не различал запахов, то мы не наслаждались бы ароматом и не избегали бы дурных запахов; если бы нёбо и язык не могли бы различать вкуса, то мы не получали бы на­слаждения от приятной пищи. Разве все это не на пользу нам? Глаза и нос находятся недалеко от рта, чтобы мы могли есть и пить, видя принимаемую нами пищу и слы­ша ее запах. А необходимые, но извергающие отбросы другие отверстия помещены дальше от благородных орга­нов познания, помещенных в голове. Разве это не дока­зательство, что все созданное не случайно?

Аристодем подумал и поверил, и у него не осталось никакого сомнения в том, что создатель мира создал мир с любовью и искусством.

Сократ продолжал:

— Подумай о том, что все живое боится гибели, стре­мится к жизни и к продолжению ее. Разве это не дока­зывает высшую любовь к творению, разве это не резуль-

тат любви, заложенной в каждом живом организме, люб­ви к жизни?

Сократ продолжал:

— Эй, Аристодем, что же ты думаешь, что ум только у человека? Разве организм человека не похож на прах той земли, по которой ты ходишь? Разве та влага, кото­рая находится в твоем теле, не похожа на капли простой воды? Как же ты сам стал господином разума? Откуда бы ни пришла она, в тебе так называемая душа. Только благодаря ей ты стал господином. Ты видишь этот мир, но целиком охватить его разумом не в силах. Но вот ты убеждаешься в том, что все создано целесообразно и все соответствует никогда не нарушаемой закономерности. Неужели всему этому ты будешь только удивляться, счи­тая все это случайностью и только?

Или господином всего этого является некий неизме­римый великий разум? Если все происходит не от разума, то отчего? Каковы законы, по которым создан прекрасный мир?

Ученик ответил:

— Все, что ты говорил, верно. Итак, выяснено, что создатель является великим разумом. Я не дерзаю оспа­ривать величие творца, однако для чего это великое на­чало нуждается в моих молитвах?

— Эй, Аристодем, — сказал Сократ, — ты ошибаешься. Разве нужно еще доказательство того, что ты в долгу перед создателем, который о тебе заботится?

Аристодем ответил:

— Откуда же я знаю, что он заботится обо мне? Сократ ответил:

— Посмотри на всех животных, посмотри на себя. Животные одухотворены, но похожа ли их душа на твою? Человек, думая о настоящем и будущем, а также и о се­годняшнем дне, все проверяет чувством и умом. Живот­ное тускло представляет настоящее, но не понимает ни прошлого, ни будущего, но и настоящее ему не дано. Сравни организм животного и организм человека. Человек опирается на ноги, растет вверх, он охватывает своим взором всю жизнь, проверяет ее, и все животные служат ему. Ведь одни животные надеются на свои ноги, дру­гие — на свои крылья, но им не дано пользоваться услу­гами подобных им животных. Если бы человек был создан не человеком, а животным с тем телом, которое ему дано,

он был бы ничтожным, а если бы животному дать разум человека, то тело его не соответствовало бы разуму. Жи­вотные не могут строить города, производить инстру­менты, делать оружие и достигать границ искусства и познания. Не доказывает ли все это, что человек создан царем всех живых творений? Не доказательство ли это того, что создатель полюбил человека, позаботился о нем и что человечество обязано высказывать ему свое пови­новение?

Так кончил учитель (стр. 367—372),

СЕДЬМОЕ СЛОВО

Когда рождается ребенок, в нем уже есть два начала. Одно -г это желание есть, пить, спать, вообще удовлетво­рять потребности тела. Если этого желания нет, то тело перестанет быть жилищем души, не будет расти и разви­ваться.

Второе начало — стремление все знать. Ребенок стре­мится ко всему: он тянется к блестящему предмету, про­бует все на вкус, на ощупь. Заиграет музыка — ребенок тянется к ней; услышит лай собаки или топот идущего скота, или плач и смех — и сразу встрепенется. Позднее он начинает спрашивать: «Что это такое?», «Почему он это делает?», «Для чего это?» Ребенком овладевает высо­кое беспокойство.

Вот это и есть потребность души, стремление все ви­деть, все знати, всему научиться. Если пропадает это стремление, если не захочешь полностью знать все или узнавать хоть часть, то ты уже не человек. Если мы не стремимся к знаниям, то наша душа уже не душа чело­века, а душа животного (стр. 332).

СЕМНАДЦАТОЕ СЛОВО

Воля, сердце и разум спорили, кто из них важнее. Они пришли к знанию, чтобы оно решил'о этот спор.

Воля сказала: «Послушай, знание, ты ведь само зна­ешь, что без меня никто не может достигнуть своей цели. Ведь только благодаря мне люди отстраняют лень и упорно, настойчиво стремятся познать тебя. Даже богатому нельзя без воли и труда достигнуть совер­шенства.

Разве не я руковожу выбором людей? Не я ли предо­стерегаю их от легкой наживы и злых повадок? Не я ли возвращаю людей на путь истинный, когда они его поки­дают? А вот эти двое со мной спорят».

Разум сказал: «Но ведь только я знаю, что вредно, что полезно как для этого, так и для того света. Слова понимаю один я. Без меня нельзя получить прибыль, без меня нельзя избежать убытков. Только я постигаю науку. Как же эти двое, — сказал разум, — оспаривают мое пер­венство? И на что они годятся без меня?»

Заговорило сердце: «Я царь человеческого существа. Я гоню кровь по жилам, без меня нет жизни. Только я заставляю сытых, беспечных людей, валяющихся в тепле на мягкой постели, тревожиться и думать о том, как жи­вут бедные и обездоленные. Я отравляю сны беспечных, заставляю людей ворочаться в их постели. Во мне почте­ние к старшим и милость к младшим. Как часто не сбе­регают меня в чистоте, как часто меня унижают. Но если сердце честно и безупречно, то нет обиды между людьми. Я восторгаюсь добродетелью и заставляю людей отскакивать от зла, как от змеи. Все доброе — скромность, справедливость, милосердие, отзывчивость, — все исходит от меня. Как же эти двое могут спорить со мной?»

Тогда знание, выслушав всех, заговорило: «Слушай, воля, все, что ты говорила, справедливо. Более того, ты обладаешь многими другими достоинствами, тобой не упо­мянутыми. Но хотя и не могут жить те двое без тебя, но вместе с силой у тебя есть и жестокость. Много от тебя и пользы, но бывает от тебя и вред. Иногда ты крепко держишься за добро, но иногда и за злодеяние. Это плохо в тебе». Так сказало знание. Потом оно продолжало: «Разум, то, о чем ты здесь говорил, тоже правильно. Без тебя ничего нельзя найти. Только ты знакомишь нас с тайными творениями, жизнью души, но и от тебя бы­вает зло. Ты рождаешь хитрости, проделки, ты являешься руководителем и хороших и плохих людей. Ты ведешь людей по пути добра и зла одинаково. Вот это в тебе очень плохо».

И продолжало знание: «Я приказываю вам троим объединиться в одно целое, и повелителем троих будет сердце. Разум, ты слишком разносторонен. Пускай сердце следует за тобой в добре, пускай оно тогда с тобой согла­шается и радуется. Но пускай оно не идет за тобой по

 

дороге зла. Более того, пускай оно тогда будет тебе при­казывать вернуться. Воля, ты сильна, но пускай и тобой руководит сердце, пускай на доброе и полезное дело оно не будет жалеть твоих сил, а на зло пускай оно накла­дывает запрет.

Посоветовавшись, соединитесь все трое вместе, но помните, что сердце — повелитель. Если вы все трое бу­дете в одном человеке и так, как я это говорю, то чело­век, который будет руководиться вами, станет праведни­ком, и даже пыль его ног сможет исцелять слепых. Если же будут раздоры между вами, то пусть человек послу­шается сердца» (стр. 351—352).

СОРОК ВТОРОЕ СЛОВО

Одни свойства человека рождаются вместе с ним, другие создаются в результате труда. Есть и пить — это непроизвольная потребность. Спать — также. Желание приобрести известные зна­ния в своем зародыше тоже непроизвольные, но ум и знания —' это уже плоды труда. Видя глазами, слушая ушами, держа ру­ками, пробуя на язык, нюхая носом, человек познает мир. Эти ощущения укрепляются в сознании человека в виде положитель­ных и отрицательных понятий.

Эта сила духа, непроизвольная и не зависящая от наших желаний, подобна хорошему или дурному впечатлению от виден­ных нами вещей.

Но человек одно развивает, другое отодвигает, и то, что ото­двинуто, если не исчезает совсем, то делается мало ощутитель­ным. Труд развивает чувство познания. Труд закрепляет в созна­нии услышанное. Человек приводит знание в порядок, отбирает нужное от ненужного и становится умным (стр. 398).

Во-вторых, если человек стремится к знанию, то знания приобретаются им сравнительно легко. Но в этом деле необходима искренность. У познания должна быть благородная цель. Не при­обретай знаний для того, чтобы хвастаться или спорить. Споры порождают зависть, уничтожают достоинство человека.

Целью спора часто является не истина, а победа над другим человеком. Человек, который переспорил сотню людей и сбил их с правильного пути, бесконечно ниже человека, который направил на путь правды одного человека. Спор необходим в науке, но увлекаться спором нельзя.

Избегай спеси, гордости, зависти, которые встречаются и среди ученых.

В-третьих, если достигнешь истины, то не отступай от нее даже под угрозой смерти.

Если твоя истина не овладеет тобой целиком, хотя ты уверен в ней, то для кого же другого она может быть ценной? Как ты можешь желать от других уважения к тому, чему сам не слу­жишь преданно?

В-четвертых, для повышения знания есть два способа: чело­век должен развивать способность мыслить, человек должен раз­вивать свое воображение. Без мысли и воображения наука не может развиваться.

В-пятых, избегай беспечности. Беспечность — враг бога и народа. Легкомысленная беспечность не совместима с занятием наукой.

В-шестых, развивай характер. Характер — это сосуд, который вмещает и науку и разум. Если ты будешь легкомыслен, легко­верен, если ты будешь увлекаться пустыми забавами, то характер твой испортится, ослабнет. После этого нечего и учиться, потому что все равно пользы не будет. Зачем собирать что-нибудь, если у тебя нет хранилища?

Воспитай волю — это броня, сохраняющая разум. Не стремись к забавам и похвальбам. Пусть все будет у тебя служить разуму и чести (стр. 377—378).

ТРИДЦАТЬ ВТОРОЕ СЛОВО

Тем, которые хотят познать науку, необходимо помнить, что для этого надо выполнить несколько условий. Тот, кто забудет о них, не достигнет цели.

Не нужно учиться, рассчитывая воспользоваться наукой для того, для сего, думая, что она принесет сразу выгоды.

Если страстно полюбишь науку и само знание будешь счи­тать подарком, то оно даст тебе высшее блаженство. Стремись к знаниям, стремись к ним страстно. Тогда то, что ты видел или слышал, будет хорошо усвоено и ты в ясных словах и образах закрепишь в себе это сознание.

Если же твои чувства будут обращены к другим вещам, то и науку ты будешь изучать только ради этих вещей. Это отно­шение будет похоже на отношение мачехи к пасынку. Науку же надо любить, как мать любит своего сына.

СОРОК ВТОРОЕ СЛОВО

Имей во всем меру. Знать меру всему и всего — большое дело. Не запутывайся в мыслях, не лишайся здравого рассудка. В еде, в питье, в смехе, в одевании, в развлеченье, в любви, в объятиях, в поцелуях, в страсти к богатству, даже в карьеризме и хитрости — во всем имеется мера. Все, что сверх меры, — зло.

Древние мудрецы говорили: «В том, в чем 'мы находим ра­дость, в том же в свое время находим горечь». Пусть не будет тайной для тебя то, что живость и умение сравнивать могут соединяться и все исходит от этих двух сил — и добро, и зло.

Хвастливость, злобность, лживость, азарт и подобные им пороки тоже рождаются от этих двух сил: от живости и от при­тяжения однородного однородным, то' есть от того, что есть в сравнении.

Мы должны стараться отобрать все хорошее и отвергать пороки.

Проверяй все сердцем.

Разум отличает полезное от вредного, но разум должен быть отважным. Только тот, кто соединит разум с отвагой, обуздает страсти и будет управлять ими, как укрощенными конями. Иначе они станут источниками порока и, как взбесившиеся лошади, уне­сут человека с дороги, сбросят его на камни или в воду, или в бездонный овраг.

Часто даже умный человек не умеет управлять своими стра­стями, и тогда они сбросят его на землю, и он, раскинув полы своего халата, будет сидеть, оглядываясь, в унижении до самой смерти (стр. 400).

ПЯТНАДЦАТОЕ СЛОВО

Если ты сам хочешь быть в ряду разумных, то раз в день или раз в неделю, или хоть раз в месяц давай сам себе отчет, как ты за это время вел себя в жизни, совершил ли ты поступки, соответствующие благу и разуму. Не совершил ли ты того, в чем следует раскаиваться? Думай о том, как ты провел свою жизнь и заметил ли ты, запомнил ли ты, как провел ее (стр. 349).

ЧЕТВЕРТОЕ СЛОВО

Человек рождается плача, умирает сердясь. Не видя счастья жизни, преследуя друг друга, хвастаясь друг перед другом, те­ряем мы бедную жизнь; не видя ее, унижаем непристойными поступками, пренебрегаем ею, как песком, как гнилой веревкой, а когда она подходит к концу, то плачем и не можем купить и одного дня жизни за все свое состояние.

А стоит ли та жизнь, которую ты прожил, жалости?

Жить хитростью, жить слезливыми просьбами — это не значит жить, это значит существовать, как существует собака.

Если хочешь жить достойно, живи трезво, опираясь на свою силу, трудись, и земля принесет тебе свои плоды и не оставит тебя в ничтожестве (стр. 327).

8. Кто дал Сократу яд, кто сжег Иоанну Арк, кто распял Христа и заставил Мухаммеда прятаться от преследований в тру­пе верблюда? Толпа. Значит, толпа глупа. Умей направить ее.

9. Человек — дитя своего времени. Но если ты дурен, не обви­няй в этом своих современников.

10. Если б в моих руках была власть, я отрезал бы язык всякому, кто говорит, что человек неисправим.

11. Одинокий человек — мертвый человек. Горе его окружает. Все, что плохо в нашем мире, — у толпы, но все забавы и ве­селье тоже у нее. Кто перенесет первое? Кто проживет без вто­рого?

12. Кто не испытывал зла? Теряет надежду лишь безвольный. Ведь истина, что в мире нет ничего постоянного, значит, и зло не вечно. Разве после суровой, многовьюжной зимы не приходит весна — цветущая, многоводная, прекрасная?

13. Кричащий в гневе — смешон, молчащий в гневе — страшен.

14. Успех и счастье пьянят человека: из тысячи лишь один в счастье сохранит настолько разума, чтобы не предстать перед людьми нагим.

15. Если хочешь, чтобы дело ладилось, сумей за него взяться.

16. Слава — высокая скала. Змея забирается на нее ползком, но сокол достигает ее единым взмахом крыла.

17. Мир — океан.. Время, как ветер, гонит волны поколений, сменяющих друг друга. Они исчезают, а океан кажется все тем же.

18. Простолюдин, прославленный за ум, выше царя, увенчан­ного счастьем. Юноша, продающий свой труд, достойнее старика, торгующего своей бородой.

19. Бойся не черта, а жадного попрошайку. Лентяй всегда ханжа и лицемер.

20. Плохой друг, как тень: в солнечный день беги — не убе­жишь, в пасмурный день ищи — не сыщешь.

21. Делись тайнами с тем, у кого нет друзей; не дружи с тем, у кого много друзей. Избегай беспечного, утешай опечаленного.

22. Гнев без воли — вдовец, ум без печали — вдовец, ученый без последователей — вдовец, а любовь без верности — вдова (стр. 387-388).

ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЕ СЛОВО

1. О качестве человека суди по его замыслам, а не по тому, что из них получилось.

2. Как ни прекрасна мысль, но, пройдя через уста, она блед­неет.

3. Сказав мудрое слово себялюбивому невежде, ты можешь на этом или успокоиться, или начать досадовать.

4. Помогай достойному; поможешь человеку пустому — только себе повредишь.

5. Сын своего отца — недруг народу, сын народа — твой друг.

6. Достойный просит многого, довольствуется малым. Пустой просит мало, а дашь ему больше, он все равно будет недоволен..

7. Трудящийся только для себя уподобляется скоту, набиваю­щему брюхо. Достойный трудится для человечества.

ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ СЛОВО

[...] Мир не стоит на месте. Жизнь и сила человека также не остаются в неизменном состоянии. Всему сущему, суждено непо­стоянство, изменяется и сердце (стр. 355).

ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ СЛОВО

Эй, мусульмане! Вы видите, что одни богаты, другие бедны, одни больны, другие здоровы, одни легкомысленны, другие рас­положены к доброте и сознательны. Люди различны. Если кто-нибудь спросит вас, отчего это происходит, то вы ответите, что это дело творца, его воли. Считая господа бога безгрешным и без­упречным, мы верим. Но вот оказывается, что бог вознаграждает

богатством клятвопреступников, тунеядцев, а людей, которые честно трудятся и молятся, он лишает последней возможности прокормить жену и детей, обращая их труд в ничто. Видим часто, что скромный человек болеет и унижен. Наоборот, воры, мошенники здоровы. Из двух детей одних и тех же родителей один разумен, другой глуп.

Ведь всему народу сказано: будьте справедливыми; всему народу показан правильный путь. Сказано, что праведные воз­высятся, а нечестные получат муку. Однако сам создатель как будто одних ведет к добру,.других — к злу. Разве все это соот­ветствует безупречности и безгрешности, справедливости господа бога? И народ и имущество народа — все в руках бога. Что ж можно сказать о его делах? Вы скажете, что он делает то, что хочет. Если так скажете, то вы его самого тем самым отменяете. Это ваше слово будет обозначать, что господь бог не безупречен, что недостатков у него много, но говорить об этом не хватает смелости. Оказывается, что бог сам заставляет все делать так, как это делают. Из-за чего же обижаться одному существу на другое существо, делает кто-нибудь для них добро или делает кто-нибудь зло? Не делается ли это все по божьему велению? Но бог говорит, что каждому разумному человеку вменяется в обя­занность иметь благочестие и каждому, имеющему благочестие, вменяться в обязанность повиновение. Правое дело не должно бояться проверки разума. Если мы не будем иметь свободный разум, то как понять божественное слово, что разумному чело­веку вменяется в обязанность иметь истинное благочестие? Куда денется сказанное богом: познающий меня узнает меня только разумом?

Нет, лучше, очевидно, понять так: бог — творец добра и зла, но не он заставляет их совершать. Создатель болезни — господь бог, но не он заставляет болеть. Бог создал богатство и бедность, но не бог сделал тебя бедным или богатым. Если ты так поймешь веру, то это еще на что-то похоже, иначе все пусто (стр.371—372).

ВАЛИХАНОВ

Чокан Чингизович Валиханов (1835—1865) был сыном состо­явшего на русской службе Султана — правителя Кушмуринского округа. Окончив Омский кадетский корпус, Валиханов служил адъютантом при генерал-губернаторе в Омске, участвовал в ряде экспедиций в малоисследованных районах Средней Азии и Китая. В 1860 г. по рекомендации П. П. Семёнова-Ί'ян-Шанского он был избран действительным членом Русского географического обще­ства. В 1859—1860 гг. был в Петербурге.

Валиханов — первый казахский ученый-просветитель — был разносторонне образованным мыслителем. Выдающийся путеше­ственник, историк, этнограф, лингвист, геолог и ботаник, фило­соф и общественный деятель, знаток народного творчества — таков разнообразный характер его деятельности.

Мировоззрение Ч. Валиханова сложилось под благотворным влиянием передовой русской общественной мысли. С идеями рус­ской демократической мысли Валиханов познакомился впервые

 

в годы учения в Омске. Он был лично знаком с Д. И. Мен­делеевым, Г. Н. Потаниным, П. П. Семе но вым-Т ян-Шан­ским, А. Н. Майковым, Φ. Μ. Достоевским и другими пред­ставителями русской культу­ры. Огромное влияние на Ва­лиханова имела встреча с Н. Г. Чернышевским в редак­ции журнала «Современник». Валиханов был поборником дружбы казахского и русско­го народов.

Общественно - политиче­ские взгляды Валиханова на­шли свое выражение в ра­ботах «Очерки Джунгарии», «Записка о судебной рефор­ме», «Записка № 1», «Албай» и в переписке. Вся деятель­ность просветителя-демократа была посвящена защите ин­тересов простого народа. «С пролетариатом степным я в большой дружбе и скоро схо­димся», — писал он Αι Η. Майкову. В силу исторических условий Валиханов не поднялся до революционных идей. Он полагал, что при помощи политических реформ можно добиться коренных эко­номических и социальных преобразований.

В философии Валиханов стоял на позициях материализма и атеизма. В этом отношении характерны его работы «Следы ша­манства у киргизов», «Записка № 2», а также его переписка с. русскими друзьями. Одной из самых сильных сторон мировоззре­ния Валиханова является критика им религии и церкви. Ниже приводятся выдержки из его произведений по изданию: Ч. В а -лиханов. Избранные произведения. Алма-Ата, 1958. Фрагменты подобраны автором данного вступительного текста Ш. Ф. Маме-до вым.

ОЧЕРКИ ДЖУНГАРИИ

Над Средней Азией висела до сих пор какая-то таинственная завеса. Несмотря на близкое соседство двух могущественных евро­пейских держав, России и Англии, большая часть ее все-таки остается для европейской науки во многих отношениях недоступ­ной. Наш ученый товарищ по Обществу П. П. Семёнов ', издавая II том своего перевода Риттеровой «Erdkunde von Asien»², при­шел к тому заключению, что Центральная Азия исследована ни­как не более внутренней Африки. Действительно, сбивчивые и противоречивые данные, существующие в нашей географической литературе о Средней Азии, делают эту страну если не совершен­ной terra incognita³, как говорилось в старину, то по крайней

мере трудным научным ребусом, а о среднеазиатском человеке мы почти ничего не знаем.

Средняя Азия в настоящем своем общественном устройстве представляет явление крайне печальное, какой-то патологический кризис развития. Вся страна, нисколько не преувеличивая, есть не более не менее, как одна громадная пустыня с заброшенными водопроводами, каналами и колодцами, усеянная развалинами; пустыня, занесенная песком, заросшая уродливыми кустами ко­лючего саксаула и обитаемая только стадами диких ослов и пуг­ливых сайгаков. Среди этой сахары разбросаны по берегам рек небольшие оазисы, осененные тополевыми, тутовыми деревьями и вязами, там и сям попадаются рисовые поля, дурно возделан­ные, плантации травянистого хлопчатника, который снимают недозрелым, виноградники и· фруктовые сады, предоставленные ленивым человеком исключительно попечению аллаха. В этих оазисах, на развалинах многовратных городов стоят жалкие ма­занки, и в них живет дикое, невежественное племя, развращен­ное исламом и забитое до идиотизма религиозным и монархиче­ским деспотизмом [...].

В Мавраннагре⁴ (нынешняя Бухара, Хива и Коканд), в са­мой просвещенной и богатой стране древнего Востока (в XIV и XV веке), теперь господствуют невежество и бедность более, чем где-нибудь. Библиотеки Самарканда, Ташкента, Ферганы (в Кокандском ханстве), Хивы, Бухары и пр., обсерватория в Самарканде ⁵ безвозвратно погибли под беспощадной рукой татар­ского вандализма и бухарской инквизиции, которая предала про­клятию всякое знание, кроме религиозного. Даже монументаль­ные памятники прошедшей культуры подверглись гонению мулл, как подражание немвродовскому столпотворению ⁶, как греховная борьба человека с творчеством аллаха; только мечети, медресе (училища) и гробницы магометанских святых, только клопная яма (кенехане) и еще башня мунар, с которой бросают преступ­ников, сохранились до наших дней благодаря своему благому назначению.

Среднеазиатские владельцы теперь не пишут стихов и мемуа­ров, не составляют астрономических таблиц, как это делали их предки, зато они каждый день торжественной процессией ходят в мечеть и там смиренно беседуют с муллами, а по возвращении домой забавляются с пажами или идут на арену и смотрят, как два свирепо дрессированных барана бьются лбами; смотрят до тех пор, пока у одного из бойцов не разобьется череп, а потом в кровожадном волнении бьют своих генералов сорок раз по спине и сорок раз по желудку. Другая часть Центральной Азии, Малая Бухарин, находится в обстоятельствах не лучших. Страна, в ко­торой, несмотря на господство ислама, развилась свобода женщин, веротерпимость, безразличие народностей и муниципальные на­чала, обнищала, одичала под гнетом [...] цензуры и военных мундиров, а мелкие владельцы в горах Болора, производящие род свой от Александра Македонского, продают своих поддан­ных, как киргизы баранов. Всюду разрушение, невежество и безграничный произвол. При таком состоянии цивилизации, или,. правильнее, при таком совершенном отсутствии цивилизации в Средней Азии, понятно, что попытки России и Англии поближе

узнать свою Дикую соседку были так мало удачны, а иногда и печальны (стр. 83—85).

СЛЕДЫ ШАМАНСТВА У КИРГИЗОВ

Все писатели о киргизах говорят и почти во всех гео­графических руководствах [пишется], что киргизы — маго­метане, но держатся шаманских⁷ обрядов или что они обряды мусульманские смешивают с шаманским суеве­рием. Это справедливо, но в чем состоит их шаманство? Об этом, к несчастью, до сих пор никто не писал обстоя­тельно, хотя статьи о киргизских шаманах, или баксы, появлялись нередко в разных периодических изданиях.

Вообще шаманство как религия составляет предмет еще не исследованный. Статьи покойного Банзарова⁸ о Черной Вере есть единственное систематическое и луч­шее ученое исследование об этой дельной вере, господ­ствовавшей когда-то у всех народов Передней Азии (стр. 144).

Шаманство, с одной стороны, есть почитание природы вообще и в частности. Человек действует и живет под влиянием природы. В этом смысле шаманство представ-, ляет крайний материализм. С другой стороны, умирая, человек сам становится божеством — это крайний спири­туализм. Идея недурна и замечательна особенно потому, что не имеет мифологических заблуждений и дает пол­ный простор общественным условиям, общественным за­конам. «Поклонение есть высочайшее удивление», — го­ворит Карлейль⁹, которого понятия о происхождении язычества, по нашему мнению, вполне объясняют шаман­ство. Природа и человек, жизнь и смерть были предме­тами высочайшего удивления и были всегда преиспол­нены непостижимой тайны. Природа и человек! Скажите, что может быть чудеснее и таинственнее природы и чело­века? Необходимая потребность познать Вселенную с ее чудесами, вопрос о жизни и смерти и отношениях чело­века к природе породили шаманство — обожание Вселен­ной, или природы, и духа умерших людей. Так младен-чествующий человек был приведен к почитанию Солнца, Луны, звезд и всего того бесконечного, вечного и разно­образного, что мы называем природой, или Вселенной. [...]

Человек шаманский удивлялся солнцу и поклонялся ему; увидел луну — и ей поклонился; он поклонялся всему

в природе, где замечал присутствие этой неизъяснимой силы, которую он назвал небом синим, кок-тэнгри¹⁰, и вечной, как время.

Происхождение шаманства [это] — обожание природы вообще и в частности.

Другое чудо — человек. Эта душа, эти способности, этот дух мыслящий и Пытливый не есть ли очевидное присутствие божества, той непостижимой вечной силы? Он поклонялся живому [духу в лице шамана] и мертвому духу онгону. Но влияние природы в этой жизни на чело­века, особенно младенчествующего, слишком сильно, слишком деятельно, и он должен был создать правила, которыми он руководствовался в отношении к таинствен­ной природе, что делать и чего не делать. Вот происхож­дение тех обычаев и обрядов, которые мы называем те­перь шаманским суеверием и которые тогда были истин­ной верой, верой несомненной, живой.

Таким образом, шаманство первоначально было почи­танием природы вообще в идее неба и, в частности, Солн­ца, Луны, рек и прочих чудес природы и стихий и по­этому отчасти походило на фетишизм, хотя по идее оно далеко не похоже на эту грубую и мелкую адора­цию¹¹. [...]

АРВАХИ ИЛИ ОНГОНЫ, ДУХИ УМЕРШИХ ПРЕДКОВ

«Внешний· мир — природа, внутренний мир — дух че­ловека, и явления того и другого — вот что было источ­ником черной веры», — говорит Банзаров. Внешний мир — солнце, луна, звезды и земля — вот первые боже­ства; почитание целого должно было [привести] к почи­танию частностей: гор, рек, холмов и пр. Таким образом, шаманство обоготворило природу. Небо (тенгри) хотя впоследствии и олицетворялось, но никогда не было бо­гом. Человек приписывал небу, солнцу и луне власть над собой, влияния чего нельзя отрицать, но влияние это действовало на него только в этом мире от рождения до смерти. Он мог родиться под особенным покровитель­ством природы, [...] он сам становился арвахом, божеством свободным. Благополучие его в том мире зависело от того, как родственники исполняли обряды поминок. Если по­минки были исправны, он был спокоен и покровительство­вал всем родным, не то он становился врагом и вредным.

Таким образом, небо было беспристрастно, как божество, и неревниво. У шаманских народов не было грехов в смысле христианском; человек боялся кривить совесть, потому что оттого уменьшался его скот; наступить на огонь, потому что он получит болезнь. Одним словом, суеверия шаманские вели за собой кеср — несчастие, па­деж скота, болезнь. Наказание следовало тотчас за нару­шением обряда. Со смертью он освобождался от всех наказаний и дух был свободен.

Люди великие, сильные были и всесильными, всемо­гущими онгонами, мелкие натуры становились и [по смерти] ничтожными духами, которые не могли ни nojyi-дочно любить и не умели ненавидеть. Чингис-хан после смерти был почитаем, как бог. У киргизов почитание ар-вахов до сих пор во всей силе.. Они в труд[ные минуты жизни] призывают имя своих предков, как мусульмане своих святых. Всякую удачу приписывают покровитель­ству арвахов. [...]

Шаманы [почитались], как люди покровительствуемые небом и духом. Шаман — человек, одаренный волшеб­ством и знанием, выше других. Он поэт, музыкант, про­рицатель и вместе с тем врач. Киргизы шамана назы­вают «бахши», что по-монгольски значит «учитель», уйгу­ры бахшами называют своих грамотников, туркмены этим именем зовут своих певцов. Команы называли его [кам], так называют его и теперь сибирские татары.

Мы не будем говорить о происхождении этого слова, которое достаточно разъяснено Банзаровым, не станем также опровергать мнения о том, что шаман был и есть просто шарлатан. Мы только повторим здесь слова Кар-лейля: «...мне грустно даже предположить, чтобы шарла­танство, хотя в дикаре, могло породить веру». И у кир­гизов не всякий может быть шаманом, как не всякий из нас может быть поэтом (стр. 146—150).

О МУСУЛЬМАНСТВЕ В СТЕПИ

Мусульманство пока не въелось в нашу плоть и кровь. Оно грозит нам разъединением народа в будущем. Между киргизами еще много таких, которые не знают и имени Магомета, и наши шаманы во многих местах степи еще не утратили своего значе­ния. У нас в степи теперь период двоеверия, как было на Руси во времена -преподобного Нестора. Наши книжники так же энер­гически, как книжники Древней Руси, преследуют свою народ-

ную старину. (Наши предания, эпосы, юридические и судебные обычаи они заклеймили позорным именем — «войлочнойкнигой»), а наши языческие обряды, игры и торжества они называют не иначе как бесовскими. Под влиянием татарских мулл, средне­азиатских ишанов и своих прозелитов нового учения народность наша все более и более принимает общемусульманский тип. Не­которые султаны и богатые киргизы запирают жен своих в от­дельные юрты, как в гаремы. Набожные киргизы начинают ездить в Мекку; а баяны наши вместо народных былин поют мусульман­ские апокрифы, переложенные в народные стихи. Вообще киргиз­скому народу предстоит гибельная перспектива достигнуть евро­пейской цивилизации не иначе, как пройдя через татарский пе­риод, как русские прошли через период византийский.

Как ни гадка византийщина, но она все-таки ввела христиан­ство — элемент, бесспорно, просветительный. Что же может ожи­дать свежая и восприимчивая киргизская народность от татар­ского просвещения, кроме мертвой схоластики, способной только тормозить развитие мысли и чувств. Мы должны во что бы то ни стало обойти татарский период, и правительство должно нам в этом помочь. Для него это так же обязательно, как для нас спа­сение утопающих. Для совершения этого человеколюбивого дела на первый раз следует только снять покровительство над мулла­ми и над идеями ислама и учредить в округах вместо татарских школ русские. Затем реакция обнаружится сама собою. Было время, когда русское правительство считало распространение европейского просвещения между некоторыми иноплеменными народами своими почему-то невыгодным для себя. По крайней мере такой политики держалось оно и в отношении кавказских мусульман и киргиз. Горцы и киргизы не допускались в кадет­ских корпусах на специальные классы, где преподаются военные науки. Закон этот теперь отменен, следовательно, признан лож­ным. [...]

Только истинное знание дает спасительный дух сомнения, и только оно научает [...] ценить жизнь и материальное благосо­стояние. С того времени, как правительство Соединенных Штатов стало цивилизовать ирокезов, гриков, шактоусов и других красно­кожих, индейские войны почти в этой стране прекратились.

В Соединенных Штатах с 1858 года основано 162 школы для индейцев и образован индейский фонд для вспомоществования диким, желающим принять оседлость.

Ислам не может помогать русскому и всякому другому хри­стианскому правительству, на преданность татарского продажного духовенства рассчитывать нельзя. Факт этот становится соблаз­нительно ясным, если принять во внимание отложение крымских татар во время кампании 1854 года. Казанские татары располо­жены к России столько же, сколько и крымские. [...]