Об основных началах Русской истории

Нравственный подвиг жизни принадлежит не только каждому человеку, но и народам, и каждый человек и каждый народ решает его по-своему, выбирая для совер­шения его тот или иной путь. [...]

История представляет нам сии многоразличные пути, сии многотрудные борьбы противоречащих стремлений, верований, убеждений нравственных. Страшная игра ма­териальных сил поражает с первого взгляда; но это один призрак: внимательный взор увидит одну только силу, движущую всем, мысль, которая всюду присутствует, но которая медленно совершает ход свой; часто готовая пе­рерядиться в новый образ, она сообщает еще могущество свое образу прежнему, хранит его, пока вполне не со­зреет и с полным правом не явится в новом сиянии, пере­создав все в новый образ. Избавиться от мысли люди не могут: они могут загромоздить ее материальными внеш­ними силами, могут поставить на поприще насилия; но, обремененная недостойною себя громадою, она тем не ме­нее движет ее, и тогда страшно столкновение грубых масс, прильнувших к этой духовной силе: страшно раз­биваются и разрушаются они друг об друга (2, стр. 1—2).

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О РУССКОЙ ИСТОРИИ, ВОЗБУЖДЕННЫХ ИСТОРИЕК) г. СОЛОВЬЕВА'

[...] Дело Петра как принимание (только) полезного от чужих стран не внесло ничего нового; все это делалось и до него, но свободно, постепенно и самобытно. Великое дело Петра как исклю­чительное поклонение Западу, как исключительное отрицание всего русского, даже в языке и в одежде, как резкое насильственное,

Ш

поспешное и подражательное преобразование, другими словами, как переворот было точно дело новое, небывалое на Руси и не принадлежит к тем мирным изменениям, которые совершаются легко и неприметно; напротив, это именно переворот, и в этом отношении продолжателем Петр назваться не может. Нет, у него не было предшественников в древней Руси. Хотя переворот Петра прямо подействовал только на верхние классы, но с изменением этих классов и народ, само собою разумеется, должен был стать в особые отношения. Таким образом, переворот подействовал на всю Россию, разным образом в ней обозначась. Россия раздели­лась на две резкие половины: на преобразованную Петром, или верхние классы, и на Россию, оставшуюся в своем самобытном виде, оставшуюся на корню, или простой народ. Разумеется, две сии половины, между которыми разрушена связь понимания, не остаются без соприкосновения если не внутреннего, то внешнего; разумеется, одна действует на другую, и преимущества и выгоды играют здесь, конечно, большую роль (2, стр. 43—44).

ХОМЯКОВ

Алексей Степанович Хомяков (1804—1860) —русский философ-идеалист, идеолог славянофильства, видный публицист 40—50-х го­дов, крупный поэт. Выходец из старинного дворянского рода, получил блестящее до­машнее образование, сдал эк­замены на кандидата матема­тических наук.

С 1857 г. бессменный председатель «Общества лю­бителей Российской словесно­сти», под его руководством «Общество» готовило изда­ние словаря В. И. Даля, пи­сем Карамзина и Грибоедова, сборника песен П. В. Кире­евского. С конца 30-х годов занялся активной пропагандой своих философских и социо­логических идей, защищает православие от критики шел­лингианцев, проповедует «сла­вянскую идею». Сближается с братьями Киреевскими, с Чаадаевым, братьями Аксако­выми и др.

Герцен считал Хомякова «действительно опасным про­тивником», «старым бретером

диалектики», отмечал его одаренность и эрудицию, применяемые для защиты ложных славянофильских воззрений. В философии Хомяков — объективный идеалист-мистик, враг рационализма,

Ш

предпринявший попытку синтеза философии и веры, веры и на­уки. В социологии — сторонник мессианской роли «славянского мира» и русской общины. Среди сочинений Хомякова важное место занимают работа «О современных явлениях в области фило­софии» (1859) и «Записки о всемирной истории» — оригинальный философски-исторический труд.

Фрагменты из его произведений подобраны автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданиям: 1) А. С. Хо­мяков. Полное собрание сочинений, изд. 2. М., т. 1, 1878; 2) Там же, т. 3. М., 1882; 3) А. С. Хомяков. Полное собрание сочине­ний, изд. 3, т. 2. М., 1886.

[ФИЛОСОФИЯ И СОЦИОЛОГИЯ]

(....] Прежняя ошибка уже невозможна, человек не мо­жет уже понимать вечную истину первобытного хри­стианства иначе как в ее полноте, т. е. в тождестве единства и свободы, проявляемом в законе духовной любви. Таково православие. Всякое другое понятие о хри­стианстве отныне сделалось невозможным. Представите­лем же этого понятия является Восток, по преимуществу же земли славянские и во главе их наша Русь, приняв­шая чистое христианство издревле по благословению божьему и сделавшаяся его крепким сосудом, может быть, в силу того общинного начала, которым она жила, живет и без которого она жить не может. Она прошла через ве­ликие испытания, она отстояла свое общественное и бы­товое начало в долгих и кровавых борьбах, по преиму­ществу же в борьбе, возведшей на престол Михаила [...], и, сперва спасшая эти начала для самой себя, она теперь должна явиться их представительницею для целого мира. Таково ее призвание, ее удел в будущем. Нам позволено глядеть вперед смело и безбоязненно (1, стр. 151 — 152).

Частное мышление может быть сильно и плодотворно только при сильном развитии мышления общего; мышле­ние общее возможно только тогда, когда высшее знание и люди, выражающие его, связаны со всем остальным организмом общества узами свободной и разумной любви и когда умственные силы каждого отдельного лица ожив­ляются круговращением умственных и нравственных со­ков в его народе. История призывает Россию стать впе­реди всемирного просвещения; она дает ей на это право за всесторонность, и полноту ее начал, а право, данное историей народу, есть обязанность, налагаемая на каж­дого из его членов (1, стр. 174).

[...] Ей, [Византии], не было суждено представить истории и миру образец христианского общества; но ей было дано великое дело уяснить вполне христианское учение, и она совершила этот подвиг не для себя только, но для нас, для всего человечества, для всех будущих веков. Сама империя падала все ниже и ниже, истощая свои нравственные силы в разладе общественных учре­ждений с нравственным законом, признаваемым всеми; но в душе лучших ее деятелей и мыслителей, в учении школ духовных, и особенно в святилище пустынь и мона­стырей, хранилась до конца чистота и цельность просве­тительного начала. В них спаслась наша будущая Русь (1, стр. 219.).

[Просвещение народов Запада развивалось быстрее от­того, что оно выросло] на почве древнеримской, непри­метно пропитывавшей их началами просвещения, или в прямой от нее зависимости, и оттого, что просвещение их по односторонности своих начал могло, как я уже сказал, развиваться при многих недостатках в жизни обществен­ной и частной; древняя же Русь имела только один источ­ник просвещения — веру, а вера разумная далеко не обнимала земли, которой большая часть была христиан­скою более по наружному обряду, чем по разумному со­знанию, между тем как всесовершенное начало просве­щения требовало жизненной цельности для проявления своей животворящей силы (1, стр. 233—234).

Всякое общество находится в постоянном движении; иногда это движение быстро и поражает глаза даже не слишком опытного наблюдателя, иногда крайне медленно и едва уловимо самым внимательным наблюдением. Пол­ный застой невозможен, движение необходимо; но, когда оно не есть успех, оно есть падение. Таков всеобщий за­кон. Правильное и успешное движение разумного обще­ства состоит из двух разнородных, но стройных и соглас­ных сил. Одна из них основная, коренная, принадлежа­щая всему составу, всей прошлой истории общества, есть сила жизни, самобытно развивающаяся из своих начал, из своих органических основ; другая, разумная сила лич­ностей, основанная на силе общественной, живая только ее жизнею, есть сила никогда ничего не созидающая и не стремящаяся что-нибудь созидать, но постоянно при­сущая труду общего развития, не позволяющая ему пе­рейти в слепоту мертвенного инстинкта или вдаваться в

безрассудную односторонность. Обе силы необходимы, но вторая, сознательная и рассудочная, должна быть свя­зана живою и любящею верою с первою силою жизни и творчества. Если прервана связь веры и любви, насту­пают раздор и борьба (1, стр. 127—128).

Общество восстает не против формы своей, а против всей сущности, против своих внутренних законов. [...] От­жили не формы, но начала духовные, не условия обще­ства, но вера, в которой жили общества и люди, состав­ляющие общество. Внутреннее омертвление людей вы­сказывается судорожными движениями общественных организмов; ибо человек — создание благородное: он не может и не должен жить без веры (1, стр. 147).

[...] Никогда не искала она, [церковь], насильствен­ного управления над людьми, но и не могла его искать; ибо для такого управления она должна была отделиться от людей, т. е. от своих членов, от самой себя. Такое от­деление церкви от человечества возможно и понятно при юридическом рационализме западных определений и со­вершенно невозможно при живой цельности православия. В ней учение не отделяется от жизни. Учение живет, и жизнь учит. Всякое слово добра и любви христианской исполнено жизненного начала, всякий благой пример исполнен наставления. Нигде нет разрыва, ни раздвое­ния. [...] Действительно, как бы ни было совершенно че­ловеческое общество и его гражданское устройство, оно не выходит из области случайности исторической и че­ловеческого несовершенства: оно само совершенствуется или падает, во всякое время оставаясь далеко ниже не­досягаемой высоты неизменной и богоправимой церкви. Самый закон общественного развития есть уже закон явления несовершенного. Улучшение есть признание не­достатка в прошедшем, а допущение улучшения в буду­щем есть признание неполноты в современном. Нравст­венное возвышение общества, свидетельствуя о возра­стающей зрелости народа и государства и находя точки отправления или опоры в нравственном и умственном превосходстве законодателей и нравственных деятелей общественных, двигается постепенно и постепенно дела­ется достоянием всех. В законе положительном государ­ство определяет, так сказать, постоянно свою среднюю нравственную высоту, ниже которой стоят многие его члены (что доказывается преступным нарушением ca­ll®

мых мудрых законов) и выше которой стоят всегда не­которые (что доказывается последующим усовершенст­вованием закона). Такова причина, почему общество не может допустить слишком быстрых скачков в своем раз­витии. Закон, слишком низкий для него, оскорбляя его нравственность, оставляется без внимания; слишком вы­сокий непонят и остается без исполнения. Между тем каждый христианин есть в одно и то же время гражда­нин обоих обществ, совершенного, небесного — церкви и несовершенного, земного — государства (1, стр. 238— 240).

[...] Революция [во Франции] была не что иное, как голое отрицание, дающее отрицательную свободу, но не вносящее никакого нового содержания, и Франция нашего времени живет займами из богатств чужой мыс­ли [...], искажая чужие системы ложным пониманием, обобщая частное в своих поверхностных и ложных при­ложениях, размельчая и дробя все цельное и живое и подводя все великое под мелкий уровень рассудочного формализма (1, стр. 51).

Во-первых, человек по своему вещественному составу подчинен общим уставам земной природы, и черты, неиз­менно передаваемые от поколения поколению, служат основанием разделения всего человечества на несколько племен, отличных одно от другого. [...]

Во-вторых, человек приближается к жизни более ис­тинной и достойной его определения, вступая произ­вольно в общество других людей. Начинается размен сил и взаимных пособий, поставляются условия, возни­кают законы, рождаются государства. [...]

Наконец, человек, царь и раб земной природы, при­знает в себе высшую, духовную жизнь. Он сочувствует с миром, стремится к источнику всякого события и вся­кой правды, возвышается до мысли о божестве. [...]. Темно ли, ясно ли его понятие, вечной ли истине или мимолетному призраку приносит он свое поклонение, во всяком случае вера составляет предел его внутреннему развитию. Из ее круга он выйти уже не может, потому что вера есть высшая точка всех его помыслов, тайное условие его желаний и действий, крайняя черта его зна­ний. В ней его будущность личная и общественная, в ней окончательный вывод всей полноты его существова­ния разумного и всемирного (2, стр. 7—8).

[...] Свобода мысли и суждений невозможна без твер­дых основ, без данных, сознанных или созданных са­мобытною деятельностью духа, без таких данных, в ко­торые он верит с твердою верою разума, с теплою верою сердца. Где эти данные у нас? Эклектизм не спасает от суеверия, и едва ль даже суеверие эклектизма не самое упорное изо всех: оно соединяется с какой-то самодо­вольною гордостью и утешает себя мнимой деятельно­стью ленивого рассудка (1, стр. 33).

[...] Связь веры с наукою восходит до первого озаре­ния русской земли верою христовою (1, стр. 247).

Я назвал верою ту способность разума, которая вос­принимает действительные (реальные) данные, переда­ваемые ею на разбор и сознание рассудка. В этой только области данные еще носят в себе полноту своего харак­тера и признаки своего начала. В этой области, пред­шествующей логическому сознанию и наполненной соз­нанием жизненным, не нуждающимся в доказательствах и доводах, сознает человек, что принадлежит его умст­венному миру и что миру внешнему. Тут, на оселке во­ли, сказывается ему, что в его предметном (объективном) мире создано его творческою (субъективною) деятель­ностью и что независимо от нее. Время и пространство, или, лучше сказать, явления в этих двух категориях, сознаются тут независимыми от его субъективности или по крайней мере зависящими от нее в весьма малой мере. [...]

Сознательное определение времени и пространства будет: время есть сила в категории причинности, а про­странство — в категории взаимности, т. е. время и про­странство суть категории причинности и взаимности в мире явлений, независимых от субъективной личности человека.

[...] Время и пространство утратили всякое само­стоятельное значение в отношении к разуму вообще, со­храняя значение только в отношении к личности. Таков логический вывод. [...]

Сознание не сознает явления: оно может понять его законы, его отношение к другим явлениям, более — его внутренний смысл [...], но оно не понимает его как явле­ние (1, стр. 327—330).

Мир субъективного сознания с его пространством и временем так же действителен, как мир внешний;

а мир внешний есть только всем общий божий мир

(1, стр. 334).

[...] Необходимость есть только чужая воля, а так как всякая объективация есть уже вольное самоотчуждение мысли — не-я, то необходимость есть проявленная воля. Закон, т. е. условие понятий и, следовательно, отно­шения между всем, что есть, не имеет ничего общего с необходимостью. Это не что иное, как мыслимость или возможность существования (1, стр. 344).

Вера не есть действие одного постижения, но дейст­вие всего разума, т. е. постижения и изволения в их внутреннем единстве. Вера — жизнь и истина в одно и то же время [,..], есть такое действие, которым человек, осуждая свою собственную несовершенную и злостную личность, ищет соединиться с существом нравственным по преимуществу, с Иисусом праведным, с богочелове­ком. Вера есть начало по самому существу нравственное; нравственное же начало, которое бы не заключало в себе стремления к обнаружению·, обличило бы тем самым свое бессилие, точнее, свое ничтожество, свое небытие. Обнаружение веры и есть дело (3, стр. 127—128).

Наука должна расширять область человеческого знания, обогащать его данными и выводами, но она должна помнить, что ей самой приходится многому и многому учиться у жизни. Без жизни она так же скудна, как жизнь без нее, может быть, еще скуднее

(1, стр. 22).

[...] Разум жив восприятием явления в вере и, отре­шаясь, самовоздействует на себя в рассудке; разум отра­жает жизнь познаваемого в жизни веры, а логику его законов — в диалектике рассудка (1, стр. 279).

Философское мышление строгими выводами возвра­щается к незыблемым истинам веры, а разумность церк­ви является высшею возможностью разумности челове­ческой, не стесняя ее самобытного развития. [...] Науки философские, понятые во всем их живом объеме, по не­обходимости отправляясь от веры и возвращаясь к ней, в то же время дают рассудку свободу, внутреннему зна­нию— силу и жизни — полноту (1, стр. 283—284).

В наше время философия в тесном смысле этого сло­ва остановилась в своем развитии по всей Европе и жи­вет более в своих разнообразных, часто бессознательных, приложениях, чем в виде отдельной и самостоятельной

науки. Эпоха наша питается трудом недавно минувшей великой эпохи германских мыслителей (1, стр. 290).

«Человечество» — таков смысл Фейербаха. [...] У Фейербаха судьба человеческого развития является без всякой связи с общею мировою жизнью: это какое-то полудуховное пятнышко в бесконечной толкотне грубо-вещественного мира, чистая случайность. [...]

Гегель [...] был, бесспорно, полновластным владыкою германского ума. Его философия не была обследуема критически, его творения редко бывали читаемы в их си­стематической последовательности, но учение его было принято с какою-то религиозною верою. Почти безмолв­ный протест Шеллинга и нескольких отдельных мыслите­лей долго не имел никакого значения. Целое поколение выросло в гегелизме. [...]

Гегель был несколько лет верою, теперь остался при­вычкою немецкого ума. Ему перестали поклоняться, но выйти из него не могут. Когда наступило для него время критики, многие из прежних его последователей, разо­чарованные, пристали к прежним его критикам, но тут они не нашли уже философской системы (ибо шеллин-гизм был пережит) и живут теперь в каком-то грустном чаянии будущей философии [...].

Критика сознала одно: полную несостоятельность ге­гельянства, силившегося создать мир без субстрата. Уче­ники его не поняли того, что в этом-то и состояла вся задача учителя, и очень простодушно вообразили себе, что только стоит ввести в систему этот недостающий субстрат и дело будет слажено. [...] Гегельянство прямо хватилось за вещество и перешло в чистейший и грубей­ший материализм. Вещество будет субстратом, а затем система Гегеля сохранится [...].

Система [Гегеля] есть не что иное, как возможность понятия, развивающаяся до всего разнообразия действи­тельности и завершающаяся действительностью духа. И вот у его учеников вещь вообще является как общий субстрат, и именно вещь в себе самой, не как самоогра­ничивающееся понятие, что было уже отвергнуто крити­ческим судом, произнесенным над чистым гегельянст­вом, и даже не как предмет понятия, что предполагало бы предсуществующее понимание, а именно в себе са­мой. [...]

Для осуществления всей системы (...) введено было

Ш

новое начало — вещь как вещество вообще, f...] Смутный и чувственный образ вещества получил значение поня­тия, область ощущений сделалась точкою отправления для мысли (1, стр. 299—304).

Так получаем мы антиномию: ограниченное безгра­нично, измеримое неизмеримо, ощутимое неощутимо и т. д., или иначе вещество — не-вещество. Конечно, ан­тиномия не отрицает действительности предмета, выра­жающего в ней свою двойственность, но она, бесспорно, отрицает в каждой из двух сторон, в которых она явля­ется, право на самостоятельность и особенно право вы­давать себя за всемирный субстрат. Материализм, под­вергнутый испытанию логики, обращается в бессмыслен­ный звук (1, стр. 307).

[...] Материализм не выдерживает ни малейшей науч­ной, критики, но перед чистым рационализмом он имеет то кажущееся превосходство, что представляет какой-то (хотя и мнимый) субстрат и тем удовлетворяет внутрен­нему требованию действительности, которое лежит в ду­ше человека; оба же, и рационализм чистый, и материа­лизм, суть не что иное, как две стороны одной и той же системы, которую я [...] [называю] системою нецессариа-низма, иначе безвольности (1, стр. 312).

Вещество является нам всегда в пространстве, в это* мистическом состоянии. Очевидно, никакая частица ве~ щества не может действовать вне своих пределов, т. е. действовать там, где ее нет. Итак, никакой частной силы быть не может, и сила является принадлежностью не дробного вещества, но все-вещества, т. е. уже не веще­ства, но идеи, уже не дробной, но всецелой, не рабствую­щей чему иному, но свободно творящей силу. Итак, сила сама есть только иное название воли. [...] Эта воля есть воля божия (3, стр. 341—342).

Гегелизм пройдет, как всякое заблуждение, и теперь он уже живет более в жизни бытовой, чем в науке; но феноменология Гегеля останется бессмертным памятни­ком неумолимо строгой и последовательной диалектики, о котором никогда не будут говорить без благоговения им укрепленные и усовершенствованные мыслители. Изу­мительно только то, что до сих пор никто не заметил, что бессмертное творение есть решительный приговор над самим рационализмом, доказывающий его неизбеж­ный исход (1, стр. 267).

СИДОНСКИЙ

Федор Федорович Сидонский (1805—1873) — видный русский теист рационалистического направления, крупный историк бого­словия. Выходец из разночинной среды, учился в Петербургской духовной академии, где затем работал бакалавром английского языка и философии. В 1833 г. опубликовал свой основной фило­софский труд «Введение в науку философии», за который получил Демидовскую премию. С 1864 г. руководил кафедрой философии в Петербургском университете, а в 1873 г. — кафедрой богословия.

Φ. Φ. Сидонского глубоко интересовал вопрос о соотношении философии и веры. Он пытался исторически взглянуть на фило­софию, которая, по его мнению, есть история мысли человечества. Философия занимается проблемами космогонии, этики и гносеоло­гии. Философию он определил как «учебное (т. е. научное. — Ред.) решение вопроса о жизни Вселенной, выведенное из строгого рас­смотрения природы нашего ума и проведенное до определения законов, по каким должна направляться наша человеческая дея­тельность» *. Сидонский признает философию самостоятельной областью знания, со своей истиной, не отождествимой с истиной религии. Хотя он и видел в вере необходимое, условие познания всего сущего, однако элементы рационализма, допущенные им в учении о космогонии, послужили основанием изгнания его с ка­федры богословия.

Фрагменты из произведений Φ. Φ. Сидонского подобраны авто­ром данного вступительного текста В. В. Вогатовым по изданию: Φ. Φ. Сидонский. Введение в науку философии. СПб., 1833.

[ФИЛОСОФИЯ]

В постепенном ходу философии видим как бы три пружины, кои попеременно давали движение умам, настроенным к высшей изыскательности. Это три главных вопроса: о жизни природы, о законах нашей деятельности, о природе и предметном значении наших познаний (стр. 17).

Опыты ближайшего и строжайшего рассмотрения природы на­ших познаний появляются в наше время в значительном количе­стве. Хотя их составители суть писатели второстепенные, впрочем, можно смело надеяться, что верное решение вопроса о происхож­дении, составе и пределах наших познаний положит конец разно­образию систем философских, утвердит верным объяснением былей (Thatsache) нашего сознания, как должны мы мыслить о жизни природы в ее зависимости от бога (стр. 16).

От рассмотрения других существ склоняя взор свой на самого себя, человек находит новый мир, и для него рождается новая задача — определить собственное значение в ряду прочих существ.

Таким образом, мало-помалу разоблачается пред взором чело­веческим мир сил невидимых и существ мыслимых, и возникают в душе один за другим вопросы об отношении видимого к неви­димому, о влиянии невидимого на ощутимое, о последнем начале

* Φ. Φ. Сидонский. Введение в науку философии. СПб., 1833, стр. 24.

всего сущего, о его дивной природе и отношении, в каком нахо­дится оно к миру (стр. 30).

Важность изысканий о законах нашей деятельности еще менее может быть подвергнута сомнению. Человек не может оставаться без участия в событиях мира, без действий. Особенно души доб­лестные чувствуют непреодолимое призвание давать ходу дел мира человеческого известные направления. Но то же побуждение, ко­торое вызывает человека на действия, заставляет его искать и твердых начал для своей деятельности. Души возвышенные не мо­гут действовать наобум (стр. 38—39).

В метафизике нужно уже гораздо яснее уразуметь природу условного, которое служило для нас переходом к безусловному, чтоб со всем убеждением и со всею ясностью разумного сознания сказать: есть бог, так действует он в мире, таково существо его. Конечно, в том случае, когда бы образование и уяснение мысли о природе самосущего зависели от одного действования умствен­ных сил наших, без отношения сего действования к самостоятель­ному быту природы, можно было бы скорее закончить дело обра­зования мысли, завершающей разумение бытного: — все, впрочем, и в сем случае, никто не может похвалиться совершенным разви­тием сил своего разумения; постижение существа верховного и его отношения к миру долго могло бы оставаться скудным. Но, как нельзя не согласиться, что в настоящем настроении разумных сил наших уяснение идеи существа верховного от сил не одного ума, а приготовляется и восполняется познаниями явлений самого су­щего, в котором первосущее являет свою силу, то, естественно, нужно уже иметь предварительно познание природы внешней, и познание, сколько можно, правильнейшее, чтоб вознестись до разумения того способа, каким проливается в нее жизнь от само­сущего. Так что, чем совершеннее круг наших мыслей и правиль­нее наше познание явлений природы, тем развитие мысли о пер-восущем будет совершеннее. [...]

Познание всех частностей сущего для духа конечного есть дело бесконечное. Если же ясным разумением и частных явлений природы никто похвалиться не может, то тем более воспрения мысли, составленные силою ума нашего о таких предметах, ка­ковы отношения божества к миру, внутренняя природа сего верхов­ного существа и вообще все предметы горные, должны быть отне­сены к числу представлений темных, надолго оставаться в ряду одних догадок, пока большее уяснение всего нашего сознания не приведет их или в ряд чистых истин, или явных заблуждений (стр. 87—89).

Не истреблять же истины — цель философов, но отыскивать, очищать оные...

Философ ищет убеждения в истине уясненного, основатель­
ного. Для него слишком дорога истина, чтоб он стал отвергать ее
без соображения. Тогда как недовольно образованный готов при­
знавать истинною всякую мысль, высказанную с каким-либо авто­
ритетом, довольствуется объяснениями жизни природы самыми
смешными и неудовлетворительными, философ хочет всякой мыс­
ли усвоить приличное достоинство и изъяснения жизни Все­
ленной признать достоверными только такие, кои выдержи­
вают строгое испытание ума разборчивого и даже недоверчивого
(стр. 98—99).....,

Достаточные основания для сего признания или условия оного' [...] философ находит в сличении мыслей действительно предположительных или поставленных до времени в ряд предполо­жений с бытом действительным (стр. 101).

Все философы всегда старались прилагать свое учение к жизни и приводить в согласие с бытом действительным. И влияние вся­кой философии потолику только возрастало и усиливалось, поко-лику она, скажем так, хорошо умела укладываться в рамки дей­ствительного или искусно покорять оное своей форме (стр. 105).

Племя философов и каждый философ в частности суть как бы невольные мученики человеческой жажды истинного. [...]

Человек находится в состоянии движения; его способности — в состоянии развития; зависимо от сего развития и вместе с ним возрастает и стремление к большей точности в мыслях, к большей ясности ведения. Поднимаясь и одною ступенью выше в своем умственном развитии, человек делает уже новые вопросы, видит открытым пред собою новое и всегда обширнейшее поле исследо­вания (стр. 113).

Будем в бесконечность восходить в разумении истины, хотя бы уразуметь ее в почастном ее составе не удалось нам никогда! Полное созерцание истины есть состояние покоя; им может на­слаждаться одно божество; тварь вся призвана к движению, ей дано только приближаться к тому покою; ее еще ждет священная суббота! (стр. 126).

Область мыслей человеческих никак не ограничивается одною верою. Пожелать подобного ограничения и предписать оное воз­можно и естественно было бы разве тогда, когда бы ум человече­ский не имел своего собственного настроения, по коему он должен был действовать, когда бы не мог раскрываться до значительной чистоты в каждом неделимом [человеке] (стр. 180).

Какие бы, впрочем, по истории ни вступали отношения между бытом обыкновенным и философией, все коренной характер по­следней есть именно возвышенность над всем, действительным, опытным (стр. 199).

Одна и та же цель философии может быть обозначена или выражена различно зависимо от точки зрения, которой считаешь за нужное придерживаться. Говоря предметнее, цель философии — уразуметь образ бытия вещей; говоря субъективнее, цель ее — раз­вить естественный нам образ мыслей о природе, рассматриваемой в целости, или решить главнейшие задачи нашего ведения. Те­ряется перевес и предметности и своеличности выражения, когда цель философии обозначать — уразумение истины... Противоречия собственного в сих трех способах обозначения одного и того же предмета нет (стр. 228—229).

ГОГОЦКИЙ

Сильвестр Сильвестрович Гогоцкий (1813—1889) — один из вид* ных представителей русского теизма середины XIX в. Сын протои­ерея, Гогоцкий в 1837 г. окончил Киевскую духовную академию и стал в ней преподавателем. В конце 40-х годов перешел в универ* ситет св. Владимира. В 1862 'г. совершил поездку за границу,

β Германию. С 1869 г. — профессор кафедры философии Киевского университета, читал курсы педагогики, психологии, логики и исто­рии философии. Внимательно изучал философию Канта и Гегеля и делал попытку их переосмысления с точки зрения теизма. В 1847 г. написал труд «Критический взгляд на философию Канта», затем такие произведения, как «Диалектическая система Гегеля, ее достоинство и недостатки» (1860 г.), «Два слова о прогрессе» (1860 г.), «Введение в историю философии» (1872 г.), двухтомное издание «Философия XVII и XVIII вв. в сравнении с философией XIX в. и отношение той и другой к образованию» (1878—1884 гг.). Однако наиболее важным для характеристики воззрений Гогоц-кого является «Философский лексикон» (в 4 томах, 5 частях, 1857—1873). Последние два труда подвели итог духовного разви­тия их автора, явились довольно полным сводом идей мистики и идеализма середины XIX в. в России. Особенно это относится к «Философскому лексикону» — своеобразной философской энцик­лопедии мистицизма, открыто выступающего против идей мате­риализма и революции. Революционные демократы подвергли рез­кой критике идеи Гогоцкого.

Фрагменты из произведений С. С. Гогоцкого подобраны авто­ром данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданию: С. Гогоцкий. Философский лексикон в 4 томах, 5 частях. Киев, 1857—1873.

ФИЛОСОФСКИЙ ЛЕКСИКОН

АТЕИЗМ. [Идея] существа божественного, идея бесконечного разума не разлучна с существом нашего духа, как не разлучно с ним и сознание предела или ограниченности явлений: как явле­ния внутренней и внешней жизни, служащие условием пробужде­ния этой идеи, не производят самого сознания предела, а потому, как бы ни многократно они повторялись, не произвели бы в нас сознания о бытии безраздельном, то и самая идея верховного су­щества в неопределенном ее виде быстро и неотразимо пробуж­дается в нашем духе изнутри его; но самая определенность этой идеи или полнота ее содержания уразумевается только при по­мощи нашего внутреннего развития и созерцания мира как тво­рения божия, в котором отражается бесконечная премудрость и благость. И человек простой — неразвращенный и образованный, с правильным развитием умственных способностей — легко дохо­дит до мысли о верховном зиждителе мира, потому что эта идея не разлучна с их духом. Все вызывает ее в нас: и явления внеш­него мира, и внутреннее состояние духа и обстоятельства жизни. Между тем иногда [...] тот же самый конечный мир, который в самой ограниченности своей для неповрежденной мысли представляет явные следы безусловного и премирного существа, заслоняет от внутреннего взора высшую идею божества [...] и человек не со­знает внутренней необходимости в идее божества, отрицает то самое, на чем утверждается жизнь его и мира. Это — полное без­верие, полный атеизм по содержанию и по форме. Как ни жалко, как ни чудовищно подобное настроение духа человеческого, но история образования иногда находит его в эпохи крайнего раз­вращения народов. Это атеизм как бы полусознательный, плод

• 06

целой жизни человека; но есть атеизм другого рода, происходя­щий от· односторонних и противных идее божественного суще­ства начал, полагаемых в основании метафизических исследований. [...] Материализм, самое низшее и бессмысленное направление фи­лософии, находится в прямом противоречии с идеей верховного существа и неминуемо ведет к атеизму... Таков, напр., атеизм Эпи­кура, Гоббса, Ламетри и новейших проповедников материализма Фохта, Молешо (Moleschot) и Бихнера'. [...] Утверждая, что су­ществует только материя с ее бессознательною, подчиненною зако­нам необходимости связью причин и действий, они чужды идеи бога как верховного разумного существа, в котором начало всех ограниченных причин и целей мира. [...] Весьма близок к матери­ализму по характеру и следствиям сенсуализм. [...] Как бы ни был возвышен по внешнему виду пантеизм², но он неизбежно ведет к атеизму и материализму, потому что прямо или косвенно отри­цает духовные свойства божества, его личность, свободу и всемо­гущее творчество. [...] Таким образом, хотя в сущности атеизм один и тот же, но форма его часто изменяется, судя по тому, из каких начал он вытекает и в какой степени отрицает истинную идею бога (I, стр. 215—219).

АТОМИЗМ. [...] Как бы ни была полезна атомическая теория для объяснения законов и пропорций, в которых соединяются основ­ные вещества; но неосновательность ее не только в применении к вопросам философии и верховной причине мира, но и в приме­нении ко многим явлениям материального мира так очевидна, что сами последователи ее чувствовали необходимость в видоизмене­нии и усовершенстве атомической теории (I, стр. 221).

Атомическая теория в смысле метафизическом нелепа, в смыс­ле физическом неудовлетворительна и ведет к противоречиям. Первая причина бытия не может иметь в себе ничего множествен­ного,, не может подвергаться сложению и разложению или быть страдательным орудием, которое только приводится в движение чем-то другим; а между тем атомизм, по крайней мере метафизи­ческий, признанием атомов за первое начало вещей возводит их недвижную массу на степень существа самодвижного и самодея­тельного (I, стр.224).