Цивилизация и великие исторические реки

Человеческая история, лишенная идеи прогресса, представ­ляет лишь бессмысленную смену событий, вечный прилив и отлив случайных явлений, которые не укладываются в рамки общего мировоззрения. [...]

Большинство ученых подразделяют всех обитателей земного шара на две группы: группу исторических или культурных наро­дов и группу диких народов — «дикарей» или варваров. Однако при более тщательном изучении народов и их быта мы должны будем признать, что подобное разделение покоится на слишком неясных определениях, благодаря чему возможны очень грубые ошибки. [...]

Но, если с другой стороны, цивилизация, как бы ни был низок ее уровень, охватывает безразлично все элементарные обществен­ные группы, третируемые с высоты нашего собственного величия как варварские, то, с другой стороны, это варварство мы видим всюду; нет ни одного человеческого общества, как бы оно высоко ни стояло по своему культурному развитию, которое было бы вполне свободно от всех пережитков варварства и дикарства. Между дикарем, стоящим на наиболее низкой ступени развития, и наиболее высоко стоящим цивилизованным человеком существует длинная и непрерывная связь. Когда приходится сравнивать два крайних или весьма друг от друга отдаленных звена этой цепи, то огромные различия между ними слишком ослепляют наблюдателя И эти звенья сами собою невольно выделяются в самостоятельные группы, несмотря на то, что мы отлично сознаем, что в природе развитие никогда не идет по прямой линии. (...]

Рассматривая прогресс, совершенный человечеством в течение всего своего «крестного» исторического пути, мы должны указать на одно несомненное доказательство существования прогресса — это усовершенствование техники. В самом деле, сравнивая совре­менную технику и промышленное развитие с тем, чем была техника и индустрия в предыдущие периоды, мы должны будем признать колоссальный рост человеческой мощи, гигантский рост власти человека над силами природы, над временем и простран­ством — этими двумя космическими врагами человека. [...]

Более несомненное доказательство действительного существо­вания общего прогресса в истории дает нам непрерывная эволю­ция социальной связи между людьми и факт нарастания обще­человеческой солидарности. Вот почему только эти факты, по нашему мнению, и заслуживают быть признанными в качестве критерия и признака общественного прогресса. [...]

В истории человечества незаметный труд многочисленных поколений, живших до нас, является творцом исторических фор­маций, но эта работа безвестных поколений ускользает от иссле­дователя; мы видим лишь результаты этого труда. [...]

Прагматическая история, то есть история, довольствующаяся занесением на свои страницы фактов и деяний главнейших на­родов земного шара во всем их хронологическом беспорядке, не может служить для обоснования теории прогресса, она может лишь доставить материалы для истории прогресса, но не больше. Задачу создания этой теории прогресса, задачу отыскания ариад­ниной нити, необходимой для нашего руководства в запутанном лабиринте исторических фактов, подлежащих исследованию, над­лежит выполнить более абстрактной науке, которую принято те­перь называть философией истории. [...]

Для нас не важен вопрос, откуда исходит и какими путями проявляется в истории прогресс. Существенной задачей для нас является определить, в чем состоит прогресс и по какому точно определенному признаку можно узнать, прогрессирует ли дан­ное общество, не употребляя при этом никакого субъективного произвола, никакого предвзятого мнения, обыкновенно выставляе­мого различными социологическими теориями. [...]

Понятие прогресса приобрело точное, свободное от всяких метафизических ухищрений и произвольных толкований определе­ние именно с расцветом естествознания и с торжеством дарвинов­ских идей эволюции. В области естественных наук под прогрессом понимают ту дифференциацию явлений природы, которая в каж­дой последующей фазе эволюции проявляется с большей интен­сивностью. Явления считаются прогрессивными, если каждый из их составных элементов, воспроизводя отличительные свойства всех предыдущих ступеней развития, содержит в себе еще какой-нибудь новый элемент, еще не проявившийся в предыду­щих фазах, и если при всем том новая стадия в состоянии заро­дить еще новые, способные к эволюции, элементы. [...]·

Со времени Чарльза Дарвина большинство ученых считают, что специфическим законом биологии должен быть признан закон борьбы за существование, или, говоря другими словами, закон жизненной конкуренции, направляемый и поддерживаемый отбо­ром (selection). Но еще до великого английского натуралиста русский ученый Карл Бэр доказал научным образом, что в мире органических явлений прогресс определяется морфологическим критерием — а именно степенью дифференциации. Дифференциа­ция состоит в том, что в организме все более и более увеличи­вается количество отдельных органов, которые постепенно и специализируются на выполнении какой-либо строго определен­ной части общей работы организма. Каждый орган выполняет свою особую функцию, и совокупность этой коллективной работы всех органов Составляет общую жизнь организма.

Теперь, когда биология окончательно и в высшей степени ясно сформулировала оба эти принципа, ее можно не без осно­вания рассматривать как вполне установившуюся точную науку, независимую от метафизических функций и предвзятых партий­ных мнений.

Цивилизация, как мы уже видели, характеризуется прогрес­сивным ходом человеческих обществ, жизнь и деятельность кото­рых неизмеримо сложнее жизни и деятельности животных и растений. Согласно утверждению французских позитивистов и английских эволюционистов, наука, занимающаяся изучением явлений общественной жизни, т. е. социология, по отношению

к биологии занимает такое же место, какое занимала сама био­логия по отношению к наукам неорганическим. Биология может считаться и зависимой и независимой наукой от наук физико-химических, смотря по тому, с какой точки зрения мы будем рассматривать ее. Она тесно связана со всеми физико-химиче­скими науками, так как изучает высшие фазы прогрессивной серии, начинающейся элементарно-простыми явлениями, входя­щими в область физико-химических наук, и затем без перерыва поднимающейся вплоть до самых сложных проявлений жизни. Но в то же время биология представляет совершенно независи­мую науку, также она имеет свой особый предмет изучения — жизненные явления — и рассматривает эти явления с своей соб­ственной точки зрения.

Таким образом, если социологии, в свою очередь, суждено стать точной наукой, то для этого она должна ясно и опреде­ленно установить специфический закон социальной жизни и дать свой собственный критерий, при помощи которого в области со­циальных явлений мы могли бы определить прогресс столь же безошибочно, как это делает биолог в своей области, определяя степень дифференциации данного организма.

Наиболее характерной чертой всякой социальной жизни является кооперация. Если в области биологии существа более или менее индивидуализированные, начиная от простейшей клетки и до человека, ведут борьбу за существование, т. е. за достижение каких-нибудь эгоистических и личных целей, то в области социологической, наоборот, отдельные особи объединяют свои усилия для достижения общей цели. Пусть, в действитель­ности очень часто кооперация, объединение усилий, является только необходимым и логическим результатом борьбы за жизнь; не важно, что стремление к кооперации зарождается в живых существах под влиянием эгоистических интересов; существенно для нас то, что принцип кооперации совершенно отличен и про­тивоположен дарвиновскому принципу борьбы за существование, настолько этот принцип сам отличается от более общего прин·-ципа — ньютоновского закона всеобщего тяготения.

Безразлично, заключают ли отдельные особи союз для обо­роны или нападения, все же принцип соглашения совершенно отличен от принципов борьбы.

Разграничение областей биологии и социологии не представ­ляет, следовательно, никаких затруднений. Биология изучает в области растительного и животного мира явления борьбы за существование, социология же интересуется только проявлениями солидарности и объединения сил, т. е. фактами кооперации в при­роде. [...]

Общество есть организм, утверждали Огюст Конт и Герберт Спенсер. Ослепленные этим определением, самые выдающиеся ученые утверждали и утверждают до сих пор, что дарвиновский закон борьбы за существование составляет не только основной закон биологии, но является и главным законом социальной жизни. В действительности, однако, положение «общество есть организм» представляет собою только фигуральное выражение, утратившее еще со времени Менения Агриппы даже оттенок ори­гинальности. [...]

Социологи всех эпох и всех направлений обращали усилен­ное внимание на отношения между личностью и обществом на различных ступенях социальной эволюции. Но когда, этими отно­шениями заинтересовались натуралисты, привыкшие к точному языку и определенной терминологии естественных наук, то они не замедлили обнаружить, насколько смутны и неопределенны наши понятия об индивидууме и обществе. [...]

Одно и то же живое существо может быть рассматриваемо то как целостный самостоятельный индивид, то как орган или член некоторой коллективности, связанной кооперативной связью, то, наконец, как общество более элементарных индивидов. В современной науке для обозначения существ, достигших такой высокой степени индивидуализации, какой достигли, например, человек и высшие животные, условились употреблять термин бион.

[...] Индивидуальность бионов далеко не отличается высокой степенью абсолютности, какую мы наблюдаем у простейшей клетки. В то время как одноклеточный организм вполне и все­цело удовлетворяется сам собою, даже для воспроизведения, бионы, отличающиеся более сложной организацией, должны для поддержания и сохранения вида объединяться с себе подобными, но другого пола, создавая таким образом новую группировку высшего порядка — дэму (1, стр. 39—52).

Резюмируя эти исследования, мы получили следующие весьма интересные выводы по вопросу об эволюции форм социальной жизни.

Ассоциация, или кооперация, то есть объединение более или менее многочисленных усилий отдельных особей, направленное для достижения общей цели, встречается уже среди первичных многоклеточных организмов, почти в самом начале органической жизни.

На различных ступенях морфологической лестницы этот прин­цип ассоциации, или кооперации, объединенного труда многих индивидов принимает разнообразные формы, а именно:

На самой низшей ступени (среди первичных многоклеточных организмов) кооперация выражается в простой механической связи, различным образом соединяющей отдельные клетки орга­низма.

На более высшей ступени биологической лестницы коопера­ция проявляется в силу физиологической необходимости, выте­кающей из невозможности для каждой отдельной особи или члена существовать вне общения и сотрудничества с другими эле­ментами.

Наконец, на высшей ступени развития кооперация принимает все более и более свободный и добровольный характер. Зачаточная форма этой высшей формы ассоциации — дэма (брачные группы) — образуется уже под воздействием таких факторов, как половое влечение, которые нельзя назвать ни механическими, ни чисто физиологическими, но которые являются уже в значительной мере факторами психологическими.

По мере того как дэм совершенствуется, не выходя даже из биологической области, психологический характер кооперации, объединяющей его членов, проявляется все сильнее и сильнее, а первоначальное чисто физиологическое половое влечение все

более и более уступает свое место взаимному влечению, общим заботам о потомстве и сознательной солидарности склонностей и интересов и т. д.

Улучшение, или процесс социальной связи, проявляющееся вначале чисто механическим и принудительным образом, прини­мает постепенно все более и более психологический характер и выливается в форму свободного союза. В этом прогрессивном движении дифференциация является характерным признаком лишь на промежуточной ступени; на низшей ступени она еще не проявляется, а на высшей дифференциация теряет для нас всякий интерес, так как она не является более характерным при­знаком прогресса.

В наше время, когда телеологический или антропоморфиче­ский способ выражения уже не в состоянии ввести кого бы то ни было в заблуждение, да будет мне позволено выразить мою мысль более ясно следующим фигуральным образом: природа, нуждаясь в солидарности существ, помимо которой она не смогла бы осуществить высшие формы жизни, вынуждена была употребить следующие меры: вначале она объединила отдельные живые организмы в коллективы при помощи принуждения и необходимости; затем, приучив как бы насильственно их к обще­ственной жизни^ она видоизменила формы общественной жизни посредством дифференциации, наконец, когда, по ее расчетам, отдельные личности достаточно созрели для сознательной и доб­ровольной кооперации и объединения своего труда, природа уничтожает всякое принуждение и подчинение. С этого момента самое важное с биологической точки зрения дело, именно вос­произведение новых существ, вверяется не инстинктам, а свобод­ным личным склонностям существ.

Таким образом, социальный прогресс находится в обратном отношении к степени принуждения, насилия или власти, прояв­ляющихся в общественной жизни, и, наоборот, в прямом отноше­нии к степени развития свободы и- самосознания, или безвластия, анархии. Это положение стремился доказать и Прудон в своих произведениях (1, стр. 57—59).

Социологический прогресс так, как мы его определили [...], без сомнения, играет значительную роль в истории, но тем не менее одним только таким понятием прогресса нельзя объяснить целиком исторического процесса. Загадка, предлагаемая в тече­ние бесчисленного ряда веков сфинксом истории, остается нераз­решенной и до сего времени. Ни один «Эдип социологии» не дал до сих пор точного, ясного и определенного объяснения, почему историческая жизнь началась не с анархических и свободных группировок, как наиболее совершенной формы организации, но совершенно с противоположных форм [...] (1, стр. 61).

Признавая во всяком случае, что, с точки зрения современной науки, свобода есть единственная характерная черта цивилиза­ции, мы не должны обойти молчанием того соображения, что социальная эволюция всюду находится в зависимости от органи­ческих условий. Следовательно, окружающая среда и вообще все естественные условия влияют с своей стороны на форму коопера­ции, направляя и координируя усилия отдельных личностей. В известной среде эта координация благодаря целому ряду благо­приятных естественных условий совершается легко и просто;

полезность дела, требуемого от каждого человека, так настоя­тельна и понятна всем, что объединение усилий не вызывает никаких споров и возражений. [...]

Но особо благоприятствующая для человека среда, как мы сказали, является редким исключением, в большинстве же случаев мы всюду встречаем физико-географические условия другого по­рядка, которые допускают процветание человеческой жизни только при условии разумной и сложной работы разнородных и многочисленных сил, стремящихся к такой широкой цели, всей важности которой даже и не понимает подавляющее большинство работающих. [...]

Мы далеки от географического фатализма, в котором нередко упрекают теорию о влиянии среды. По моему мнению, причину возникновения и характер первобытных учреждений и их после­дующей эволюции следует искать не в самой среде, а в отно­шениях между средой и способностью населяющих данную среду людей к кооперации и солидарности. Таким образом, историческая ценность той или другой географической среды, предполагая даже, что она в физическом отношении при всех обстоятельствах остается неизменяемой, тем не менее бывает различна в раз­ные исторические эпохи, смотря по степени способностей оби­тателей к добровольному солидарно-кооперативному труду (1, стр. 68—69).

Подобно всем отраслям человеческого знания сравнительная география располагает двумя методами логического исследова­ния — анализом и синтезом (1, стр. 79).

Наследственность, в общем, является могучим фактором эво­люции, она укрепляет и передает от поколения к поколению приобретенные человеком под влиянием среды способности и привычки и тем самым содействует видоизменению человеческих рас, но действие одной только наследственности не в состоянии освободить человека от еще более могучего влияния среды (1, стр. 115).

Мы можем разделить всю историю человечества на следую­щие периоды.

I. Древние века, речной период. Он охватывает собою исто­рию четырех великих цивилизаций древности — Египта, Месопо­тамии, Индии и Китая, — возникших в бассейнах великих рек. История этих четырех цивилизаций не синхронистична: восточ­ная группа (Индия и Китай) с самого начала своего возник­новения несколько запаздывает в своем развитии сравнительно с двумя западными цивилизациями (Ассиро-Вавилония и Еги­пет). [...]

В периоде древних речных цивилизации можно различить две

эпохи:

1) Эпоха изолированных народов, завершающаяся к XVIII ве­ку до начала нашей эры.

2) Эпоха первоначальных международных сношений и сбли­жений народов, начинающаяся первыми войнами Египта и Ассиро-Вавилонии и заканчивающаяся вступлением на историче­скую арену пунических (финикийских) федераций приблизи­тельно около 800 года до начала христианской эры.

II. Средние века, средиземноморский период. Этот период охватывает двадцать пять веков, с основания Карфагена до Карла

ФИЛОСОФСКИЙ МАТЕРИАЛИЗМ ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛЕЙ

Великого, и подразделяется в свою очередь на две следующие эпохи:

1) Эпоха Средиземного моря, во время которой главные очаги культуры, одновременно или поочередно, представлены крупными олигархическими государствами Финикии, Карфагена, Греции и, наконец, Рима при цезарях, вплоть до Константина Великого.

2) Эпоха морская, начинающаяся со времени основания Ви­зантии (Константинополя), когда в орбиту цивилизации втяги­вается Черное море, а затем Балтийское. Эта эпоха охватывает собою весь период средних веков.

III. Новое время, или период океанический, характеризую­щийся заметным перевесом западноевропейских государств, лежа­щих на побережье Атлантики. Этот третий период развития ци­вилизации, несмотря на свою молодость по сравнению с двумя предыдущими, может быть разделен также на два этапа:

1) Атлантическая эпоха, от открытия Америки до момента «золотой лихорадки» в Калифорнии и в Аляске, широкого разви­тия английского влияния в Австралии, русской колонизации бере­гов Амура и открытия для европейцев портов Китая и Японии.

2) Всемирная эпоха, едва только зарождающаяся в наши дни.

Это разделение человеческой истории, представляющей в дей­ствительности единый процесс, вполне соответствует также и трем последовательным фазисам социальной эволюции и трем восходящим ступеням органической эволюции в природе (1, стр. 141—143).

[СОЦИОЛОГИЯ]

Жизнь общества управляется законами, не зависящими ни от чьего произвола (2, стр. 94).

Наши пресловутые национально-экономические особенно­сти — и общинное землевладение, и хваленое отсутствие пролета­риата — являются решительными тормозами не только к даль­нейшему развитию экономических сил России, но и к поддержа­нию их на нынешнем крайне неудовлетворительном их уровне (3, стр. 321).

СЕЧЕНОВ

0ван Михайлович Сеченов (1829—1905) — гениальный рус­ский физиолог, философ-материалист. Родился в селе Теплый Стан Симбирской губернии в дворянской семье. После окончания петербургского Главного ин­женерного училища (1848 г.) и кратковременной военной службы Сеченов в 1850— 1856 гг. учился на медицин­ском факультете Московско­го университета. В течение последующих четырех лет ра­ботал в Германии. С 1860 г. стал адъюнктом Медико-хи­рургической академии, затем вел профессорскую работу в Одессе, Петербурге и Моск­ве. В 1901 г. вышел в отстав­ку. Выл членом - корреспон­дентом академии (с 1869 г.) и почетным академиком (с 1904 г.).

$. М. Сеченов сформиро­вался как мыслитель под влиянием материализма рево­люционной демократии. В сво­их научных и философских трудах он последовательно за­щищал принцип материали­стического монизма, вел борь­бу против индетерминизма.

Для обоснования материализма исключительное значение имела вышедшая в 1863 г. физиолого-психологическая работа Сеченова «Рефлексы головного мозга». В ней автор разработал объектив­ные основы рефлекторной теории, имеющей важное значение в обосновании материалистической теории познания. К числу выдающихся произведений Сеченова относятся также «Кому и

как разрабатывать психологию», «Элементы мысли», «Впечатле­ния и действительность», «Предметная мысль и действитель­ность» и др.

Научная и философская деятельность Сеченова оказала огромное влияние на последующее развитие физиологии и психо­логии, на обоснование коренных принципов философского мате­риализма.

Подборка фрагментов из произведений И. М. Сеченова осу­ществлена автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданию: И. М. Сеченов. Избранные философские и психо­логические произведения. М., 1947.

[ФИЛОСОФИЯ И ПСИХОЛОГИЯ]

Мозг есть орган души, т. е. такой механизм, который, будучи приведен какими ни на есть причинами в движе­ние, дает в окончательном результате тот ряд внешних явлений, которыми характеризуется психическая деятель­ность. Всякий знает, как громаден мир этих явлений. В нем заключено все то бесконечное разнообразие движе­ний и звуков, на которые способен человек вообще. И всю эту массу фактов нужно обнять, ничего не упустить из виду? Конечно, потому что без этого условия изучение внешних проявлений психической деятельности было бы пустой тратой времени (стр. 71).

Способностью органов чувств воспринимать внешние влияния в форме ощущений, анализировать последние во времени и пространстве и сочетать их целью или частями в разнообразные группы исчерпывается запас средств, ко­торые управляют психическим развитием человека. Где же, спросит читатель, знакомый с психологической лите­ратурою, процесс обобщения представлений, переход от понятий низших к более общим, где сочетание понятий в ряды, наконец, что сталось с продуктами так называе­мого соизмерения психических актов (сравнение) в со­знании? Все эти процессы заключаются, любезный чи­татель, в сказанном. Вот для удостоверения несколько примеров:

1) «Животное» есть, как известно, понятие очень об­щее. С ним различные люди, смотря по степени своего развития, соединяют, однако, очень разнообразные пред­ставления: один говорит, что животное есть то, что ды­шит; другой с понятием о животном связывает непри-крепленность к месту и свободу движения; третьи при­бавляют к движению чувствование; наконец, натуралисты

еще недавно принимали за простейшую, следовательно, типическую форму животного (protozoa) клеточку — ма­ленькую частицу, входящую как основа в состав всех тканей животного тела. Явно, что, несмотря на различие представлений, связываемых с понятием «животное», в них есть· общая сторона: все они суть не что иное, как представления какой-нибудь части целого животного ин­дивидуума — части целого, т. е. продукты анализа.

2) «Время», говорится обыкновенно, есть понятие очень общее, потому что в нем чувствуется очень мало реального. Но именно последнее обстоятельство и ука­зывает на то, что в основе его лежит лишь часть конк­ретного представления. В самом деле, только звук и мы­шечное ощущение дают человеку представления о вре­мени, притом не всем своим содержанием, а лишь одною, стороною, тягучестью звука и тягучестью мышечного чувства. Перед моими глазами двигается предмет; следя за ним, я двигаю постепенно или головой, или глазами, или обоими вместе; во всяком случае зрительное ощуще­ние ассоциируется с тянущимся ощущением сокращаю­щихся мышц, и я говорю: «движение тянется подобно звуку». Дневная жизнь человека проходит в том, что он или двигается сам, получает тянущиеся ощущения, или видит движение посторонних предметов — опять оно же, или, наконец, слышит тянущиеся звуки (и обонятельные и вкусовые ощущения имеют тоже характер тягучести). Отсюда выходит, что день тянется подобно звуку, 365 дней тянутся подобно звуку и т. д. Отделите от конкретных представлений и движения дня и года характер тягучести — и получится понятие времени. Опять процесс дробления целого на части.

3) Понятие «величины» рассматривают обыкновенно как продукт соизмерения в сознании двух представлений и вводят в процесс особенную способность сравнивать и выводить заключения. Дело объясняется, однако, проще. Дробя конкретное зрительное представление миллионы раз, глаз привыкает к различию ощущений между це­лым и частью во всех отношениях, следовательно, и со стороны величины. Ассоциируя же эти акты с слуховыми ощущениями, служащими этим отношениям именем, ре­бенок выучивается узнавать и говорить, что больше, что меньше. Представления о целом и части со стороны ве­личины уясняются потом различием осязательных ощу-

щений, сочетающихся с зрительными. Различие стало, наконец, совершенно ясно. Момент этот характеризуется физиологически следующим образом: ребенок выучился находить различие между количеством зрительных сфер, которые покрываются изображением целого предмета на сетчатой оболочке и частью его. Тогда ребенок, конечно, может уже отличать по величине и два отдельных пред­мета, рисующихся на его сетчатой оболочке; тот будет больше, которого изображение занимает на ней больше места, и наоборот. Ребенок знает, таким образом, два предмета, равных по величине, и вдруг видит раз, два, десять раз, миллионы раз, что из этих равных предметов тот, который дальше от глаз, кажется всегда меньше. Если представление об их действительном равенстве крепко, то его не обманет кажущееся неравенство (напри­мер, ребенок лет 4 не смешает свою высокую мать издали с знакомой девочкой, которая вблизи равна по росту ма­тери, рассматриваемой издалека); в противном случае он, конечно, ошибется.

И взрослый человек судит о величине предметов та­ким же образом: он ощущает последовательно и очень резко (вследствие многократного повторения процесса) количество зрительных сфер сетчатой оболочки, покры­тых двумя изображениями. Явно, что здесь, как говорится, обращается внимание лишь на одну сторону конкретного зрительного ощущения, опять анализ.

На вопрос о сочетании понятий отвечать примером те­перь уже нечего: они сочетаются как дробные части конк­ретных представлений (стр. 133—135).

Все без исключения психические акты, не осложнен­ные страстным элементом (об этих будет речь ниже),раз­виваются путем рефлекса. Стало быть, и все сознательные движения, вытекающие из этих актов, движения, назы­ваемые обыкновенно произвольными, суть в строгом смыс­ле отраженные.

Таким образом, вопрос, лежит ли в основе произволь­ного движения раздражение чувствующего нерва, решен утвердительно. Вместе с этим стало уже понятно, отчего в произвольных движениях это чувствующее возбуждение часто вовсе не заметно, по крайней мере неопреде­лимо.

На это причин очень много, все же они сводятся на следующие общие:

1. Очень часто, если не всегда, к ясной по содержанию ассоциации, например к зрительно-слуховой, примеши­вается темная мышечная, обонятельная или какая другая. По резкости первой, вторая или вовсе не замечается, или очень слабо. Тем не менее она существует, и достаточно прийти ей на миг в сознание, чтобы вслед за тем высту­пило и зрительно-слуховое сочетание. Пример: днем я за­нимаюсь физиологией, вечером же, ложась спать, думаю о политике. При этом случается, конечно, подумать иног­да и о китайском императоре. Этот слуховой след ассоци­ируется у меня, следовательно, с ощущениями лежания в постели: мышечными, осязательными, термическими и пр. Бывают дни, когда или от усталости, или от нечего де­лать ляжешь в постель и вдруг в голове — китайский им­ператор. Говорят обыкновенно, что это посещение ни с того ни с сего, а выходит, что он у меня был вызван ощу­щением постели. Теперь же, как я написал этот пример, он будет и часто моим гостем, потому что ассоциируется с более резкими представлениями.

2. К ряду логически связанных представлений ассоци­ируется не имеющее к ним ни малейшего отношения. В таком случае человеку кажется странным выводить ряд мыслей, появившихся в его голове, из этого представле­ния; а между тем оно-то и было толчком к этим мыслям.

3. Ряд сочетанных представлений длится' иногда в со­знании очень долго. Выше было сказано, что идеальные пределы его — просыпание утром и засыпание ночью. В таких случаях человеку очень трудно припомнить, что именно вызвало в нем данный ряд мыслей.

Как бы то ни было, а в большинстве случаев и при внимательности человека к самому себе внешнее влияние, вызвавшее данный ряд представлений, всегда может быть подмечено (стр. 148—149).

Итак, рядом с тем, как человек путем часто повторя­ющихся ассоциированных рефлексов выучивается груп­пировать свои движения, он приобретает (и тем же путем рефлексов) и способность задерживать их. Отсюда-то и вытекает тот громадный ряд явлений, где психическая деятельность остается, как говорится, без внешнего выра­жения, в форме мысли, намерения, желания и пр.

Теперь я покажу читателю первый и главнейший из результатов, к которому приводит человека искусство за­держивать конечный член рефлекса. Этот результат

резюмируется умением мыслить, думать, рассуждать. Что такое в самом деле акт размышления? Это есть ряд свя­занных между собою представлений, понятий, существую­щий в данное время в сознании и не выражающийся ни­какими вытекающими из этих психических актов внеш­ними действиями. Психический же акт, как читатель уже знает, не может явиться в сознание без внешнего чувст­венного возбуждения. Стало быть, и мысль подчиняется этому закону. А потому в мысли есть начало рефлекса, продолжение его и только нет, по-видимому, конца — дви­жения.

Мысль есть первые две трети психического реф­лекса. [...]

Когда говорят, следовательно, что мысль есть воспроиз­ведение действительности, то есть действительно бывших впечатлений, то это справедливо не только с точки зре­ния развития мысли с детства, но и для всякой мысли, повторяющейся в этой форме хоть в миллион первый раз, потому что читатель уже знает, что акты действительного впечатления и воспроизведения его со стороны сущности процесса одинаковы.

Я остановлюсь несколько на свойствах мысли, чтобы быть впоследствии понятным читателю, когда дело дой­дет до обманов самосознания.

Мысль одарена в высокой степени характером субъек­тивности. Причина этому понятна, если вспомнить исто­рию развития мысли. В основе ее лежат в самом деле ощу­щения из всех сфер чувств, которые наполовину субъек­тивны; да и самые зрительные и осязательные ощущения, имеющие, как известно, вполне объективный характер в минуту своего происхождения, могут делаться в мысли вполне субъективными, потому что большинство людей думает и об осязательных, и о зрительных представлениях словами, то есть чисто субъективными слуховыми ощуще­ниями. Наконец, независимо от этого перевертывания в мысли объективных ощущений в субъективные (путем зрительно-осязательно-слуховой дизассоциации), зритель­ные и осязательные ощущения в мысли, даже в том слу­чае, если мы думаем образами, не имеют обыкновенно реальной яркости, то есть образы в мысли не так ясны, как в действительности. Причина этому заключается, ко­нечно, в том, что зрительные и осязательные ощущения ассоциируются с другими; следовательно, в мысли вни-

манию нет причины остановиться именно на зрительном, а не на слуховом ощущении; при действительной же встрече с внешним предметом глазами или рукой условие для внимания в эту сторону дано. Как бы то ни было, а отсюда следует, что присутствие образных представлений в мысли не может мешать субъективности характера по­следней (стр. 154—157).

Человек есть определенная единица в ряду явлений, представляемых нашей планетой, и вся его даже духов­ная жизнь, насколько она может быть предметом науч­ного исследования, есть явление земное. Мысленно мы можем отделять свое тело и свою духовную жизнь от всего окружающего, подобно тому как отделяем мысленно цвет, форму или величину от целого предмета, но соответ­ствует ли этому отделению действительная отдельность? Очевидно, нет, потому что это значило бы оторвать чело­века от всех условий его земного существования. А между тем исходная точка метафизики и есть обособление духов­ного челов'ека от всего материального — самообман, упорно поддерживающийся в людях яркой характерностью само­ощущений. Раз этот грех сделан, тогда человек говорит уже логически: так как все окружающее существует по­мимо меня, то оно должно иметь определенную физионо­мию существования помимо той, в которой реальность яв­ляется передо мной при посредстве воздействия ее на мои органы чувств. Последняя форма, как посредственная, не может быть верна, истина лежит в самобытной, независи­мой от моей чувственности форме существования. Для познания этой-то формы у меня и есть более тонкое, не­чувственное орудие — разум. В этом ряду мыслей все, за исключением последней, абсолютно верны, но последняя и заключает в себе ту фальшь, о которой идет речь: от­рывать разум от органов чувств — значит отрывать явле­ние от источника, последствие от причины. Мир действи­тельно существует помимо человека и живет самобытной жизнью, но познание его человеком помимо органов чувств невозможно, потому что продукты деятельности органов чувств суть источники всей психической жизни (стр. 285-286).'

Умозаключению не соответствует никакого реального субстрата; но содержание его, а вместе с тем и содержа­ние всей мысли определяется тем, какими сторонами со­поставляются друг с другом реальные факторы мысли (не

нужно забывать, что этими факторами могут быть один предмет и то или другое его качество или состояние, два цельных предмета или, наконец, качества или состояния двух предметов). Сопоставляется, напр[имер], реальное впечатление от целого образа с репродукцированным сход­ным каким-нибудь признаком, выходит констатирование последнего в целом; сопоставляются два несходных факта, следующих друг за другом постоянно и неизбежно во вре­мени, — содержанием мысли является каузальная связь между объектами мысли и пр.

Процесс мышления не изменяется ни на йоту ни при сравнении многих реальных объектов между собой, ни при сопоставлении объектов, раздробленных уже при по­мощи научных средств, хотя продуктами такого мышле­ния является уже вся наука о реальном мире.

Он не изменяется и для случаев математического мышления, в котором объектами мысли часто являются даже такие абстракции, которые представляют продукты дробления, заходящие за пределы аналитической способ­ности органов чувств.

Процесс остается, наконец, неизменным и для случаев даже ошибочного философского мышления, когда объек­тами мысли являются не реальности, а чистейшие фик­ции. Дело объясняется тем, что правильные сами по себе операции мышления производятся здесь над правильно произведенными продуктами дробления словесных выра­жений мысли, которым не соответствует, однако, в их обособленности ничего реального (стр. 288).

В статье «Впечатления и действительность», разбирая вопрос, имеют ли какое-нибудь сходство, и какое именно, наши впечатления от внешнего мира с действительностью, я старался показать, что такое сходств