Дилогия В. Гроссмана «Жизнь и судьба». Проблема свободного человека в романе.

Дилогия Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» пришла к нам из уже далеких послевоенных лет и, как действительно талантливое произведение, остается актуальной на сегодняшний день и интересной современному читателю. Название книги глубоко символично. Наша жизнь определяет нашу судьбу: «человек волен идти но жизни, потому что он хочет, но он волен и не хотеть». Как же тогда осознает человек свою жизнь? Как он понимает и воплощает в жизнь принципы «добра» и «свободы»? Совместимы ли эти понятия в условиях реальной действительности? Насколько свободен в выборе человек? Эти вопросы, поставленные в романе, вырастают в глобальную проблему. Утверждая высокий гуманистический идеал любви и уважение к человеку, В. Гроссман разоблачает все то, что направлено против человека, что уничтожает его неповторимую личность. В романе сопоставляются два режима – гитлеровский и сталинский.

Роман писался почти три десятилетия назад, но не был напечатан. Как и многие, он увидел свет уже после смерти автора. Можно сказать, что это одно из самых ярких и значительных произведений послевоенной русской литературы. "Жизнь и судьба" охватывает события военных и предвоенных лет, захватывает важнейшие события нашего бытия. Через весь роман проходит мысль о том, что во всех жизненных ситуациях главное – судьба человека, что каждый человек – это целый мир, который нельзя ущемить, не ущемляя одновременно интересов всего народа. Эта мысль глубоко гуманистична.

Трагедия народа, по В. Гроссману, заключается в том, что, ведя освободительную войну, он, по сути дела, ведет войну на два фронта. Во главе народа-освободителя стоит тиран и преступник, который усматривает в победе народа свою победу, победу своей личной власти. На войне человек получает право стать личностью, он получает возможность выбора. В доме "шесть дробь один" Греков совершает один выбор, а Крымов, пишущий на него донос, – другой. И в этом выборе выражается суть данного человека.

В книге много действующих лиц, но мы остановимся на фигурах трех героев романа: Крымов, Штрум и Гетманов. Крымов – старый большевик, комиссар, верой и правдой служивший революции. Для него «добро» – это то, что полезно для государства. Свободу свою он понимает как исполнение долга. После посещения дома 6/1 Крымов пишет докладную записку, фактически донос на Грекова. Размышления Грекова о необходимости свободы человека от государства кажутся Крымову вредными. У него даже возникает подозрение, что его ранила не случайная пуля, а пуля Грекова. Комиссар видит в этом сильном, независимом человеке врага идеи, врага общества, считает его личным врагом. Прозрение наступает после ареста Крымова. Его размышления в тюрьме говорят о глубокой трагедии очищения. Осмысливая свою жизнь и путь, пройденный страной, он мысленно возвращается к дому шесть дробь один и теперь не находит в Грекове врага – его мучают угрызения совести за тот донос.

Жизнь и судьба Штрума – талантливого физика, сделавшего открытие, способное умножить мощь государства, но при этом чуть не попавшего в сталинские лагеря, – интересны тем, что ему тоже предоставляется возможность выбора. Страх быть уничтоженным заставляет его подписать верноподданническое письмо, которое может сыграть роковую роль в судьбах других людей. Он сам судит себя: не к подвигу нужно стремиться, размышляет он, не делить жизнь во имя идеи на «белое-черное», а сомневаться, страдать, переживать по-своему все происходящее, т. е. быть человеком, жить по совести своей. В тоталитарном государстве человек, который хочет жить по совести, обречен. Штрума спасает звонок Сталина. Но ведь это случайность. Закономерность же такова, что мы не можем предсказать его судьбу, ведь впереди еще только 1947 год.

Крымов и Штрум делают каждый свой выбор. Крымов принципиально переоценивает свою жизнь. Штрум становится фактически приспособленцем с «лукавой» совестью. Этим героям противопоставлен Гетманов, человек, которому не надо делать выбор, точнее, выбор им сделан неосознанно в пользу целесообразности. Целесообразность он понимает так, как ему удобно. Война точно определяет, кто есть кто и кто чего стоит. Новиков –не может относиться к солдатам как к живой силе и побеждает врага военным умением на поле боя. Рядом с ним бригадный комиссар Гетманов – человек номенклатуры. На первый взгляд он кажется обаятельным и простым, но на самом деле он живет по классовым законам: к себе он применяет одни мерки, а к другим – иные.

И побеждает только совесть, правда, человечность, проходящая жестокое испытание. Ни соображения Сталина, ни его лозунги и призывы не были победоносны. Дрались за другое, что-то светлое и необходимое, даже если оно прикрывалось звонким лозунгом. Очень ярким в этом смысле мне кажется образ Грекова, один из самых привлекательных в романе. Греков не боится никого – ни немцев, ни начальства, ни комиссара Крымова. Это смелый, внутренне свободный, независимый человек.

Дискуссии о свободе, о добре и доброте, о дружбе, о причинах полной покорности человека перед лицом тотального насилия развертываются у В. Гроссмана под пулями, на пороге газовой камеры, на квартирах ученых в Казани и в камерах Лубянки. Вместе с тем В. Гроссман показывает и античеловеческую сущность войны: осажденный Сталинград воюет на последней кромке берега, героически сопротивляются защитники города. А рядом – будничные заботы, борьба зависти, тщеславия и настоящей любви. Впервые писатель показывает не сюжет, а философствует о войне. У В. Гроссмана тот же размах, то же сплетение линий жизни, судеб в один узел, их схождение в одно историческое действо.

Восхищаясь комбригом Новиковым, который задержал наступление войск на несколько минут, выждал подходящий момент и тем самым не дал погибнуть многим бойцам, Гетманов тут же пишет на него донос и не находит ни в своих чувствах, ни в своем поступке ничего противоречивого, безнравственного. Итак, дав возможность проследить за судьбой трех героев, автор приводит нас, по моему мнению, к выводу: «добро» и «свобода» – это дело нравственного выбора каждого человека.
22. Особенности и закономерности литературного развития второй половины 50-х гг. (после XX съезда КПСС). Литература «оттепели»: преодоление каноничной эстетики. Проза этого периода.

 

Литература времен «оттепели» охватывает 1954-1964 гг. Выражение «оттепель» пошло от названия одноименной повести И. Эренбурга (1954-1956 гг.), написанной на злобу дня и сейчас основательно позабытой. «Оттепель» не столько создавала новое, сколько разрушала «старое»; «старое» при этом отчаянно сопротивлялось и шло в наступление.

По-настоящему крутой поворот происходит в 1956 г. - в начале года был проведен XX съезд КПСС, на котором впервые во всеуслышание было сказано о преступлениях террористического режима «культа личности». Критика «культа личности», формально разрешенная партией, стала той почвой, на которой в последующие годы развивались главные события литературной «оттепели». Под знаменем обновления и очищения революционных идей наиболее шумно и заметно выступила тогда многочисленная группа молодых литераторов, позднее названная «шестидесятниками», а в те годы называвшая себя просто: «Мы молодые» (В. Аксенов, Б. Ахмадуллина, А. Вознесенский, В. Войнович, Ф. Горенштейн, Р. Рождественский, А. и Б. Стругацкие, А. Синявский и др.). Наиболее ярко их убеждения отразились в поэзии «эстрадников» - молодых поэтов Е.А. Евтушенко, А.А. Вознесенского, Р.И. Рождественского, Б. Окуджавы. Это было время поэтического бума. Стихи эстрадников собирали огромные аудитории слушателей, будоражили, заставляли задумываться над поэтическими традициями русской поэзии от А.С. Пушкина до М.И. Цветаевой и В. Хлебникова.

Историческая заслуга «шестидесятников» перед культурой имеет прежде всего нравственный характер, это было первое поколение в советской истории, которое во всеуслышание заявило о ценностях свободы личности, о праве на искренность, «праве на себя».

Во многом иной духовный облик имели молодые литераторы, вступившие в литературу в те же годы «оттепели», но значительно менее шумно, без деклараций. Их в большей степени сближали духовные интересы и привязанности за пределами личной судьбы. Отсюда пошли так называемые «деревенщики» (прозаики Ф. Абрамов, В. Астафьев, В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин, Ю. Казаков; близки им были поэты А. Передреев, Н. Рубцов, А. Прасолов). В конце 50-х годов в литературу пришло «поколение лейтенантов» (Г. Бакланов, Ю. Бондарев, В. Быков и другие) - авторы «окопных повестей», в которых война изображалась не столько как подвиг, сколько как тяжелый каждодневный труд, без которого победа невозможна. Вместе с ними в литературу вошел тип героя, намеченный еще В. Некрасовым. В центре этих повестей, как и у В. Некрасова, стоял процесс становления характера в трагических обстоятельствах. Обозначился поворот к нравственному осмыслению событий («Батальоны просят огня» и «Последние залпы» Ю.Бондарева, «Пядь земли» и «Мертвые срама не имут» Г. Бакланова, рассказы и повести К. Воробьева, В. Богомолова, В. Астафьева и др.). Самое объемное произведение о войне в конце 1950 - начале 1960-х гг. принадлежит К. Симонову (трилогия «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», «Последнее лето»). Главные события литературной жизни на стыке 50-х и 60-х годов переместились в принципиальную журнальную полемику, среди которой центральное место заняло противостояние журналов «Октябрь» (гл. редактор В. Кочетов) и «Новый мир» во главе с А.Т. Твардовским. С этим журналом связаны публикации почти всей большой прозы этих лет - от Ф.А. Абрамова и В.М. Шукшина до Ю.В. Трифонова и А.И. Солженицына.

Во времена оттепели началась «реабилитация» репрессированных писателей, медленное возвращение имен М. Булгакова, А. Платонова, И. Бунина, А. Ахматовой, Б. Пастернака, М. Зощенко. В «Новом мире» длительное время печатались мемуары И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», которые, несмотря на их субъективность, серьезно расшатывали догматические стереотипы в изображении советской культурной и литературной жизни.

Сильнейшим толчком к движению всей литературы, в том числе «деревенской» и последующей «лагерной» прозы стал приход в нее А.И. Солженицына. Первые же его рассказы «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» стали не только разоблачением сталинской системы. Проза Солженицына сразу же заставила посмотреть другими глазами на перемены в самом типе русского крестьянина, увидеть его новое, драматическое положение на земле и в мире. Впоследствии эта социально-философская проблематика стала центральной в творчестве писателей-»деревенщиков». Сам факт публикации произведений А. Солженицына вселял надежду, что появилась возможность говорить правду.

Но идеологические стереотипы прошлого продолжали сдерживать развитие литературно-критической мысли. В эпоху оттепели была арестована рукопись романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба». Партийных идеологов пугали параллели между сталинским и гитлеровским тоталитаризмом, рассказ о героях, ставших жертвами репрессий, несправедливости, антисемитизма, чиновничьего и бюрократического произвола. Роман Гроссмана был опубликован только в 1988-1989 гг. В романе «Доктор Живаго» Пастернак утверждал, что свобода человеческой личности, любовь и милосердие выше революции, человеческая судьба - выше идеи всеобщего коммунистического блага. Пастернак оценивал трагедию революции вечными мерками общечеловеческой нравственности в то время, когда наша литература все больше замыкалась национальными рамками. Поэт был вынужден отказаться от премии, его исключили из Союза писателей; последние годы его жизни были отравлены преследованиями режима - и партийного, и литературного. Роман и стихи Пастернака распространялись в зарубежных изданиях и в «самиздате». В России «Доктор Живаго» впервые был опубликован в 1988 г. в «Новом мире».

С середины 60-х годов стало очевидно, что «оттепель» сменяется «заморозками». Усилился административный контроль за культурной жизнью. Деятельность «Нового мира» встречала все больше препятствий.

«Оттепель» заканчивалась многочисленными судебными процессами над инакомыслящими: И. Бродским, А. Синявским, Ю. Даниэлем, А. Гинзбургом и др. К середине 1960-х годов вполне выяснилось, что обветшалая тоталитарная модель перестает работать, она утратила реальный контроль над литературой. И в этом - коренное отличие литературы времен наступившего вскоре «застоя» (1965-1985) от литературных судеб в трагическое предвоенное десятилетие.