Структура эротического фильма

 

С моей точки зрения, эротическое искусство имеет несколько специфических измерений: эстетическое измерение, показ красо­ты человеческого тела как главная тема, выражение идеализации тела как центрального объекта в страстной любви. Художественное описание того, что можно назвать географией человеческого тела, проекция идеалов красоты на тело, идентификация Я с природой через тело и выход за пределы Я, а также бренность человеческой красоты — таковы основные элементы эротического искусства.

Для эротического искусства характерна неоднозначность. Оно намечает множественные потенциальные смыслы взаимоотношений любовников и указывает на реципрокность всех отношений, а не­явным образом — на полиморфность инфантильной сексуальности и на амбивалентность человеческих отношений. Эта многозначность раскрывает мир примитивной бессознательной фантазии, возбуж­даемой в любых эротических отношениях, и способствует эротичес­кому напряжению.

Эротическое искусство воплощает подрыв ограничивающего конвенционального подхода к сексуальности и раскрывает эроти­ческий опыт, что символизирует имплицитную систему этических ценностей и ответственности. Эротика в искусстве отображается как серьезный и зрелый аспект человеческих ценностей, как символ взрослого Эго-идеала, устраняющего инфантильные запреты и огра­ничения на сексуальность.

Эротическое искусство содержит также романтическое измере­ние, связанное со скрытой идеализацией любовников, восстающих против ограничений конвенциональности и против деградации сек­суальности, обусловливаемой анализацией, обесцениванием и де­гуманизацией эротики, характерными для феноменов больших групп (и присутствующими в психологии порнографии). Романти­ческий аспект эротики вместе с идеальным слиянием в любви под­разумевает и утверждение любовниками своей автономии как пары. Эротические отношения становятся экспрессией страстной любви.

Наконец, эротическое искусство подчеркивает индивидуальный характер эротического объекта; для него характерны некая недого­воренность, таинственность и приватность и в то же время намек на бесстыдство. Однако при всей открытости, или “обнаженнос­ти”, эротического объекта удачные работы такого рода делают его “непроницаемым” в силу некой дразнящей и фрустрирующей дистанцированности. Эротическое искусство замкнуто в себе в том смысле, что оно пробуждает у зрителя неисполнимые желания. Оно не может быть полностью воспринято в силу того, что заключает в себе нечто неуловимое, не допускающее полного отождествления зрителя. Аналогичным образом, эта недоступность произведения искусства защищает и первичную сцену (открытое изображение сексуальной близости): соединение нежности с эротикой, острого физического и чувственного начала с неощутимым идеалом, или романтикой, встает непреодолимой преградой между творением искусства и его зрителем.

Эти качества эротического искусства могут находить выражение в скульптуре, изобразительном искусстве, литературе, музыке, танце и театральном искусстве, но, возможно, нигде не выража­ются столь отчетливо, как в кино. То, что кино — органичное выразительное средство для конвенционального искусства, отража­ющего массовую культуру, не нуждается в доказательстве, и конвенциональность в изображении эротики не является здесь исклю­чением. Благодаря силе и непосредственности зрительных образов кино обладает особым потенциалом в выражении эротизма, неот­делимым, впрочем, от его способности и к выражению противо­положности эротизма, а именно расщепленной, конвенциональ­но табуированной темы генитальной и полиморфной перверзивной догенитальной сексуальности в деперсонализованном, “анализован­ном” виде порнографии. Именно эта особая сила кино в выраже­нии эротики побуждает нас к сравнению конвенционального, эро­тического и порнографического кино.

Позволяя изолировать, увеличивать и диссоциировать изображе­ние гениталий и других частей тела и их переплетений, кино явля­ется средством как идеализации, так и фетишизации человеческо­го тела. Зрительные и слуховые стимулы кинофильма дают возмож­ность зрителю осуществить в фантазии вторжение в частную жизнь эдиповой пары, садистическую и вуайеристическую интервенцию в первичную сцену, вместе с оборотной ее стороной — получени­ем удовлетворения путем проекции эксгибиционистских и мазохи­стических импульсов и связанных с ними гомосексуальных и гетеросексуальных желаний.

Кино позволяет зрителю преодолевать временные и простран­ственные рамки, которые в обычной ситуации ограничивают изоб­ражение сексуального поведения, как и непосредственное наблю­дение группового секса и участие в нем вместе с другими парами; кино позволяет произвольно ускорять, замедлять и искажать зри­тельные впечатления. Это свойство кино мощно резонирует с при­родой бессознательных фантазий. Изображение эротики в кино спо­собно пробивать конвенциональные барьеры стыдливости и, соединяя в себе одновременно все компоненты эдиповой и доэди­повой сексуальности, дает стимул к сексуальному возбуждению.

Поскольку кино — наиболее эффективное средство трансляции массовой культуры, особенно в масштабах аудитории (например, зрительного зала), оно активизирует восприимчивость к массовой психологии; с другой стороны, эротика в кино посягает на грани­цы конвенционально приемлемого. Она шокирует конвенциональ­ную публику, исключая тех, кто смотрит сексуальные фильмы в одиночестве или собирается группами, для того чтобы получить удовольствие от просмотра порнографических фильмов, — нетерпи­мость к эротике характерна для массовой психологии. Эротика в кино угрожает подрывом границ конвенциональной морали.

Исследуем эту реакцию шока. Наблюдение за парой в сексуаль­ном взаимодействии активизирует у публики древние запреты на вторжение в отношения эдиповой пары, вместе с подавленным или вытесненным возбуждением, связанным с этим вторжением. Кар­тины, которые публика видит на экране, бросают вызов как ин­фантильному Супер-Эго, так и конвенциональному Супер-Эго ла­тентного периода. Вызываемое ими сексуальное возбуждение, особенно у тех, кто считает для себя приемлемым возбуждаться под влиянием зрительных стимулов (реакцией зрителя с мощными сек­суальными запретами, очевидно, будут ненависть и отвращение), может переживаться как атака на глубинные ценности.

Реакция шока дополнительно усиливается вследствие того, что художественный фильм по своему построению способствует иден­тификации зрителя с главными героями (бессознательно воспринимаемыми как родительская пара). Первоначальное нарушение табу в результате вызывает вину, стыд и смущение. Бессознательная идентификация с эксгибиционистским поведением актеров, с са­дистическими и мазохистическими аспектами соответственно вуай­еристических и эксгибиционистских импульсов бросает шокирую­щий вызов зрительскому Супер-Эго.

Эротическое кино как вид искусства требует эмоциональной зрелости, способности принимать сексуальность и наслаждаться ею, сочетать эротизм и нежность, интегрировать эротические чувства в контекст сложных эмоциональных отношений, идентифицироваться с другими людьми и их объектными отношениями и, параллельно развитию качеств, обусловливающих способность к страстной люб­ви, — культивировать восприимчивость к этическим ценностям и эстетике. Эта эмоциональная зрелость имеет тенденцию временно разрушаться под воздействием массовой психологии.

Как ни странно, наша способность к идентификации с любов­ной парой в фильме создает новое измерение приватности, обес­печивающее защиту пары и зрителя, — это нечто противоположное разрушению интимности и приватности, свойственному порнографическим фильмам. В художественном кино вуайеристические и эксгибиционистские элементы сексуального возбуждения, возни­кающего при лицезрении сексуальной близости, а также садистические и мазохистические элементы этого “вторжения” контейни­руются идентификацией с главными героями и их ценностями. Публика участвует в первичной сцене, бессознательно принимая на себя ответственность за приватность пары. Агрессивные элементы полиморфной перверзивной инфантильной сексуальности интегри­руются в рамках эдиповой сексуальности, агрессия — в рамках эро­тизма. Эта ситуация противоположна деградации эротизма при доминировании агрессии, что характерно для сексуальности в не­которых патологических состояниях и для порнографии.

Эротическое искусство достигает синтеза чувственности, глубо­ких объектных отношений и зрелых ценностных ориентации — син­теза, отраженного в способности индивидов и пары к страстной любви и взаимным обязательствам.

Отношения между конвенциональным, порнографическим и эротическим кино обусловлены динамическими процессами, дей­ствующими в группе, конвенциональной культуре и в паре, свя­занной взаимной страстью. В глубинном смысле пара всегда асо­циальна, окутана тайной, ощущением приватности и мятежно­сти — она как бы бросает вызов конвенционально приемлемым любви и сексуальности. Если конвенциональная мораль в ходе истории — по крайней мере, истории западной цивилизации — испытывает колебания между пуританством и вольностью нравов, то эта скрытая оппозиция между парой и группой, между личной моралью и культурной конвенцией остается неизменной. Как пу­ританство, так и вольность нравов отражают конвенциональную амбивалентность по отношению к сексуальной паре. В наше время эти исторические колебания находят выражение в одновременном существовании конвенциональной массовой культуры и китча, на одном полюсе, и порнографии — на другом. Можно сказать, что лишь зрелая пара и лишь эротическое искусство могут поддержи­вать и сохранять страстную любовь. Конвенциональность и порно­графия в своей нетерпимости к страстной любви являются бессоз­нательными союзниками.

 

ПАРА И ГРУППА

 

ЮНОШЕСКИЕ ГРУППЫ И ПАРЫ

 

Юношеская сексуальность развивается под влиянием сексуаль­ного возбуждения и эротического желания, вызванных гормональ­ными изменениями пубертатного периода; ощущение изменений в собственном теле ведет к усилению реагирования на эротические стимулы. Происходят частичная регрессия функций Эго и возоб­новление бессознательных конфликтов в сфере сексуальности, проявляющихся в резкой противоречивости поведенческих паттернов, — особенно в перепадах между чувствами вины, подавлением сексу­альных реакций (аскетические настроения, свойственные юношескому возрасту), с одной стороны, и полиморфными перверзивными инфантильными сексуальными устремлениями — с другой. Для защиты от этих конфликтов активизируются процессы расщепле­ния. Ослабление работы вытеснения связано с частичной регрес­сией и реорганизацией Супер-Эго и необходимостью интеграции вновь пробудившихся сексуальных желаний с запретами инфантильного Супер-Эго. В оптимальных обстоятельствах дело обстоит так: принятие генитальных и догенитальных полиморфных перверзивных инфантильных импульсов дает возможность для их интеграции как части новых переживаний собственного Я, с одновременным под­тверждением инфантильных запретов на сексуальные желания по отношению к эдиповым объектам.

Основное структурное условие развития способности к зрелой сексуальной любви — формирование интегрированной Эго-идентич­ности в контексте подросткового кризиса идентичности. Основы­ваясь на своей работе с пациентами с пограничной личностной организацией или (не обязательно пограничной) нарциссической личностной структурой, я пришел к выводу, что Эго-идентичность устанавливается постепенно на протяжении младенчества и детства, в процессе преодоления примитивной организации Эго, в которой доминируют механизмы расщепления и связанные с ними опера­ции. Эго-идентичность обусловливается интегрированной концепцией Я и целостными объектными отношениями, в то же время способствуя их формированию; главные механизмы этого процес­са — вытеснение и связанные с ним защитные операции. Эриксон (1956), описывая достижение близких отношений на первой стадии зрелости, подчеркивал зависимость этой стадии от сформирован­ности чувства идентичности в подростковом возрасте. Описанные мною стадии развития способности к переживанию и сохранению любви, по сути, представляют собой приложение этой концепции к нормальным и патологическим любовным отношениям.

Для подросткового возраста характерен кризис идентичности, но отнюдь не диффузия идентичности — два эти понятия должны быть четко дифференцированы. По мысли Эриксона (1956, 1959), кри­зис идентичности включает в себя утрату соответствия между внут­ренним чувством идентичности на данном этапе развития и “отра­жением” в психосоциальной среде. Если то и другое в большей мере расходятся, чем согласуются, то Я-концепция, так же как и вне­шняя адаптация, оказывается под угрозой и требует пересмотра как чувства собственной идентичности, так и отношений со средой. Диффузия же идентичности, напротив, является синдромом, ти­пичным для пограничной патологии (Якобсон, 1964; Кернберг, 1970), характеризующимся диссоциированными друг от друга состояниями Эго и отсутствием интеграции не только Я, но также Супер-Эго и мира интернализованных объектных отношений. Су­ществует связь между кризисом идентичности и Эго-идентичностью: чем стабильней индивидуальная базовая Эго-идентичность, тем лучше человек оснащен для преодоления кризиса идентичности; чем жестче требования окружающей среды к установленной Эго-иден­тичности, тем выше опасность срыва для тех, чья структура иден­тичности имеет дефекты.

Клинический дифференциальный диагноз между кризисом идентичности и диффузией идентичности требует тщательного исследования поведения подростка и его прошлых и текущих субъективных переживаний. Мятежный вызов авторитарности мо­жет сосуществовать с поведением, диаметрально противоположным декларируемым позициям протеста. Интенсивные любовные отношения, верность могут присутствовать одновременно с бестакт­ным, пренебрежительным, даже безжалостным и эксплуатирую­щим поведением. Однако при рассмотрении отношения подрост­ка к его явно противоречивым Эго-состояниям и действиям мы обнаруживаем, что невротичные и нормальные подростки отличаются от своих более дезорганизованных сверстников, страдающих диффузией идентичности, базисным ощущением эмоциональной целостности. Для проведения этой дифференциации особенно по­лезны следующие характеристики (Кернберг, 1978): способность испытывать чувство вины по поводу своего агрессивного поведе­ния, признаваемого таковым по прошествии эмоциональной вспышки; озабоченность и искреннее желание исправить его по­следствия; способность к установлению длительных неэксплуатиру­ющих отношений с друзьями, учителями или другими взрослыми, а также более или менее реалистическая оценка глубинных черт этих людей; последовательно расширяющаяся и углубляющаяся система ценностей — будь то ценности конформистские или нахо­дящиеся в оппозиции к тем, что доминируют в культурном окру­жении подростка.

Практическая ценность этого дифференциального диагноза со­стоит в том, что благодаря ему мы можем достичь определенной обоснованной уверенности в стабильности установившейся Эго-идентичности подростка и, соответственно, в том, что смятение и конфликты, характеризующие его влюбленности и любовные отношения в целом, не являются отражением пограничной или нарциссической личностной структуры. Типичные клинические проявления сексуальных конфликтов в подростковом возрасте — диссоциация нежности от сексуальной возбудимости, дихотомия асексуальных идеализируемых объектов и сексуально обесцененных объектов противоположного пола, сосуществование чрезмерного чувства вины и импульсивных проявлений сексуальных побужде­ний — репрезентируют конфликты от нормального до тяжело не­вротического уровня и тем самым составляют диагностическую проблему. Но диффузия идентичности, напротив, с определенно­стью указывает на серьезную психопатологию, при которой сексу­альные конфликты являются лишь начальной точкой для долговре­менных нарушений нормальной любовной жизни.

Профессионалу в сфере психического здоровья, имеющему дело с подростками из бесправных социальных групп, таких как моло­дежь гетто мегаполисов Северной Америки, мое описание конфликтных любовных отношений, основанное на данных, полученных из исследований американских подростков, принадлежащих к средне­му классу, может показаться не слишком адекватным. От подрост­ков из семей с хаотической семейной организацией, постоянных очевидцев или жертв насилия, включая сексуальное, едва ли можно ожидать развития способности к формированию целостного мира интернализованных объектных отношений, не говоря уже об интег­рированном Супер-Эго. В этом случае установление любовных отношений весьма проблематично, и внешняя, полная сексуаль­ная “свобода” может соединяться с резким ограничением способ­ности к той преданности другому, которая связана с близостью. Отсюда возникает соблазн приписать проявления психопатологии и неспособность к установлению любовных отношений воспитанию и социальной среде. В этой связи только что описанные характе­ристики нормальной структуры идентичности могут быть полезны для разграничения тяжелой психопатологии и адаптации к своей, находящейся в неблагоприятном положении и, возможно, антисо­циальной подгруппе. Крайне патологическая социальная структу­ра при дезорганизованности семейных отношений способствует развитию психопатологии, но поверхностная адаптация к патоло­гическому социальному окружению отнюдь не исключает базисной полноценности развития подростка, хотя и маскирует ее.

Реактивация эдиповых конфликтов и борьба, связанная с вытес­нением эдиповых сексуальных стремлений, — главные бессознатель­ные мотивации в сепарации подростка от родительских объектов и развитии социальной жизни внутри группы сверстников. Протест по отношению к принимавшимся прежде поведенческим нормам и ценностям родительского дома сопутствует поиску новых ценнос­тей, идеалов и поведенческих норм, за которыми подросток обра­щается к учителям, являющимся предметом восхищения, и к по­стоянно расширяющемуся вокруг него миру. Строгое соблюдение групповых правил в раннем подростковом возрасте свидетельству­ет о сохранении господства морали латентного периода, которая укрепляет диссоциацию между возбуждающей, хотя и обесценен­ной сексуальностью, и постепенно развертывающимся “тайным” индивидуальным ресурсом способности к нежности и романтичес­кой любви. В мальчишеских раннеподростковых группах сознатель­но декларируется возбуждающая, однако анально окрашенная кон­цепция генитальности, диссоцированная от нежности, в то время как тягу к нежным и романтическим отношениям с противополож­ным полом члены этих групп держат при себе — этот факт находится в контрасте с типичной ситуацией в группах девочек раннеподрос­ткового возраста. Идеализированное и романтизированное пред­ставление девочек об обожаемом мужском объекте составляет часть “тайных”, интимных выражений генитального желания.

В позднем подростковом возрасте критической задачей являет­ся развитие способности в сексуальной близости. Для ее решения должна быть утверждена интимность пары, в противовес конвен­циональным сексуальным нормам и ценностям не только соответ­ствующей взрослой социальной группы, но и собственной группы сверстников. Отношения между этими двумя группами теперь становятся важны. В периоды относительной социальной стабильно­сти и в относительно гомогенной социальной среде культуры под­росткового и взрослого миров могут находиться в гармонии, допуская сравнительно легкий переход из одного в другой для но­вых пар. При таких условиях следование подростковым ценностям, постепенное освобождение от них и принятие ценностей взрослого мира без чрезмерно жесткого усвоения конвенциональности явля­ются более или менее простыми задачами.

Но при существовании резких расхождений между этими двумя мирами — например, если подростковые группы принадлежат к депривированным субкультурам или обществу, переживающему острые, разделяющие социальные и политические конфликты, — позднеподростковые группы склонны жестко следовать определен­ным идеологическим установкам в окружающем взрослом мире. Например, социальное давление на колледжи в направлении за или против “политической корректности” или позиции по отношению к наркотикам, феминизму, меньшинствам или гомосексуализму могут способствовать регрессивным групповым процессам в поздне­подростковом возрасте и затруднять для пары установление соб­ственной ниши.

К тому же подростки с тяжелой патологией характера и диффу­зией идентичности склонны испытывать особенно сильную потреб­ность строго придерживаться ценностей своей подростковой группы. В этой связи полезно рассмотреть вопрос о том, насколько подро­стковая влюбленная пара способна сохранять независимость от дав­ления окружающих групп. В период контркультуры хиппи 60-х идеологией подростковых групп была неограниченная сексуальная свобода. Тогда многие юноши и девушки скрывали сексуальную скованность и связанную с ней психопатологию за фасадом внеш­ней “сексуальной свободы”. За “раскрепощенным” сексуальным поведением подростков-хиппи часто таилась мазохистическая, нар­циссическая или истерическая патология. И в некоторых сообще­ствах 90-х годов групповые давления в подростковых группах консо­лидируются вокруг конвенционального страха перед опасной мужской сексуальностью. Это может сдерживать формирование сексуальных пар, связанных зрелыми любовными отношениями, и способствовать регрессивным садомазохистическим сексуальным взаимодействиям. Такая динамика часто наблюдается у подростков с тяжелой патологией характера, находящихся на стационарном лечении.

При лечении таких подростков персонал несет социальную и юридическую ответственность за то, чтобы сексуальное поведение среди несовершеннолетних не принималось и не допускалось, хотя в принципе опытные терапевты ожидают, что подростки в обход всех правил и регламентации все равно будут искать сексуальной близости. Чем более сохранен подросток, тем лучше он понимает эти ограничения, тем лучше приспосабливается к ним, одновре­менно против них бунтуя — приватно и осмотрительно, — стремясь установить и развить парные отношения. При терапии подростков с нарциссическими или пограничными расстройствами я часто об­наруживал у них озадаченность тем фактом, что я почему-то не проявляю недовольства сексуальным поведением, которое, по их ожиданиям, считается запретным. И одновременно они находят меня ужасно “моралистичным” там, где меньше всего этого ожи­дают, — а именно, в своем отношении к их противоречивости, хаотичности, расщепленности их объектных отношений.

Анализ патологической структуры характера невротичного под­ростка должен стимулировать интеграцию диссоциированных или расщепленных Эго-состояний и преодоление реактивных формирований, служащих защите от инстинктивных побуждений и препят­ствующих полноценной любовной жизни. Однако даже при опти­мальных обстоятельствах, когда разрешение патологических тенденций характера состоялось и этот процесс послужил обогаще­нию чувства Эго-идентичности подростка, полная Эго-идентичность может быть достигнута только со временем. Определенные аспекты интернализованных объектных отношений могут быть полностью интегрированы в установившуюся Эго-идентичность только тогда, когда произошла идентификация со зрелыми ролевыми аспектами родительских объектов — этот процесс занимает годы. В конце концов любовь приведет к интеграции отождествления с отцовски­ми и материнскими функциями эдиповых объектов, что может быть проверено только временем. Полная идентификация с генератив­ными ролями родительской пары связана с желанием иметь ребен­ка от любимого человека: способность к этому зарождается в поздне-подростковом возрасте и созревает во взрослом состоянии. Как сознательное стремление, это еще один аспект зрелой сексуальной любви. Его блокировка во взрослой паре порой сигнализирует о значительных мазохистических и еще чаще — о нарциссических конфликтах. Несомненно, это стремление необходимо отличать от небрежного, безответственного согласия на нежелательную, по сути, беременность.

Другими словами, любовные отношения у подростков могут быть прочными и глубокими, но их стабильность зависит от качеств лич­ности подростка, развитие которых требует времени; исход подростковых отношений непредсказуем. Вовлеченность в отношения, начавшиеся в подростковом возрасте, должна сохранять неопреде­ленность, характер приключения или авантюры. В какой-то мере это справедливо и для зрелой взрослой пары.

Психотерапевту, работающему с подростками, полезно помнить о специфичном для этого возраста нормальном поиске романтичес­кого пути к сексуальной близости в полных и интенсивных отно­шениях. Если этот путь не проделан успешно в отрочестве, успех будущих вовлеченностей в отношения окажется под вопросом; по­этому данную сферу человеческого опыта можно считать критичес­кой. Терапевтам, занимающимся терапией подростков, следует противостоять усилиям игнорировать эту сферу как несущественную.

 

ВЫЗОВ ВЗРОСЛОЙ ПАРЫ ГРУППЕ

 

Зрелая сексуальная любовь — переживание и сохранение исклю­чительных, неповторимых любовных отношений с другим челове­ком, объединяющих нежность и эротизм, характеризующихся глу­биной и разделением ценностей, — не может не находиться в явной или скрытой оппозиции к окружающей социальной группе. Она мятежна по своей природе. Она освобождает взрослую пару от со­блюдения условностей, принятых в социальной группе, создает ощущение сексуальной интимности, в высшей степени приватной и потаенной, и устанавливает условия, когда взаимные амбивален­тности интегрируются в любовные отношения, одновременно обо­гащая их и ставя под угрозу. Эта неконвенциональность, заложен­ная в сексуальной любви, — отнюдь не то же самое, что протест подростковых компаний или эксгибиционистское поведение, отра­жающее различные виды патологии. В данном случае речь идет о внутренней позиции, скрепляющей пару, которая зачастую сама по себе мало заметна для внешнего наблюдателя и может дополни­тельно маскироваться поверхностным приспособлением к социаль­ной среде.

Но любящая пара, находящаяся в оппозиции к группе, все же нуждается в ней для выживания. По-настоящему изолированная пара подвержена опасности сильных выбросов агрессии, которые могут разрушить ее или нанести серьезный ущерб обоим партнерам. Еще чаще бывает так, что тяжелая психопатология у одного или обоих партнеров вызывает активизацию вытесненных или диссоциированных конфликтных интернализованных объектных отноше­ний, которые начинают воспроизводиться парой путем проектив­ного переживания худшей части неосознаваемого прошлого; результатом является разрушение единения партнеров и возвраще­ние их обоих в группу в последнем отчаянном устремлении к инди­видуальной свободе. В менее серьезных обстоятельствах бессозна­тельные попытки одного или обоих партнеров влиться в группу или раствориться в ней, особенно посредством нарушения сексуальной верности, могут все же сохранить существование пары, хотя и ценой внешнего вторжения и уменьшения близости.

Стабильные “треугольные” отношения, в дополнение к воссоз­данию различных аспектов неразрешенных эдиповых конфликтов, репрезентируют также вторжение группы в пространство пары. Разрушение сексуальной интимности — например, в “открытом браке” — свидетельствует о серьезном неблагополучии пары. Груп­повой секс представляет собой крайнюю степень растворения пары в группе при сохранении во многих аспектах стабильности пары. Обычно от группового секса всего один шаг до полного разруше­ния пары.

Подводя итог, можно сказать, что своим протестом против груп­пы пара утверждает свою идентичность, свою свободу от социальных условностей и знаменует начало своего путешествия по жизни уже как пары. Возвращение в групповой “раствор” — возможность пос­леднего свободного прибежища для бывших участников “потерпев­шей крушение” пары.

Романтическая любовь — это начало сексуальной любви, при котором имеет место нормальная идеализация сексуального парт­нера, переживание выхода за границы Я в контексте сексуальной страсти и освобождение от оков окружающей социальной группы. Бунт против группы начинается в позднеподростковый период, но не заканчивается вместе с ним. Романтические отношения — по­стоянная характеристика пары. Более того, на мой взгляд, обще­принятое разведение “романтической любви” и “супружеской при­вязанности” отражает постоянный конфликт между парой и группой, подозрительность социальной группы по поводу отноше­ний, включающих любовь и секс, — отношений, ускользающих от ее контроля. Это разведение связано также с отрицанием агрессии в отношениях пары, нередко трансформирующим глубокие любов­ные отношения в нечто дикое и свирепое.

Отношения между парой и группой я вижу как закономерные, сложные и фатальные. Поскольку креативность пары зависит от успешного установления ее автономии внутри группового контек­ста, пара не может уйти от группы. Поскольку пара отыгрывает и поддерживает групповую надежду на сексуальное единение и лю­бовь, группа нуждается в паре — несмотря на то, что процессы большой группы активизируют потенциал деструктивности. Однако пара не может не быть объектом враждебности и зависти группы, черпаемых из внутренних источников зависти к родительскому счастливому и тайному союзу и глубокого бессознательного чувства вины по поводу запретных эдиповых стремлений.

Стабильная пара, состоящая из мужчины и женщины, которые осмеливаются преодолевать эдиповы запреты на единение секса и нежности, сепарируется от коллективных мифов, пропитывающих сексуальность социальной группы, внутри которой произошло ее зарождение как пары. Групповые процессы, включающие сексу­альность и любовь, достигают максимальной интенсивности в подростковом возрасте, но в не столь явной форме они сохраняются и в отношениях взрослых пар. Неформальная группа не перестает испытывать возбуждение в связи с частной жизнью пар, из кото­рых она состоит. С другой стороны, члены пары испытывают со­блазн выражать гнев через агрессивное поведение по отношению друг к другу в условиях относительной интимности круга близких друзей. Будучи неспособна контейнировать такое поведение внут­ри собственных отношений, пара, таким образом, имеет тенден­цию использовать группу в качестве канала для разрядки агрессии, а также как сцену для ее демонстрации. Нас не должен удивлять тот факт, что пары, привычно ссорящиеся на публике, имеют глу­бокие и длительные близкие отношения. Опасность, как это пре­красно описано в пьесе Олби (1962) “Кто боится Вирджинии Вульф?”, состоит в том, что чересчур сильное выражение агрессии может разрушить остатки общей интимности партнеров, особенно связывающие их сексуальные узы, и приведет к распаду отноше­ний. Друзья из непосредственного социального окружения, пыта­ющиеся уладить размолвку, получают от ссор пары замещающее удовлетворение, а также подтверждение стабильности отношений в своей собственной паре.

В социальной группе, состоящей из пар, имеется потребность поиска оптимального равновесия между парами и группой в отно­шении сексуального возбуждения и эротизма. Неформальность обычной взрослой социально-групповой структуры оберегает пару от процессов больших групп, характерных для формальных соци­альных или рабочих организаций. Пара, сохраняющая свою внут­реннюю слитность и в то же время оказывающая мощное влияние на окружающую ее социальную группу, особенно внутри органи­зационной структуры, становится притягательной мишенью для эдиповой идеализации, тревоги и зависти. Ненависть группы к сильной паре может явиться защитой для пары, вынуждая партне­ров объединиться против группы и маскируя проекции их собствен­ной непризнаваемой взаимной агрессии. Однако позднее, после сепарации пары от группы, между партнерами может возникнуть значительная агрессия.

Как мы уже видели, пара изолирующаяся от окружающей соци­альной группы, по объективным или невротическим причинам, подвергается опасности внутренних эффектов взаимной агрессии. В этом случае супружество может ощущаться как тюрьма, а раз­рыв и присоединение к группе — как побег на свободу. Сексуаль­ный промискуитет с предшествующими многочисленными расхож­дениями и разводами может служить примером такого бегства к свободе и групповой анархии. Аналогичным образом, группа мо­жет стать тюрьмой для тех ее членов, которые не могут или не ос­меливаются вступать в стабильные парные отношения.

Хроническое вторжение группы в отношения пары принимает несколько форм, заслуживающих дальнейшего исследования.

Иногда, когда один партнер поддерживает отношения с третьей стороной, эта связь предваряет разрыв пары (т.е. пара или брак распадается, уступая место новой паре); но порой возникает впечатление, что наличие третьей стороны стабилизирует брак. В после­днем случае возможны различные исходы. Нередко внебрачная связь одного из партнеров создает ему условия для стабилизирующей экспрессии неразрешенных эдиповых конфликтов. Женщина, фри­гидная со своим мужем и имеющая любовника, который сексуаль­но удовлетворяет ее, может испытывать на сознательном уровне подъем и чувство удовлетворенности, поддерживающие брак, хотя бессознательно она в восторге от своего мужа как от ненавистной трансферентной репрезентации эдипова отца. Благодаря наличию двух отношений она испытывает бессознательный триумф над от­цом, который держал под своим контролем и ее, и мать, в то вре­мя как теперь она держит под своим контролем двоих мужчин. Желание внебрачной связи может происходить также от бессозна­тельного чувства вины по поводу переживания супружеских отноше­ний как эдипова триумфа при отсутствии в то же время решимости установить полную идентификацию с эдиповой матерью; таким образом, конфликт между желанием и чувством вины отреагируется путем игры в “русскую рулетку” с собственным браком.

Парадоксальным образом, чем глубже и полнее становятся па­раллельные брачные и внебрачные отношения, тем больше они тяготеют к саморазрушению, поскольку расщепление репрезента­ции объекта, достигнутое через ситуацию треугольника, в конце концов начинает утрачиваться. Иллюстрацией этому может служить фильм “Капитанский рай” (The Captain’s Paradise, Кимминс, 1953). Параллельные отношения имеют тенденцию со временем становить­ся все более сходными между собой, накладывая все более тяжкое психологическое бремя. Поддерживаются ли такие отношения тайно или принимаются открыто, конечно, зависит от других факторов — например, от степени участия садомазохистических конфликтов в супружеских взаимодействиях. “Открытость” по поводу внебрачных связей чаще является садомазохистическим взаимодействием, а не чем-либо иным, и отражает нужду выразить агрессию или защитить­ся от чувства вины.