Сатанизм, садизм и тяга к жестокости

 

Ведьм обвиняли в совершении кощунственных ритуалов поклонения Дьяволу, однако служение Сатане выходит за рамки легенды, ведь в поклонении Дьяволу всегда подозревались еретические секты, о нем же вспомнили при осуждении ордена тамплиеров. Многочисленные формы сатанизма существуют и по сей день: уголовные хроники рассказывают об их преступных (и вполне реальных) деяниях... Ученые подразделяют нынешние сатанинские секты на четыре течения: рационалисты и атеисты, считающие Сатану символом разума и поиска наслаждений вне всяких моральных и религиозных ограничений; оккультисты, выворачивающие наизнанку религиозные верования и ритуалы; «озлобленные» сатанисты, у которых ритуалы всегда граничат с оргией и сопровождаются употреблением наркотиков (театрализованная тенденция, характерная для многих рок-групп); и наконец, люцефериане, восходящие к древним манихеям и гностикам, которые видят в Дьяволе позитивное начало. Причины поклонения Дьяволу, если они не порождены психиатрическими синдромами и не служат исключительно оправданием разнузданности и сексуальной вседозволенности, объясняются теми же побуждениями, из-за которых многие увлекаются магией. В реальной жизни расстояние между желаемым и действительным обычно довольно велико, даже учитывая достижения науки; магия же обеспечивает мгновенный успех (навредить противнику, воткнув иглу в восковую фигурку, уберечься от зла при помощи амулета, добиться любви от того, кто нас не любит, с помощью любовного эликсира). В таких случаях сатанизм — это одна из форм сделки с Дьяволом. Основным ритуалом почитателей Сатаны обычно была черная месса, которая, по свидетельству разных хроник, служилась не на алтарном камне, а на теле обнаженной женщины и настоящим священником (правда — изверженцем, но рукоположенным по всем правилам), освящающим гостии, чтобы надругаться над их святостью. Поскольку о подобных церемониях ходило множество фантастических сплетен, а их участники, как правило, предпочитали на эту тему не распространяться, наилучшее описание этих ритуалов мы находим у Гюисманса (в романе Там внизу — La-bas), который, по-видимому, был вхож в круги сатанистов.

Случай псевдосатанизма, располагающий, впрочем, к размышлениям иного рода, это история Жиля де Ре. Соратник Жанны д'Арк, в самые молодые годы он стал маршалом Франции, а в тридцать шесть его повесили после процесса, установившего (на основании многочисленных свидетельств), что он виновен в содомии и в других актах насилия над юношами, которых он сначала завлекал к себе в замок, потом убивал и хоронил их расчлененные трупы. Как обычно в таких случаях, было заявлено, что Жиль вступил в союз с дьяволом. Но его преступления вряд ли можно свести к сатанинской практике. Он был просто больным человеком, которого война приучила к свежей крови. Впрочем, именно эта его склонность к истязаниям заставляет задуматься, дьявол ли толкает людей к жестокости, или же естественная тяга к жестокости заставляет воображать оправдательную и возбуждающую причину — союз с дьяволом.

Люди любят жестокие зрелища со времен римских амфитеатров, и одно из первых описаний ужасающей казни мы находим у Овидия, рассказавшего, как Аполлон велел содрать кожу с живого силена Марсия за то, что тот одержал над ним победу в музыкальном состязании. Шиллер замечательно назвал тягу ко всему ужасному «первичной природой души человеческой», и не стоит забывать, что во все времена народ возбужденно сбегался поглазеть на смертную казнь. Если сегодня мы представляем себя людьми «цивилизованными», возможно, причина лишь в том, что кино предоставило в наше распоряжение сцены насилия, которые не смущают совесть зрителя, ибо изначально маркируются как ненастоящие.

Баллада о повешенных Вийона несомненно исполнена чувства жало­сти к казненным, но в то же время напоминает, насколько вид униженных, истерзанных мертвых тел был привычным делом в древние времена; аналогично офорты Калло рисуют нам множество повешенных, что было повседневным зрелищем во время войн XVII века. Печальную известность снискал Влад Дракула, валашский воевода, живший в XV веке, проявивший себя доблестным воином в войне с турками и при этом забавы ради сажавший людей на заостренные колы, хотя, возможно, рассказ о веселом ужине Дракулы посреди целого леса посаженных на кол — это всего лишь легенда.

Постоянная близость смерти приводила к тому, что синдромы жестокости вырабатывались и по отношению к святым. Сегодня мы можем видеть в соборе Святого Витта в Праге реликварии с черепами Святого Адальберта и Святого Вацлава, зуб Святой Маргариты, фрагмент берцовой кости Святого Виталия, ребро Святой Софии, подбородок Святого Эобана; в сокровищнице Вены — зуб Святого Иоанна Крестителя и кость из руки Святой Анны; в сокровищнице Миланского собора — гортань Святого Карло Борромео.

Эти свидетельства прошлого кажутся произведениями современного художника, впрочем, история реликвий изобилует мастерски выпол­ненными подделками. Но когда все эти пожелтевшие хрящи, вызывающие мистическое ощущение ужаса, торжественности и тайны, эти клочки материи, часто искрошенные, не вполне понятной природы и происхождения, были подлинными, они появлялись в результате самого настоящего расчленения почитаемых тел: их кипятили, чтобы отделить плоть от скелета, который затем разбирался по косточкам; избыток народной набожности приводил к самому настоящему осквернению мертвых тел.

Иной раз народная набожность была всего лишь жертвой предприим­чивости тех, кто по соображениям туристического бизнеса заинтересован в притоке толп верующих в какой-нибудь город или монастырь. Из всего этого видно, что жестокость может родиться не только из ненависти или извращенного желания увидеть чужой позор, но нередко и из чрезмерной любви и гипертрофированного почитания. О расчленении тел при жизни свидетельствуют очевидцы реально происходивших казней: Никита Хониат описывает чудовищную кончину византийского императора Андроника, исторические анналы рассказывают о четвертовании Дамьена (покушавшегося на жизнь Людовика XV в 1757 году); в первом случае толпа сама чинила расправу, во втором — заинтересованно и возбужденно следила за исполнени­ем приговора.

Жестокость часто обрушивается на животных. Об истязании кота в фантастическом ключе повествует Эдгар По, а Эко рассказывает о действительно поставленном в XVII веке эксперименте, призванном отыскать надежный способ определения долготы на борту корабля. Сейчас это называют садизмом, однако де Сад, демонстрируя презрение к чужому телу, стремился показать, насколько склонность к жестокости вообще свойственна человеческой натуре. Если у де Сада насилие и жестокость — это провокация, имеющая философский смысл, романтическая и декадентская литература (например, Метьюрин) часто прибегает к жестокости ради изощренного возбуждения чувственности.

Не менее ужасающи и иные, более поздние литературные страницы. Одни написаны в расчете на сенсацию (случай Флеминга); другие стремятся обличить жестокость в этом мире (Конрад, предвосхитивший ужасы современного кинематографа и такие фильмы, как Апокалипсис сегодня), Оруэлл не дает нам забыть, что пытки по сей день применяются при диктаторских режимах. Кафка повествует об имма­нентности метафизического насилия, проявления которого можно наблюдать и в наши дни, когда в ходе конфликтов воюющие стороны полностью утрачивают все человеческое. Во всех этих случаях дьявол явно оказывается не у дел, да никто уже и не пытается оправдаться за его счет. Тяга к жестокости идет исключительно из глубины человеческой природы.

 

Черная месса. Жорис-Карл Гюисманс Там внизу (1891)

Тогда показался алтарь, обыкновенный церковный алтарь с жертвен­ником, над которым возвышалось издевательское, гнусное распятие. Христу задрали голову, вытянули шею и, нарисовав на щеках складки, превратили его страдальческий лик в гримасу, растянувшую рот подлым смехом. Он был обнажен и, вместо полотна, опоясывающего чресла, выставлялась напоказ нечистая человеческая нагота. [...] Предшествуемый двумя служанками, показался каноник в алой скуфье, увенчанной двумя красными рогами бизона. [...] Докр был высокого роста, но плохо сложен, с несоразмерно длинным туловищем. Открытый лоб переходил без изгиба в прямой нос. Губы и щеки усеяны густой жесткой щетиной, которая от долговременного бритья появляется у бывших священников. Очертания лица казались угловатыми, грубыми, и сверкали маленькие, черные, близко посаженные глаза, как два яблочных семечка. [...] Докр торжественно склонился перед алтарем, поднялся по усту­пам и начал мессу. Дюрталь увидел тогда, что священнические одежды были надеты прямо на голое тело. Над черными чулками, высоко подхваченными подвязками, нави­сали мясистые бедра. Нарамник был обычной формы, но темно-красный, цвета запекшейся крови, а посреди, в треугольнике, вокруг которого вились целые заросли можжевельника, барбариса и молочая, стоял, нацелив рога, черный козел. [...] В этот момент служки, пройдя позади алтаря, принесли: один — медные жаровни, другой — кадильницы, и раздали их присутствующим. Все женщины утонули в дыму. Некоторые, опустив голову к жаровне, вдыхали аромат полной грудью, а потом, лишаясь чувств, расстегивались и хрипло стонали. Тогда служение прервалось. Священник спустился спиной вперед по ступеням, встал на последней на колени и резким, дрожащим голосом воскликнул: «Учитель безобразных дел, раздаватель преступных благ, заведующий великими грехами и пышными пороками, мы поклоняемся тебе, Сатана, Бог последовательный, Бог справедливый. [...] Под твоим влиянием решает мать продать дочь, уступить сына, ты помогаешь бесплодной и отвергнутой любви, покровитель острых неврозов, свинцового шара истерии, окровавленного насилием тел! [...] А ты, кого я, в моем сане священника, заставляю волей-неволей сойти в эту облатку, воплотиться в этом хлебе, ты, Иисус, защитник обманов, мошенничеством получающий почести, крадущий привязанности, слушай! С того дня, как ты явился через посредничество девы, ты не выполнял обязательств, ты лгал обещаниями; века, рыдая, ожидали тебя, Бог-беглец, немой Бог! Ты должен был искупить людей и ничего не выкупил. Ты должен был явиться во славе — а ты спишь! [...] Мы хотели бы забить твои гвозди, прижать свои тернии, вызвать жгучую кровь из твоих запекшихся ран! [...] «Аминь», — прозвучали хрустальные голоса служек. Дюрталь слушал этот поток богохульства и оскорблений. Гнусность священника его ошеломляла. За криком последовала тишина. Капелла тонула в дыму кадильниц. Женщины, до той поры молчавшие, внезапно заволновались, когда каноник, поднявшись вновь на алтарь, повернулся к ним и благословил их широким жестом левой руки. Служки вдруг зазвенели колокольчиками. Это было словно сигналом. Женщины забились, упав на ковер. Одна бросилась плашмя на землю и загребала ногами, словно ее приводила в движение пружина. Другая, страшно скосив глаза, вдруг закудахтала, потом, потеряв голос, оцепенела с открытым ртом, со втянутым языком, кончик которого уперся в небо. Еще одна, распухшая, свинцово-бледная, с расширенными зрачками, откинула голову на плечи, потом выпрямилась резким движением и начала, хрипя, рвать ногтями грудь. Еще одна, лежа навзничь, развязала юбки и выста­вила голое брюхо, раздутое, огромное. Потом с ужасными гримасами изогнулась и высунула из окровавленных уст белый, надорванный по краям язык, искусанный покрасневшими зубами, не помещающийся более во рту. Дюрталь поднялся, чтобы лучше видеть, и ясно услышал и рассмотрел каноника Докра. Тот созерцал возвышавшегося над жертвенником Христа и с распростертыми объятьями изрыгал оскорбления. Так мерзко и громко не ругались даже пьяные извозчики. Один из служек преклонил перед Докром колени, повернувшись спиной к алтарю. По спине священника пробежала дрожь. Торжественным тоном, но с дрожью в голосе он произнес на латыни: «Hoc est enim corpus meum» (To есть тело мое). Потом, вместо того чтобы преклонить колена перед драгоценным телом Христовым после освящения, повернулся к присутствующим и показал им вспухшее, дикое, залитое потом лицо. Он шатался между двумя служками, которые поддерживали его, приподняв нарамник, показывая его обнаженный живот и яйца. Облатка, которою он поместил перед собой, прыгала, оскверненная и замаранная, во время ходьбы. Дюрталь содрогнулся: вихрь безумия прокатился по залу. Аура большого истерического припадка последовала за кощунством и изо­гнула женщин. Пока служки окуривали ладаном наготу жреца, женщины набросились на хлеб евхаристии и, кинувшись на землю у подножия алтаря, царапали его, отрывали влажные частицы, пили и ели божественную грязь. Одна, усевшись на корточки над распятием, хохотала раздирающим смехом: «Отец мой, отец мой!» Старуха рвала на себе волосы, кричала, вертелась на одном месте, изгибалась, стояла на одной ноге, затем, свалившись рядом с девушкой, которая, скрючившись у стены, билась в конвульсиях с пеной у рта, стала изрыгать сквозь слезы ужасные богохульства. Испуганный Дюрталь видел в дыму, как в тумане, красные рога Докра, который сидел теперь весь в пене от бешенства, жевал и выплевывал опресноки, раздавал их женщинам, а те с криками их прятали или опрокидывались одна на другую, чтобы осквернить их. Это была какая-то безнадежная больничная палата, отвратительное скопище проституток и безумных. Служки отдавались мужчинам, хозяйка дома, взойдя с поднятыми юбками на алтарь, схватила одной рукой древко Христова распятия, а другой рукой засунула под голые ноги святую чашу. В глубине церкви, в тени, девочка, неподвижная до сих пор, вдруг нагнулась вперед и завыла, как смертельно раненная собака.

Притягательность ужасного. Фридрих Шиллер, О трагическом искусстве (1792)

Таково неизменное свойство нашей природы: все печальное, страшное, ужасное непреодолимыми чарами влечет нас к себе, так что мы сами чувствуем, как явления страдания и ужаса с одинаковой силой одновременно привлекают и отталкивают нас. [...] Как многочисленна толпа народа, сопровождающая преступника на место казни! Ни радостью удовлетворенной любви к справедливости, ни неблагородным наслаждением утоленной жажды мести не объяснить этого явления. Этот несчастный, быть может, даже оправдан в сердце зрителя, искреннейшее сострадание, быть может, уже хлопочет о его спасении; и, однако, во всяком зрителе, в большей или меньшей степени, возникает жадное желание своими глазами следить за зрелищем его страданий. Если человек известного воспитания и известной утонченности чувств и составляет исключение из общего правила, то причина кроется тут не в том, что ему было бы чуждо это тяготение, но в том, что болезненное действие сострадания берет верх или же правила приличия удерживают его в известных рамках. Грубое дитя природы, не обуздываемое никакими чувствами мягкой человечности, отдается без боязни во власть этому могучему влечению. Оно коренится, стало быть, в первичной природе души человеческой и объясняется все­общим психологическим законом.

 

Марсий. Овидий (42 до н э — 18 н. э .) Метаморфозы, VI, 385-403

Другой о Сатире припомнил, который,

Сыном Латоны в игре побежден на Палладиной флейте,

Был им наказан «За что с меня ты меня же сдираешь?» —

Молвит «Эх, правда, — кричит, — не стоило с флейтою знаться!»

Так он взывал, но уж с рук и с плеч его была содрана кожа.

Раною стал он сплошной. Кровь льется по телу струями,

Мышцы открыты, видны, без всяких покровов трепещут

Жилы, биясь; сосчитать нутряные все части возможно,

И обнажились в груди перепонок прозрачные пленки

Пролили слезы о нем деревенские жители, фавны

Боги лесов, — и Олимп, знаменитый уже, и сатиры

Братья, и нимфы, и все, кто тогда по соседским нагорьям

Пас руноносных овец иль скотины стада круторогой,

Залили вовсе его, а земля увлажненная слезы

Тотчас в себя вобрала и впитала в глубинные жилы,

В воды потом превратив, на вольный их вывела воздух

Вот он, в крутых берегах устремляясь к жадному морю,

Марсия имя хранит, из фригийских потоков светлейший

 

Развлечения Жиля де Ре. Жорж Батай, Показания Этьена Корияра, из кн. Процесс Жиля де Ре (1965)

Помимо того, названный свидетель показал, что названные Сийе, Анрие и он сам поймали и привели в комнату к названному Жилю де Ре, обвиняемому, немалое число мальчиков и девочек, с которыми названный Жиль предавался своему распутству, что в подробностях было описано выше, и делали они это по приказанию названного Жиля, обвиняемого. [...] Спрошенный относительно числа детей, которые им, свидетелем, и названными Сийе и Гриаром были в каждом из мест переданы в руки Жилю, обвиняемому, он отвечал, что в Нанте видел их в количестве четырнадцати-пятнадцати, в Машекуле — не менее сорока, однако точную цифру назвать затруднился. Там же он показал, что, желая удовлетворить с названными мальчиками и девочками свои противоестественные наклонности и утолить свою похоть, названный Жиль де Ре брал вначале свой член в левую или правую руку, тер его, чтобы стал он прямым и торчащим, затем помещал его между бедрами и ногами упомянутых мальчиков и девочек, оставляя без внимания естественное женское вместилище, и с большим удовлетворением, пылом и сладострастным возбуждением терся своим мужским членом об их животы, пока не изливал на них свою сперму. Также он показал, что, прежде чем заниматься распутством с названными мальчиками и девочками и желая заглушить их крики, дабы они не были услышаны, названный Жиль де Ре собственноручно или с помощью других обвязывал веревку вокруг их шеи и подвешивал в своей комнате на крюк или к шесту; потом собственноручно или с помощью других он спускал детей вниз и, притворившись, будто хочет приласкать их, уверял, что не причинит им никакого вреда или ущерба, а, напротив, желает повеселиться, и таким-то способом предупреждал их крики. Также [свидетель показал], что, после того как названный Жиль де Ре удовлетворял свою ужасающую развращенность, совершая грехи сладострастия на этих мальчиках и девочках, он убивал их сам или приказывал убить подручным. Спрошенный о том, кто совершал эти убийства, [свидетель] отвечал, что иногда названный Жиль, обвиняемый, убивал детей собственноручно, иногда же он отдавал приказ убить названным Сийе, Анрие и ему, свидетелю, вместе или порознь. Спрошенный о способе убийства, он отвечал, что в одних случаях детей обезглавливали, в других удушали, в третьих расчле­няли или же палкой перебивали им шею и что имелся специальный меч для убиения детей, в обиходе именуемый разделочным ножом. [...]

Также [свидетель] показал, что в отдельных случаях названный Жиль де Ре предавался распутству с названными мальчиками и девочками до того, как причинить им боль, но так бывало редко; в других, более частых случаях он вначале подвешивал их, а затем подвергал иным мучениям; или надрезал им шею, и они истекали кровью; в иных случаях он удовлетворял свою похоть, когда дети находились в предсмертной истоме или же когда у них была перерезана шея, но тело еще не остыло. Также [свидетель] показал, что названный Жиль де Ре предавался своему противоестественному рас­путству с девочками точно таким же способом, как и с мальчиками, невзирая на их естество; [свидетель] от многих слышал, что подобное распутство с названными девочками — о чем сказано ниже — доставляло ему [Жилю де Ре] гораздо большее наслаждение, нежели использование их естественного вместилища нормальным путем. [...]

Оному Жилю де Ре вышеупомянутый Андре Бюше доставил мальчика лет десяти от роду, на котором названный Жиль совершил свои отвратительные грехи распутства вышеописанным способом; оный мальчик приведен был неким Бетденом, дом которого находится неподалеку от рынка в Ванне, весьма близко от дома названного Лемуана, конюхи же названного Жиля, обвиняемого, останавливались на постой как раз у названного Бетдена. Причина, почему мальчик был доставлен туда, заключалась в том, что в доме названного Лемуана не нашлось вполне надежного места для совершения убийства; названный мальчик был убит в одной из комнат дома названного Бетдена — ему отрезали голову, каковую сожгли в названной комнате; что касается тела, его перевязали собственным поясом мальчика и сбросили в выгребную яму в доме названного Бетдена, куда он, свидетель, с превеликим трудом спустился, чтобы утопить названное тело; свидетель прибавил, что названный Бюше был осведомлен обо всем этом. Также [свидетель] показал, что, после того как детям перерезали шею или горло или отделяли другие части тела и они истекали кровью, а также после отделения головы, осуществленного вышеозначенным способом, названный Жиль, обвиняемый, иногда садился на животы детей и наслаждался видом их смерти или же устраивался рядышком, чтобы удобнее было наблюдать их мучительный конец. Также [свидетель] показал, что после обезглавливания и смерти названных детей, произведенной тем или иным вышеописанным способом, названному Жилю доставляло наслаждение смотреть на них, к чему он принуждал и его, свидетеля, равно как и других своих сообщников: он показывал им головы и конечности убитых детей, спрашивая, у кого из них были самые изящные конечности, самое красивое лицо, самая красивая голова; нередко он с наслаждением целовал кого-нибудь из убитых детей, конечности которого в тот момент рассматривал, или же ребенка, которым любовался до того, находя его личико особенно хорошеньким*.

 

Баллада повешенных. Франсуа Вийон, Баллада повешенных (1489)

Коль после нас еще вам, братья, жить,

Не следует сердца ожесточать:

К тому, кто сможет жалость проявить,

Верней снисходит Божья благодать.

Нас вздернули, висим мы — шесть иль пять.

Плоть, о которой мы пеклись годами,

Гниет, и скоро станем мы костями,

Что в прах рассыплются у ваших ног.

Чужой беды не развести руками,

Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.

Взываем к вам: не надо нас корить,

Хотя по праву суд решил карать.

Не всем дано благоразумно жить —

Вы лучше всех нас можете понять.

Простите нас, ведь мы должны предстать

Пред сыном Пресвятой Марии. С нами

Будь милосерден, Господи, и в пламя

Не ввергни нас на бесконечный срок.

К чему умерших провожать хулами,

Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.

Палить нас будет солнце и чернить,

Дожди нас будут сечь и омывать,

Из глаз вороны сукровицу пить,

И бороды, и брови нам щипать.

Теперь нам не присесть и не привстать —

Мы до земли не достаем ногами,

Вперед-назад мотает нас ветрами,

Мы умерли, земной наш срок истек.

Ходить не надо нашими путями,

Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.

Христос, Господь всего под небесами,

Не дай в удел нам вечный ад с чертями,

Чтоб каждый искупить грехи там мог.

Не смейтесь, смертные, над мертвецами,

Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.

 

Смерть императора Андроника. Никита Хониат (ок. 1150-1217) История со времени царствования Иоанна Комнина, т. I, кн. 2, гл. 12

Когда в таком виде его привели и представили царю Исааку, его осы­пают ругательствами, бьют по щекам, толкают пинками, ему щиплют бороду, вырывают зубы, рвут на голове волосы. Затем отдают его на общее всем поругание. [...] Наконец ему отрубили секирой правую руку и снова бросили его в ту же тюрьму, где он оставался без пищи и без питья. А спустя несколько дней ему выкалывают левый глаз, сажают на паршивого верблюда и с торжеством ведут по площади. Нагая, как у старого дерева, и гладкая, как яйцо, голова его была не покрыта, а тело прикрыто коротким рубищем. Жалкое то было зрелище, исторгавшее ручьи слез из кротких глаз. Но глупые и наглые жители Константинополя, и особенно колбасники и кожевники и все те, которые проводят целый день в мастер­ских, кое-как живут починкой сапог и с трудом добывают себе хлеб игол­кой, сбежавшись на это зрелище, как слетаются весной мухи к подойнику, не подумали о том, что это человек, который так недавно был царем и украшался царской диадемой, что его все прославляли как спасителя, приветствовали благожеланиями и поклонами и что они дали страшную клятву на верность и преданность ему. С бессмысленным гневом и в безотчетном увлечении они злодейски напали на Андроника, и не было зла, которого бы не сделали ему. Одни били его по голове пал­ками, другие пачкали ему ноздри пометом, третьи, намочив губку скотскими и человеческими извержениями, выжимали их ему на лицо. Некоторые поносили срамными словами его мать и отца, иные кололи его рожнами в бока, а люди еще более наглые бросали в него камни и называли его бешеной собакой. А одна распутная и развратная жен­щина, схватив из кухни горшок с горячей водой, вылила ему на лицо. Словом, не было никого, кто бы не злодействовал над Андроником. И после того как с таким бесчестьем в смешном триумфе привели его на театр, его стащили с жалкого верблюда, на которого посадили ради посмеяния, и, привязав веревку, повесили за ноги между двух столбов, которые соединяются вверху камнем и стоят подле медных статуй, изображающих разъяренную волчицу и гиену с наклоненными друг к другу шеями, как будто они хотят одна на другую броситься. Перенесши такое множество страданий, вытерпев тысячи и других му­чений, о которых мы не упомянули, Андроник все еще имел довольно силы мужественно и с полным сознанием переносить и новые страдания. Обращаясь к нападавшей на него толпе, он ничего другого не говорил, как только: «Господи помилуй» и «Для чего вы еще ломаете сокрушенную трость?» Между тем бессмысленнейшая чернь и после того, как его повесили за ноги, не оставила страдальца в покое и не пощадила его тела, но, разорвав рубашку, терзала его детородные члены. Один злодей вонзил ему длинный меч в горло до самых вну­тренностей. А некоторые из латинян со всего размаха всадили ему и в зад­ние части ятаган и, став около него, наносили ему удары мечами, пробуя, чей меч острее, и хвастая искусством удара. Наконец после такого множества мучений и страданий он с трудом испустил дух, причем болезненно протянул правую руку и провел ею по устам, так что многие подумали, что он сосет каплю­щую из нее еще горячую кровь, так как рука недавно была отрублена.

Казнь Дамьена. Gazette d'Amsterdam, 1 апреля 1757

Наконец его четвертовали. Последнее действо заняло много времени, поскольку лошади не были приучены тянуть; тогда вместо четырех лошадей впрягли шесть. [...] Говорят, что, хотя он и был закоренелым богохульником, ни малейшей хулы не сорвалось с его уст; лишь невыносимая боль заставляла его издавать ужасные вопли, и он часто повторял: «Господи Иисусе, помилуй, помоги мне, Господи». [...] Зажгли серу, но пламя оказалось столь слабым, что лишь слегка опалило кожу с наружной стороны руки. Затем один из заплечных дел мастеров, высоко засучив рукава, схватил специально выкованные стальные щипцы фута в полтора длиной и принялся раздирать ему сначала икру правой ноги, затем бедро, потом с обеих сторон мышцы правой руки, потом сосцы. Палач сей, хоть и был человек дюжий, с большим трудом вырывал куски мяса, которое ему приходилось захватывать щипцами дважды или трижды с одной и той же стороны и выворачивать, и на месте изъятого всякий раз остава­лась рана величиной с монету в шесть ливров.

После этих терзаний Дамьен, много кричавший, но не богохульствовав­ший, поднял голову и оглядел себя. Тот же приставленный к щипцам палач железным черпаком захватил из котла кипящего варева и щедро плеснул на каждую рану. Затем к те­лу осужденного привязали тонкие тросы, прикрепленные с другого конца к сбруе: к ногам и рукам, по одному к каждой конечности. [...] Лошади рванули, каждая из них тянула к себе выпрямленную ко­нечность, каждую держал палач. Через четверть часа процедуру по­вторили, и после нескольких попыток пришлось направить лошадей по-другому: тех, что тянули за руки, стали поворачивать в сторону головы, а тех, что были привязаны к бедрам, — в сторону рук, чтобы порвать связки. Так пробовали много раз, но безуспешно. [...] Наконец палач Самсон сказал господину Ле Бретону, что нет ни способа, ни надежды довести дело до конца, и попросил его осведомиться у гос­под судей, не позволят ли они раз­резать Дамьена на куски. Вернув­шись из города, господин Ле Бретон приказал попробовать еще раз, что и было исполнено. [...] После двух-трех попыток палач Самсон и тот другой, который орудовал щипцами, вытащили из карманов ножи и, поскольку больше ничего не оставалось, надрезали тело Дамьена в бедрах. Четыре лошади потянули что есть силы и оторвали обе ноги, сначала правую, потом левую. Потом надрезали руки у предплечий и подмышек и остальные связки; резать пришлось почти до кости. Лошади надсадно рванули и оторвали правую руку, потом левую. Когда все четыре конечности были оторваны, духовники пришли говорить с ним. Но палач сказал, что он мертв, хотя я видел, что он шевелится, а его нижняя челюсть опускается и поднимается, будто он говорит

 

Притягательность казни. Маркиз де Сад. Жюстина, или Злоключения добродетели (1791)

Разве не толпится народ на городских площадях всякий раз, как кого-нибудь лишают жизни по решению закона? И что особенно примечательно, в большинстве случаев речь идет о женщинах, они более, чем мы, склонны к жестокости, ибо обладают более чувствительной комплекцией. Этого-то как раз и не понимают дураки

Садизм. Маркиз де Сад, Жюстина, или Злоключения добродетели (1791)

О, эти подробности... Боже милосердный!, их невозможно описать; можно было подумать, что этот злодей, самый развратный из четверых, хотя и менее других отступавший от путей, предписанных природой, согласился приблизиться к ней и сосредоточиться на совершаемом лишь для того, чтобы опровергнуть видимость меньшей испорченности и еще более способство­вать моему поруганию. […] Увы, если ранее воображение иной раз рисовало мне эти услады, я представляла себе их непорочными, как сам Господь, вдохновляющий нашу душу, считала их даром природы во утешение человеку, даром любви и нежности, я никак не могла подумать, что мужчина, подобно дикому зверю, может наслаждаться, лишь заставляя женщину дрожать от ужаса. Все это я испытала на себе, причем с такой жестокостью, что естественная боль от утраты девственности была наименьшим из того, что мне довелось вытерпеть в тот раз, а когда Антонин кончил, сопровождая оргазм неистовыми воплями, беспощадными толчками, сотрясавшими все мое тело, и укусами, походившими на кровавые ласки тигра, мне на миг показалось, что я стала добычей дикого зверя, который не успокоится, не сожрав меня целиком. Когда этот кошмар закончился, я упала на алтарь, где была принесена в жертву, почти без сознания и в полном изнеможении.

 

Любители чужих страданий. Чарльз Роберт Метьюрин Мельмот Скиталец (1820)

Можно ведь и на самом деле превратиться в любителя чужих страданий. Мне дове­лось слышать о людях, которые пускались в путешествия по странам, где каждый день можно было видеть ужасные казни, — и все это только ради того, чтобы испытать то сильное ощущение, которое неизменно доставляет человеку вид чужих страданий, начиная с трагедии, которую разыгрывают в театре, или зрелища аутодафе и кончая корчами самого ничтожного червяка, которому вы можете причинить страдание и чувствовать, что продлить его муки — в вашей власти. Это совсем особое чувство, от которого нам никогда не удается осво­бодиться, — упоение торжеством над теми, кого страдания поставили ниже нас [ ] Вы скажете, что это жестокость, а по-моему, это любопытство — то самое любопытство, которое делает тысячи людей зрителями трагедии и заставляет самых нежных женщин наслаждаться исступленными стонами и предсмертными корчами. [ ] Тут Мельмот повалился на клумбу гиацин­тов и тюльпанов, благоухавших под окном Исидоры «Но ты же помнешь все мои цветы!» — вскричала она, и в восклицании этом слышен был отзвук ее прежней жизни, когда цветы были ее друзьями, когда они были радостью для ее чистого сердца «Прости меня, таково уж мое призвание», — проговорил Мельмот, растянувшись на смятых цветах и устремив на Исидору мрачный взгляд, в котором сквозила жестокая насмешка.

Сад пыток. Октав Мирбо, Сад пыток, III, 3(1899)

Она близко-близко прижалась ко мне, гибкая и ласкающаяся:

—Ты не слушаешь меня, гадкий, — продолжала она. — Ты меня даже не ласкаешь! Ласкай меня, милый! Посмотри, какая у меня твердая и холодная грудь... Потом она заговорила более глухим голосом, вперив в меня огненный взгляд своих зеленых глаз, сладострастная и кровожадная:

— Восемь дней назад я видела нечто необычайное. О, мой возлюбленный, я видела, как бичевали человека за кражу рыбы. [...] Это случилось в Саду Пыток... человек этот, представь себе, упирался коленями в землю и голова его покоилась на чем-то вроде плахи... совершенно черной от запекшейся крови... Спина его была обнажена... спина цвета старого золота!.. Я пришла как раз в тот момент, когда сол­дат схватил его за длинную косу и привязал ее к кольцу, вделанному в каменную плиту... Около осужденного другой солдат раскаливал докрасна в небольшом горне железную палочку... И вот... Слушай меня хорошенько! Слушаешь?.. Когда палочка раскалилась докрасна, солдат стал со всего размаха бичевать ею человека по спине. В воздухе слышалось: шют!.. Она глубоко проникала в мускулы, они скорчивались, и от них поднимался рыжеватый дымок... понимаешь?.. Тогда солдат остудил палочку в ране, вздувшейся и сомкнувшейся... потом, когда она остыла, он с силою вырвал ее... вместе с мелкими клочьями окровавленного мяса... Человек страшно кричал от боли... Солдат возобновил операцию. Он проделывал это пятнадцать раз!.. И мне казалось, что палочка каждый раз впивалась в мое тело. Это было так ужасно и так приятно! И так как я молчал:

— Это было так ужасно и приятно, — повторила она. — Если бы ты знал, как он был красив, этот человек, как силен! Мускулы — словно мускулы статуи... Поцелуй меня, мой возлюбленный... поцелуй же меня!..

Глаза Клары закатились. И под наполовину сомкнутыми веками виднелись только белки...

Она прибавила:

— Он не двигался... Поверхность его спины казалась волнообразной... О, твои губы!

 

Пленник сна. Джованни Папини, Последний визит больного джентльмена (1906)

Он был поистине «сеятель ужаса». Его присутствие придавало фантастический вид самым простым вещам; когда рука его дотрагивалась до какого-нибудь предме­та, казалось, что этот предмет становится частью сказочного мира. В глазах его отражалось не то, что было вокруг него, а что-то далекое и неизвестное, невидимое никому из присутствующих. Никто никогда не спрашивал его ни об его недуге, ни о том, почему он не обращает на него внимания. [...] Я нереальный человек. [...] Я говорю вам это, хотя и не знаю, поверите ли вы мне, я не что иное, как образ, созданный во сне. Я трагическое воплощение одного из образов, созданных фантазией Шекспира: я сделан из того же, из чего сотканы ваши сны. Я существую потому, что кто-то видит меня во сне, что кто-то спит и во сне видит, что я живу, двигаюсь, действую и в настоящий момент говорю все это. С того момента, как этот кто-то увидел меня во сне, я начал существовать; в тот момент, когда он проснется, мое бытие прекратится. [...] Но наконец мне надоело служить зрелищем для этого неизвестного и неуловимого существа; я понял, что такая притворная жизнь не стоит всей этой лести, всего под-личанья. Тогда я стал страстно желать того, что раньше так пугало меня: его пробуждения. Я старался наполнить свою жизнь такими ужасами, что он должен был бы в страхе проснуться и вскочить. Я все делал, чтобы добиться покоя небытия; все, чтобы прервать грустную комедию своей внешней жизни, чтобы уничтожить смешной призрак жизни, делающий меня подобным человеку. Никакое преступление не было мне чуждо; я не отступал ни пред какой гнусностью, ни пред каким ужасом. Я с утонченным зверством убивал невинных людей; я отравил воду целого города; поджег в одно и то же мгновенье волосы целой толпы молодых женщин; своими зубами, которым желание самоуничтожения придавало силу, я разрывал детей, попадавшихся мне на пути. По н