Тема женского уродства от античности до барокко

Традиция поругания женщины

 

Тема посрамления (vituperatio) женщины, чья безобразная внешность отражает присущую ей хитрость и пагубную власть соблазна, процветает начиная со Средних веков вплоть до эпохи барокко. В классической литературе отвратительные женские портреты дали Гораций, Катулл и Марциал, ярым женоненавистником выступает Ювенал в Шестой сатире. Овидий в Медикаментах для женского лица — произведении, посвященном косметике, — уверял, что женщину красят не столько румяна и белила, сколько добродетели. В христианскую эпоху тему косметики с безжалостным ригоризмом поднимает Тертуллиан, напоминая: «Священное Писание вразумляет нас, что наряды и раскрашивание лица знаменуют любодеяние тела». Помимо морального осуждения (и явной полемики со свободой нравов языческого мира) автор, очевидно, намекает, что женщина прибегает к притираниям и прочим ухищрениям, чтобы скрыть физические недостатки в тще­славной надежде прельстить мужа или, того хуже, посторонних. Патриция Беттелла (в книге Безобразная женщина — The Ugly Woman, охватывающей период от Средневековья до барокко) выделяет три фазы в развитии темы некрасивой женщины. Средние века оставили множество изображений старухи — символа физического и морального разложения, контрастирующего с каноническим прославлением молодости как символа красоты и чистоты; в эпоху Возрождения женское уродство становилось чаще всего предметом бурлескного осмеяния, сопровождаемого ироническим восхвалением моделей, далеких от господствующих эстетических канонов; и наконец, в эпоху барокко мы наблюдаем позитивную переоценку несовершенств женской внешности, которые теперь рассматриваются как элементы привлекательности.

В Средние века Данте описывает сирену как жуткое заикающееся чуди­ще женского пола {Чистилище, XIX, 7-9), а тема «посрамления старухи» возникает во многих текстах, например в Искусстве стихосложения Матфея Вандомского, где дается отвратительный портрет старой и развратной Берое (у нее лысая голова, морщинистое лицо, гноящиеся глаза, сопливый нос и зловонное дыхание), или в Секретах женщин Псевдо-Альберта, где за истину выдается расхожее суеверие, будто взгляд старух (губительный по причине застоя в их телах менструальной крови) вредит младенцам в колыбели. Иногда топос поругания женщины возникает как реакция на стильновистское воспевание женщины-ангела, и тогда безобразная женщина, описанная Рустико ди Филиппо или Чекко Анджольери, становится своего рода анти-Беатриче. На заре Гуманизма вершины женоненавистничества достигает Боккаччо в Вороне. Рассказчик влюблен в красавицу-вдову, она его отвергает, и его очевидная досада выражается устами души мужа, пришедшей из Чистилища, чтобы поведать о похотливости и коварстве любимой женщины, сообщить старому воздыхателю (сорок два года!), что той уже пятьдесят и что она скрывает под кремами и прочими мерзкими притираниями свой возраст, и в самых отвратительных подробностях описать ее физическое уродство.

В эпоху Возрождения безобразная женщина описывается как анти-Лаура; многие шуточные стихотворения, например франческо Верни, Антон Франческо Дони или Пьетро Аретино, или аналогичные французские стихи (Ронсара, Дю Белле, Маро) проникнуты ярко выраженным антипетраркизмом.

В этих стихах уже нет злобы: некрасивость или иронически обыгрывается, или описывается с нежностью. Даже увядание женщины в старости становится поводом для печального размышления об угасающей красоте. Именно в эпоху Возрождения звучат размышления, вновь ставящие под сомнение осуждение безобразного. Если Ортензио Ландо еще до того, как Рокко написал свою похвалу уродству (цитировавшуюся в предыдущей главе), сатирически рассуждает о женском уродстве, Лукреция Маринелли, одушевляясь, так сказать, протофеминистским чувством, опровергает предшествующую традицию и превозносит красоту женщин, противопоставляя ее уродству мужчин.

 

Носатая девушка. Катулл (ок. 84 — ок. 54 до н. э.) Лирика, 43

Эй, малышка, ни маленького носа,

ни чернеющих глаз, ни стройных ножек,

ни опрятного рта, ни длинных пальцев,

ни изысканной речи у которой,

проходимца Формийского подружка!

Называют красивой в захолустье

не тебя ль, с нашей Лесбией равняя? —

Поколение — ни ума, ни вкуса!

 

Мерзкое зловонье. Гораций (56-8 до н. э.) Эподы, XII

Что тебе надо, для черных слонов подходящая баба?

Что ты подарки мне шлешь и записки?

Я ведь не парень тебе здоровенный с глухою ноздрею,

Чую острее, чем гончая — зверя,

Что за вонючий козел обитает в подмышках мохнатых,

Как обтекает увядшие члены

Пот отовсюду зловонный, когда у меня не стоит уж,

Ты же свою неуемную похоть

Рвешься утишить хоть чем, и стекает с тебя штукатурка,

Пурпур твой на крокодильем помете,

Мечешься в течке, и рвешь простыни, и крушишь изголовье***.

 

Ветустилла. Марциал (I в.) Эпиграммы, 94

Хоть прожила ты, Ветустилла, лет триста,

Зубов четыре у тебя, волос пара,

Цикады грудь и как у муравья ноги

И кожи цвет, а лоб морщинистей столы;

И титьки дряблы, словно пауков сети;

Хоть, по сравненью с шириной твоей пасти,

Имеет узкий ротик крокодил нильский,

Да и в Равенне лягвы квакают лучше,

И в Адриатике комар поет слаще,

Хоть видишь столько, сколько видит сыч утром,

И пахнешь точно так же, как самцы козьи,

И как у тощей утки у тебя гузка,

И тазом ты костлявей, чем старик-киник;

Хоть, только потушивши свет, ведет банщик

Тебя помыться ко кладбищенским шлюхам;

Хоть август месяц для тебя мороз лютый,

И даже при горячке ты всегда зябнешь,

Стремишься замуж, схоронив мужей двести,

И все мечтаешь, дура, чтобы твой пепел

Разжег супруга. Кто ж, скажи, такой дурень?

Невестой кто, женою звать тебя станет,

Раз филомел и тот тебя назвал бабкой?

Уж коль желаешь труп ты свой отдать ласкам,

То из столовой Орка стелют пусть ложе:

Тебе для брачных гимнов только он годен;

Пускай могильщик пред тобой несет факел:

Один лишь он подходит для твой страсти.

Женщины, покройте голову. Тертуллиан (III в.) О женских украшениях, 4-7

Вы должны стараться нравиться не иному кому, как своим мужьям; нравиться же им можете вы только по мере того, как перестанете заботиться о том, чтобы нравиться другим. Не бойтесь; жена не может казаться мужу противною. Она ему довольно нравилась, когда качества тела и души заставили его избрать ее себе супругою. Не верьте, чтобы, презирая убранства и украшения, могли вы навлечь на себя ненависть или холодность мужей ваших. Муж, какой бы ни был, требует от жены своей паче всего ненарушимого целомудрия. Христианин не должен обращать внимания на красоту, потому что преимущества, льстящие язычникам, не могут нами дорого цениться. [...] Все то, что мною доселе сказано, не к тому клонится, чтоб обратить вас к образу жиз­ни, так сказать, мужицкому и отвратительному или посоветовать вам не соблюдать опрятности в своей особе. Намерение мое состоит только в том, чтоб показать вам, до такой степени и до каких пределов может простираться заботливость ваша о своем теле, дабы целомудрие было неприкосновенно. Не должно выходить из границ скромной благопристойности и приличной опрятности. Надобно начинать с того, чтобы нравиться Богу. Наиболее оскорбляет его безмерная склонность многих женщин употреблять всякого рода снадобья, чтобы сделать кожу свою белою и гладкою, чтобы красить лицо и щеки свои румянами, чтобы чернить свои брови сажею. Видно, что простое творение Божье им не нравится, когда они находят в нем недостатки. Они осуждают премудрость верховного Творца всех вещей; ибо исправлять или переделывать то, что сотворено Богом, значит именно осуждать Его. Но кто учит их поступать так? Не кто иной, как враг Божий, как диавол. [...] Иные из вас беспрерывно занимаются мазанием своих волос, чтобы доставить им белокурый цвет. Они как будто стыдятся своего отечества и сердятся, что рождены не в Галлии или Германии. Они стараются насильственно передать волосам своим то, чем природа одарила сии народы. [...] Кто из вас, заботясь, говорит Спаситель, может прибавить себе росту хотя на один локоть (Мф., 6, 27)? А вы хотите непременно прибавить к нему что-либо, накопляя на голове своей пуки волос с кучею украшений, которыми обременяете темя головы, как бы средоточие шлема. [...] Свободная голова должна устранять себя от рабства всех сих тягостных убранств. Впрочем, напрасно стараетесь вы казаться великолепно одетым; напрасно употребляете искуснейших мастеров для уборки волос: Бог хочет, чтобы вы были под покрывалом. А зачем? Вероятно затем, чтобы никто не видал головы жен*.

 

Я нежная сирена Данте Алигьери (1265-1321) Чистилище, XIX, 7-33

В мой сон вступила женщина: гугнива,

С культями вместо рук, лицом желта,

Она хромала и глядела криво...

Как только у нее явилась речь,

Она запела так, что я от плена

С трудом бы мог вниманье уберечь.

«Я, — призрак пел, — я нежная сирена,

мутящая рассудок моряков,

и голос мой для них всему замена.

Улисса совратил мой сладкий зов

С его пути; и тот, кто мной пленится,

Уходит редко из моих оков».

Скорей, чем рот ее успел закрыться,

Святая и усердная жена

Возникла возле, чтобы той смутиться...

Она ее схватила с грозным взглядом

И, ткань порвав, открыла ей живот;

Меня он разбудил несносным смрадом.

Анти-Беатриче. Чекко Анджольери (XIII—XIV вв.) Стихи, 398

Глянь, Чамполо! Уродины портрет!

Ну истинная в юбке обезьяна.

Ни места на старухе без изьяна.

К тому ж она воняет — мочи нет.

Физиономия за сотню лет

морщиниста, расслаблена, как спьяну,

и одарять желающего рьяна

гримасами, каких не видел свет.

И то сказать, какие ни имей

переживанья в сердце, те иль эти,

а всё ж, как ни единою из жён,

столь сею обезьяной поражён,

что забываешь, забавляясь с ней,

о самых сладостных страстях на свете*

 

Старая вонючка. Рустико ди Филиппо (XIII в.)

Откуда б ни явилась ты, могуча

вонь от тебя, как из отхожих мест;

ты как навозная воняешь куча;

зловоние твоё до мозга ест.

И пасть твоя разинутая, муча

честной народ, равно как шаг и жест

вонючие твои, настоль вонюча,

что люди разбегаются окрест.

Почто живёшь, вонючка, не смирясь,

почто своей не закрываешь двери,

почто выносишь миру эту мразь?

Тебя боятся люди отродясь,

вонючие твоё семейство звери;

твоё нутро, как и наружность, грязь**.

Старая ехидна. Буркьелло (XV в.) Старая ехидна

Бессчетными пороками дыша,

Коварна, злонамеренна, бесстыдна,

Ты — ведьма, чернокнижница, ехидна,

Старуха и — вдобавок — сплошь парша**.

Каковы женщины. Джованни Боккаччо Ворон (1363-1366)

Женщина — существо несовершенное, одержимое тысячью отвратительных страстей, о которых и думать-то противно, не то что говорить. Если бы мужчины ценили женщин по заслугам, они находили бы в общении с ними ровно столько же радости и наслаждения, как в удовлетворении других естественных и неизбежных потребностей; и так же поспешно, как покидают место, где освободились от излишней тяжести в животе, бежали бы прочь от женщины, выполнив то, что требуется для продолжения рода, как и поступают животные, куда более мудрые в этом смысле, нежели люди. Нет существа более неопрятного, чем женщина; уж на что свинья любит грязь, но и она с женщиной не сравнится. Пусть тот, кто со мной не согласен, посмотрит, как они рожают заглянет в потаенные уголки, куда они прячут, застыдясь, мерзостные предметы, которыми орудуют, чтобы избавиться от ненужной телу жидкости.

В ту пору, а теперь, должно быть, еще более того, лицо ее ранним утром было зеленовато-желтым, землистым, похожим по цвету на болотный туман, рябым, как птица во время линьки, морщинистым, струпчатым, дряблым, столь непохожим на то, каким становилось после подмалевки, что никто не поверил бы своим глазам, если б увидел ее такой, какой мне она представала тысячи раз. Но кто не знает, что не только женское лицо, но даже закопченная стена станет белой, если ее покрыть белилами, или цветной, если наложить поверх белил ту или иную краску? Кто не знает, что даже тесто, предмет бесчувственный, вздуется, когда его замесят, и из жидкого станет пышным, а уж что сказать о живой плоти! Эта особа так ловко умела намазаться, накраситься, освежить и подтянуть опавшую за ночь кожу, что мне, лицезревшему ее до того, оставалось только изумляться. Посмотрел бы ты утром, как я, на эту голову в чепце, на шею, обмотанную тряпицей, на землистое, как я уже говорил, лицо, посмотрел бы, как она в теплой накидке жмется к огню, скукоженная, с синевой вокруг глаз, и кашляет, и харкает — и готов поручиться, что твоя любовь, порожденная хвалебными речами приятеля, не устояла бы перед этим зрелищем и ты разлюбил бы ее во сто тысяч раз быстрей, чем полюбил. [...]

Тебе она представляется высокой и статной; и если я твердо уповаю на грядущее блаженство, я не менее твердо уверен, что ты, любуясь на ее грудь, вообразил, будто она крепкая и налитая, под стать лицу, которое, кстати, ты тоже не полно­стью видел, так как обвисший тройной подбородок был всегда скрыт тканью шейного платка. [...] Знай же, что в прелестях, вздымающихся у нее над поясом, не больше плоти, чем в раздутых, но пустых, недозрелых сливах, а в свое время они, должно быть, были столь же приятными на вид и на ощупь, как неспелые яблоки, и я полагаю, что такими неприглядными она получила их в наследство от матери. [...] То ли потому, что слишком многие теребили эти груди, то ли по вине из­быточного веса, они столь непомерно вытянулись и опустились, что, если их не подтягивать, они, возможно, и даже наверняка, лягут прямо на живот, смор­щенные и дряблые, будто пузыри, из ко­торых выпустили воздух; право, если бы во Флоренции носили, как в Париже, ка­пюшоны, эта дама с легкостью могла бы одеться на французский манер, закинув груди за плечи. Что я могу еще добавить? Если грудь ее так разнится от щек, на вид тугих и гладких благодаря обрамляющему их белому платку, что же сказать о брюхе, собранном, как у козы, в широкие тол­стые складки и отвислом, наподобие морщинистого мешка, что болтается у быка на шее? Вот она и приподнимает живот вместе с остальным тряпьем, когда ей по естественной надобности требуется опорожнить пузырь или по надобности похотливой загрузить свою печь.

 

Локонов сребристых намолот. Жоашен Дю Белле (XVI в.) Сожаления

О локонов сребристых намолот!

О лоб в гармошку на дублёной коже!

О пара глаз хрустальных — нет дороже

В оправе золотушных позолот!

О небывало широченный рот

В пандан душе, широкоротой тоже!

О сладостные зубы, кои схожи

С поленьями эбеновых пород!

О худосочный стан, нисколь не тяжек

Который для своих слоновьих ляжек!

И о... о то, о чём я ни гу-гу!

О дивные под стать обличью тити!

О прочие красоты! О простите,

Что я любить вас, грешный, не могу!**

 

Бастионы локонов сопрелых. Франческо Берни (XVI в.) Сонет возлюбленной

По бастионам локонов сопрелых

По инею бровей на медном лбу

Амур и Смерть оставили стрельбу

И о затупленных жалеют стрелах.

Глаза мутней жемчужин перезрелых

И слепы даже к встречному столбу, —

Бледнею, но никак не отскребу

Себя от пальцев ожирелых.

Молочна бледность синеватых губ

И черным пилигримом смотрит зуб

С пригорка на другого пилигрима.

Амура слуги, вам поведал я,

Как неприступна, как неповторима

Возлюбленная женщина моя!

 

Я в юности была прославлена Ронсаром. Пьер де Ронсар (XVI в.) Сонеты к Елене

Когда уж старенькой, со свечкой,

перед жаром Вы будете сучить и прясть

в вечерний час, — Пропев мои стихи, вы скажете,

дивясь: «Я в юности была прославлена Ронсаром!»

Тогда последняя служанка в доме

старом, Полузаснувшая, день долгий

натрудясь, При имени моем согнав дремоту

с глаз, Бессмертною хвалой Вас окружит недаром.

Я буду под землей и — призрак

без костей — Смогу под сенью мирт покой свой

обрести — Близ углей будете старушкой Вы согбенной

Жалеть, что я любил, что горд был Ваш отказ...

Живите, верьте мне, ловите каждый час,

Роз жизни тотчас же срывайте цвет мгновенный.

Безобразные тити. Клеман Маро. Блазон безобразным титям (1535)

Тити, две висячих тити!

Хоть кого собой смутите!

Кожаные две сумы!

Поражаете умы!

Как знамёна в ясной выси,

две висите вислых сиси!

Ни малейшего стыда!

 

Знай ходить туда-сюда!

Тот и хват, кто пару тить

может с ходу ухватить!

Эх вы, пара сохлых титек!

Всяк морщинам вашим критик!

Кто б вас ни сработал, втёрт

В это дело, явно, чёрт!

Титьки вы, титюхи!

Эко водянисто ваше млеко!

Словно льют его сосцы

препаршивейшей овцы!

Вспаивать, титёхи, надо

Люциферово вам чадо!

Тити вы иль два мешка?

Что ни титя, то кишка!

Как кафтана рукавами,

Впору обмотаться вами!

Кто ни глянет, хочет всласть,

Получив над вами власть

И, понеже вы прегадки,

На руки надев перчатки,

Залепить носящей вас

Вами в морду пару раз**.

Синьора Альдонса. Дьего Уртадо де Мендоса (XVI в.). Старухе, воображающей себя красавицей

Не в силах никакая чаровница

своей неотразимою красой

с развалиной плешивой и косой —

с синьорою Альдонсою сравниться.

И сплошь морщины у неё на лике,

и платьишко поношено вельми,

и челюсти, сравнимые с дверьми,

как дверь, шатучие, равновелики.

Ей не под силу говорить слова.

Её искусство — как лягушка квакать

да пялиться как дура иль сова.

И дух её селёдочный протух,

и ягодицы у неё как слякоть,

и вся она — ощипанный петух**.

 

О преимуществах некрасивости для женщин. Ортензио Ландо. Безобразным быть лучше, чем красивым, из кн. Парадоксы, II (1544)

Кое-кто усомнится, что безобразным быть лучше, чем красивым. [...] По моему глубочайшему убеждению, окажись Елена Греческая и Парис, троянский пастух, столь же безобразными, сколь они были прекрасны, греки не провели бы столько лет в ратных трудах, а Троя избежала бы полного разрушения. [...] Среди некрасивых, кстати сказать, мудрые и быстрые умом попадаются чаще, чем среди красавцев. Взять, к примеру, Сократа: как явствует из его описаний и изображений на медалях, он был на редкость уродлив, и, тем не менее, оракул назвал именно его мудрейшим из людей. Эзоп, превосходнейший баснописец из Фригии, был столь безобразен с виду, что в сравнении с ним любой представитель рода Барончи воистину показался бы Нарциссом или Ганимедом; тем не менее (о чем всякому известно) он прославился многими добродетелями и превзошел прочих людей остротой ума. Чрезвычайно некрасив был философ Зенон, то же самое относится к Аристотелю и Эмпедоклу, Гальба же обладал внешностью и вовсе отталкивающей, однако умом и красноречием мог заткнуть за пояс любого. [...] А много ли нынче сыщется в Италии прекрасных дам, которые отличались бы подобной стыдливостью? Уверен, что в моем отечестве прекраснейшие и прелестнейшие из дам имеют репутацию самых развратных и наименее порядочных; полагаю, в других местах творится то же самое (хотя, не исключено, я могу и заблуждаться). Вот почему меня немало удивляют дамы, сетующие на свою некрасивость, клянущие Природу и всеми прав­дами и неправдами силящиеся приукрасить себя, невзирая на расходы и не щадя собственных сил. [...] О святая некрасивость, подруга чистоты, враг раздоров, защита от опасностей, ты делаешь более сладостной беседу, смягчаешь огорчения, отводишь всякое гнусное подозрение, ты одна только и можешь исцелить от свирепых мук ревности! Хотелось бы подобрать достойные тебя слова похвалы, как того и требуют твои заслуги, которые я просла­вил бы с превеликим усердием, ибо ты яв­ляешься источником неисчислимых благ, тогда как глупцы лишь возводят на тебя напраслину. [...] Помнится, читал я о неко­ем тосканском юноше, который осознав, что его красота дает повод для кривотол­ков и вредит его доброму имени, твердо решил избавиться от нее любым способом: и вот взял он лезвие и так изуродовал свое прекрасное лицо, что его миловидные щеки, похожие на два изящнейших рубина, превратились в нечто жуткое. Точно так же еще в эпоху древней Церкви поступали многие мудрые девы, почему память о них была увековечена добрыми христианами. А вот в наше время дамы отнюдь не склонны следовать их примеру: и пусть Господь по милости своей сотворил их некрасивыми, они пускаются во все тяжкие, лишь бы только выглядеть красивыми: пользуются примочками, белилами, румянами и маслами, выщипывают у себя брови, делают маски для лица, массируют и разглаживают свои щеки. Каковы же плоды стольких усилий? — единственно грех, смерть и гнев Божий...*

 

Некрасивость мужчин. Лукреция Маринелли Благородство и превосходство женщин (1591)

Итак, если женщины прекраснее мужчин, которые на вид кажутся более грубыми и нескладными, возьмется ли кто отрицать, что дамы обладают превосходством над представителями мужского пола? Полагаю, никто. Следовательно, уместно сказать, что женская красота являет собой нечто предивное и замечательное, чему мужчины не устают поклоняться и что у них всегда в почете. Пойдем, однако, дальше, и покажем, что мужчины просто не могут не любить женщин, тогда как женщины не обязаны отвечать им взаимностью и делают это разве что из учтивости. [...] Мужчина, надо думать, нуждается в том, чтобы любить прекрасные вещи, но что в мире может быть прекраснее женщин? В самом деле, ничто; с этим согласны и наши оппоненты, утверждающие, что лица женщин озарены райским сиянием и негой и что эта самая красота принуждает их любить женский пол. Однако женщины вовсе не обязаны любить мужчин, ибо менее красивое или же безобразное недостойно быть любимым по самой своей природе. А ведь все мужчины, говорю я, безобразны в сравнении с женщинами; поэтому они не заслуживают взаимности и могут удостоиться ее единственно благодаря учтивости и добросердечию, присущих женской природе. [...] Посему да прекратятся сетования, жалобы, ахи и вздохи мужчин, претендующих — вопреки законам, управляющим этим миром, — на взаимность со стороны женщин, которых они называют жестокими, неблагодарными и пус­тыми: это может вызвать лишь насмешку, о чем столько сказано у поэтов*.

Маньеризм и барокко

 

Если в эпоху Возрождения царила классическая концепция искусства, основа которой — подражание гармонии природы, с приходом маньеризма наступает переворот. Началом маньеризма, естественно условным, ныне принято считать 1520 год — год смерти Рафаэля. Некогда под манерой понимался стиль определенного автора, позднее маньеризмом звали имитацию манеры великих предшественников, теперь маньеризмом называется стиль, в котором художник, охваченный беспокойством и «меланхолией», стремится не к прекрасному (понимаемому как подражание природе), а к экспрессии. Теоретики маньеризма подчеркивают важность Гения; согласно этой доктрине, Идея (проект, существующий в голове художника и созданный его воображением) становится проявлением живущего в нем божествен­ного начала и наделяется демиургической силой. А раз так, деформация, уродство оправданы как отказ от плоского подражания и от правил, ибо они не предопределяют Гений, но сами от него рождаются. Маньерист стремится к возможно более субъективному видению: если монокулярная перспектива мастеров Возрождения была нацелена на воспроизведение сцены так, словно взгляд на изображаемое математически объективен, у художника-маньериста структура классического пространства уступает место хаотичным, не имеющим еди­ного центра композициям Брейгеля, искаженным, «астигматичным» фигурам Эль Греко и беспокойным, ирреалистически стилизованным абрисам Пармиджанино. Налицо предпочтение экспрессивного прекрасному, стремление к странному, экстравагантному и бесформен­ному, как в причудливых монтажах Арчимбольдо. С еще большей силой тяга к необычному, ко всему, что может вызвать удивление, развивается в барокко; в этой культурной атмосфере растет интерес к миру насилия, смерти и ужаса, что находит отражение в творчестве Шекспира и вообще в елизаветинском театре, а также в Сновидениях Кеведо и доходит до болезненных раздумий над трупом возлюбленной, как в стихах Пэифиуса.

Таким образом, маньеризм и барокко не боятся прибегать к тому, что в классической эстетике считалось неправильным. А потому меняет перспективу и тема безобразной женщины: теперь женские несовер­шенства описываются как нечто интересное, даже возбуждающее чувственность — мы увидим, как это восприятие будет подхвачено и романтизмом, и декадансом, в частности таким поэтом, как (ограничимся первым примером) Шарль Бодлер.

Уже на рубеже XVI-XVII веков создаются два характерных текста: Монтень сочиняет проникновенную хвалу хромоногой женщине, а Шекспир как будто принижает свою Смуглую Даму, последовательно отказывая ей в традиционных признаках красоты, но под конец приберегает «однако»: несмотря ни на что он любит свою музу. Поэты барокко идут дальше: они поют хвалы карлице, заике, горбунье, рябой, и вопреки средневековой традиции алых или розовых ланит, Марино превозносит бледность возлюбленной. Если раньше женская красота предполагала светлые волосы, то теперь воспеваются волосы черные. Еще Тассо в Рифмах писал: «Темноволоса ты, но прекрасна, как девственная фиалка», Марино же славит красоту чер­нокожей рабыни. Трогательна похвала прекрасной старушке у Саломони, и если у Кеведо еще сквозит традиционная злоба, этого не скажешь о тексте Бертона, где пространнейшее описание кошмарно уродливой женщины призвано напомнить, что любовь может быть выше противопоставления безобразного и прекрасного. Но с самого начала маньеристского периода в литературе находят место и печальные размышления о мужском старении. Болезненной жалости исполнены стихи, где Микеланджело или Грифиус описывают свою старческую непривлекательность. Тогда же распространя­ются и горестные раздумья об уродстве, порождающем боль и в то же время злобу, — еще одна тема, которая будет подхвачена романтизмом. Вспомним, с какой горечью описывает Шекспир страдания Калибана или Ричарда III, давая понять, что злыми их сделала жестокость окружающих, с раздражением взиравших на их уродливую внешность.

С таким же пониманием относятся к человеческим недостаткам многие живописцы; изображая некрасивые лица, они стремятся не высмеять несчастных, не олицетворить зло, но показать болезнь или неотвра­тимое воздействие времени.

 

Привлекательность хромоножек. Мишель де Монтень Опыты, III, 11 (1595)

Есть в Италии распространенная поговорка: тот не познает Венеры во всей ее сладости, кто не переспал с хромоножкой. [...] Ибо царица амазонок недаром ответила скифу, домогавшемуся ее любви: «Хромец это делает лучше». Ама­зонки, стремясь воспрепятствовать в своем женском царстве господ­ству мужчин, с детства калечили им руки, ноги и другие органы, давав­шие мужчинам преимущества пред ними, и те служили им лишь для того, для чего нам в нашем мире служат женщины. Я сперва думал, это неправильные движения хромоножки доставляют в любовных утехах какое-то новое удовольствие и особую сладость тому, кто с нею имеет дело. Но недавно мне довелось узнать, что уже философия древних разрешила этот вопрос. Она утверждает, что, так как ноги и бедра хромоножек из-за своего убожества не получают должного питания, детородные части, расположенные над ними, полнее воспринимают жизненные соки, становясь сильнее и крепче. По другому объяснению, хромота вы­нуждает порожденных ею меньше двигаться, они расходуют меньше сил и могут проявлять больше пыла в венереных утехах. [...] Доверив­шись тому, что упомянутая выше поговорка — старинная и обще­распространенная, я в свое время убедил себя, будто получил особое наслаждение от близких отноше­ний с одной женщиной, не ходив­ший прямо, и особенность эту отнес к ее прелестям.

 

Бледная красавица. Джамбаттиста Марино Лира, 14(1604)

Стало бледненьким светило,

и у зорьки красок нет,

потому что в милой цвет

щёчек бледность погасила.

Высь лишилась синевы.

Розы, коих нет алее,

стали бледны, как лилеи.

Вот и я, увы-увы,

к ней любовью боле, с нею

побледнев, не пламенею!**

Старуха-красавица. Джузеппе Саломони. Стихи, 4 (1615)

О как неправедно и грубо,

безумец, я что было сил,

состарившаяся голуба,

тебя за ветхость поносил.

Отныне, свет мой, не ругая

наружность ветхую твою,

то, что она совсем другая,

я откровенно признаю.

Так, нависая на ланиты,

твои седые две косы

на деле в локончики свиты,

как серебристые власы!

Твоя, о чаровница, кожа

ещё прекрасней, чёрт возьми,

поскольку стала с полем схожа,

весьма распаханным страстьми!

И лоб нимало твой не страшен,

морщинистостью, ибо весь,

как наилучшая из пашен, —

остей и спелых зёрен смесь!

И пары полукруглых бровок

немного ослабевший лук,

умелый лучник, ибо ловок,

ещё не выпустил из рук

стрелок-дитя, Амур, тем паче,

что целится в сердца незряче

и потому мужскую рать

в полон ещё способен брать!

И бывший в молодости светел

огонь любви в твоих очах

хотя, как я ныне приметил,

по ветхости своей зачах,

но даже и темнее ночи,

твои, моя голубка, очи,

стрельнувши искоркой вовне, з

ажгли огонь любви — во мне!

И жаркие уста, с годами

ни поцелуев, ни речей

не остудив в прекрасной даме,

стократ, чем прежде, горячей!

И перси, словно в райской чаще

скрывающиеся плоды,

клянусь, фруктовой стали слаще,

немного перезрев, воды!

И ручки слабнущие краше —

по ветхости своей сердца

не до смертельного конца

теперь истерзывая наши!

И ты морщин своих не засти,

о ангел мой, на склоне лет:

зане они любовной страсти,

а вовсе не уродства след!

Равно в магическом зерцале,

как никогда допрежь, ясны,

в тебе, старушка, просияли

златые дни твоей весны!

Да, так Амур-мальчишка тщится

тебя состарить, чаровница,

но солнце от его потрав

выигрывает проиграв!**

 

Видение. Франсиско Гомес де Кеведо Мир изнутри (1612)

Только что перед нами промелькнуло некое видение, которое произвело на тебя большое впечатление. Вчера эта женщина легла спать уродиной, а сегодня благода­ря своему искусству встала красавицей. Да будет тебе известно, что части тела, которые женщины прежде всего украшают, когда просыпаются, это их лица, груди и руки, и все прочее идет уже потом. Все, что ты видишь на ней, — все из лавки, а не свое. Видишь эти волосы? Куплены, а не отрощены; брови, верно, черноту свою приобрели от сажи, а не от природы; и если бы носы создавали себе так же, как создают брови, у этой бы носа вовсе не было. Зубы, что ты видишь, и рот были черны, как чернильница, а от всяких порошков последний превратился в песочницу. Сера из ушей перешла ей на губы, и, если бы их поджечь, от них понесло бы адским духом. Руки? Все то, что кажется белым, всего лишь след притираний. Ну и зрелище, когда женщина, желающая на следующий день блеснуть во всей красе, покрывает себя с вечера всякими мазями, а лицо свое превращает в корзину с коринкой, чтобы наутро заняться его размалевываньем! Не то же ли это самое, что видеть уродину или старуху, желающую, подобно маркизу де Вильене, выйти омоложенной и сияющей красотой из колбы? Ты любуешься ею? Но знай, что ничто, что ты видишь, не принадлежит ей. Если бы она умыла себе лицо, ты бы ее не узнал. Поверь мне, нет ничего на свете подвергающегося более тщательной обработке, нежели кожа красивой женщины, из-за которой тратятся, сушат и плавят большее количество белил, чем она носит юбок, так мало уверена она в своих чарах. Когда женщины хотят прельстить чье-либо обоняние, они немедленно ставят себя под покровительство всяких душистых лепешек, курильниц и ароматических настоек, а потные ноги прячут свою вонь в туфельках, продушенных амброй. Говорю тебе, что чувства наши понятия не имеют о том, что такое Женщина, и пресыщены тем, чем она хочет казаться. Если ты целуешь ее, ты мараешь себе губы; если обнимаешь — сжимаешь лишь доску и вминаешь картонные выпуклости; если ложишься с ней в постель, половина ее роста остается под кроватью вместе с высокими каблуками ее башмаков; если преследуешь ее, ты утомляешься; если добиваешься ее, она стесняет тебя во всем; если содержишь ее, она тебя разоряет; если ты бросаешь ее, она преследует тебя, если ты полюбишь ее, она тебя бросает. Объясни мне, чем она хороша, и вникни в это животное, гордость которого проистекает единственно от нашей слабости, власть — от наших потребностей (а уж куда бы лучше было, если бы они оставались подавленными, нежели удовлетворенными), и тогда тебе ясно станет все твое безумие. Посмотри на нее во время ее месячных, и она внушит тебе отвращение. А когда это недомогание ее пройдет, вспомни, что она его имела и будет еще иметь, и тебя приведет в ужас то, что тебя влюбляло, и стыдно станет тебе сходить с ума по вещам, которые в любой деревянной статуе выглядят менее тошнотворно.

 

Любовь к некрасивой женщине. Роберт Бертон Симптомы, или признаки любовной меланхолии, из кн. Анатомия меланхолии (1621)

«Любовь слепа», — гласит пословица. Слеп Купидон, и слепы все его поклонники. Тот, кто влюбился в лягушку, свято верит, что перед ним Диана. Влюбленный сверх меры восхищен своей возлюблен­ной, даже если она — само безобразие и природа совершенно обделила ее; даже если она дряблая, прыщавая, рыжая, желтая, черная, белая, как воск, с лицом плоским и круглым, как у шута, или же худым, высохшим и сморщенным, как у младенца; даже если она рябая, скрюченная, сплошная кожа да кости, изможденная, с глазами навыкате, гноящимися или вытаращенными, со взглядом кошки, прижатой дверью, с поникшей, тяжелой головой, с глазницами глубокими, почер­невшими и пожелтевшими; даже если она косоглаза и, как воробей, широко разевает рот; даже если нос ее крючковатый, как у персов, или же длинный и тонкий, как у лисицы, или же красный, огромный и сплющенный, как у китайцев, нос пло­ский, нос курносый, зубы редкие и выступающие, черные, гнилые, неровные, покрытые камнем, брови, напоминающие усы таракана, подбородок, покрытый пухом, как у ведьмы; даже если она зоба­стая, как баварка, с носом, вечно хлюпа­ющим зимой и летом, острым подбород­ком, оттопыренными ушами, длинной и кривой, как у журавля, шеей, pendulis mammis(c обвислыми грудями), «с грудя­ми, подобными двум шипам», или же, напротив, плоскими, как доска, с узлова­тыми пальцами, с ногтями длинными, неровными и черными от грязи, с шер­шавыми руками и ногами, почерневшей кожей, трухлявыми костями; даже если она горбатая, кривая и хромая, страдает плоскостопием, «стройная, как корова», кривоногая, косолапая, с вонючими ногами и вшивой головой; чудище, насмешка природы с неприятно пахнущей кожей, хриплым голосом и развязными манерами; громадная бабища, гнусная карлица, толстая, чумазая посудомойка, скрюченная загогулина, китовый ус, длинный и сухой, тень, скелет [...] она подобна дерьму при свете лампы, она хуже, чем ты мог бы себе представить, ты ненавидишь ее, она тебе противна, ты с наслаждением плюнул бы ей в лицо или высморкался прямо ей на грудь — подобное remedium amoris [лат. — лекарство от любви] ты прописал бы другим как действенное противоядие; шлюха, мерзавка, зануда, бесстыдница, скотина, потаскуха, похабница, попрошайка, кляча, замарашка, дура, сплетница. [...] Влюбившись в подобное созда­ние, он будет обречен восхищаться им всю жизнь*.

 

Калибан. Уильям Шекспир. Буря, 1,2(1623)