Мученики, отшельники, кающиеся

 

В христианском мире святость — не что иное, как подражание Христу. Страдание, причем жестокое, ждет всех, кто приносит жизнь на алтарь веры, и именно к ним обращается Тертуллиан (II-III вв.) в своем Послании к мученикам, увещевая терпеть грядущие неописуемые мучения (которые тут же и описывает с нескрываемым садизмом). В средневековом искусстве мученики, как правило, не обезображены истязаниями — в отличие от Христа. В случае Христа подчеркивается, сколь несоизмеримо велика принесенная жертва, а в случае мучеников, дабы побудить следовать их примеру, показывается ангельская безмятежность, с которой они приемлют судьбу. И вот бесконечные обезглавливания, поджаривания на решетке, отрезания грудей становятся поводом для создания изящных, почти балетных композиций. Упоение жестокостью мучений появится, как мы увидим, позже — в живописи XVII века.

В эпоху Возрождения и последующий период, в атмосфере повы­шенного интереса к человеческому телу и его красоте, наблюдается тенденция «приукрашивать» физическую боль, так что в центре внимания оказывается не столько мучение, сколько мужество или женственность, с которыми Святой его переносит. И тогда возникает смакование иного рода, зачастую нечуждое однополой любви, чему подтверждением могут служить многие изображения мученичества Святого Себастьяна.

Образом, нимало не смягченным ради услаждения взора, часто оказывается отшельник, ибо он, по традиции и по определению, изможден долгим пребыванием в пустыне. Следуя этому образцу, барочная духовность будет прославлять покаяние святых и их презрение к телу, ослабленному постами, бичеваниями и другими формами умерщвления плоти (примером может служить текст отца Сеньери). Среди отшельников первых веков христианства безобразнее всего выглядели, несомненно, столпники, которые загоняли себя на вершину столба и, терпя холод и зной, насекомых и червей, кишевших на теле, вели борьбу с мучительными соблазнами сладострастных видений или с дьявольскими наваждениями (см. трактовку этой темы в Новое время у Теннисона).

 

Увещевание мученика. Тертуллиан (II-III вв.) Послание к мученикам, 4

Впрочем, смерть не так страшна, как пытки. Но не сдалась же палачу афинская блудница! Когда ее, посвященную в заго­вор, тиран истязал пытками, она не толь­ко не выдала заговорщиков, но, откусив язык, выплюнула его в лицо тирану, чтобы тот знал, что, даже если продолжит пытки, все равно от нее ничего не добьется. Вы знаете также о бичеваниях, которые происходят еще и поныне в Лаке-демоне. При совершении этого торжест­венного обряда знатных юношей пред алтарем подвергают порке в присутствии их родителей и друзей, которые призывают их проявить стойкость, и юноши эти считают величайшей славой скорее умереть от мучений, чем не перенести их.

Если тщеславие придает людям мужество презирать меч, огонь, крест, пытки и хищных зверей, то наши страдания не так велики, если учесть уготованную за них награду. Неужели стекло равноценно жемчугу? Кто откажется за настоящую ценность заплатить столько же, сколько иные платят за ложную?

 

Святой Симеон Столпник. Альфред Теннисон (1809-1892) Святой Симеон Столпник

Будь я наигрешнейший из людей, христопродавец, изверг, блудодей, которого при жизни было б надо заслуженно обречь на муки ада, я и тогда бы, не жалея сил, Всевышнего о милости просил и «Господи, прости!» что было мочи кричал бы и кричал бы дни и ночи. Я знаю: не напрасен подвиг мой, тридцатилетний, с сотнею и боле мук, пыток, лихорадок, хворей, боли, без передышки летом и зимой, когда, меж небом и землею стоя и со столпа упрямо не сходя, я изнывал от холода и зноя, но не бежал ни снега, ни дождя, неколебимо будучи уверен, что из телесных и душевных скверен, ко мне, подвижнику, любовь храня, Ты прежде срока вызволишь меня. Ты знаешь, Господи: здоров и молод, я голод выносил легко и холод, покамест по прошествии стольких лет не сделался вконец беззуб и сед. Бывало, вою, ухаю, как филин, и всё ж, о Господи, псалмы пою, и ангелы летят на песнь мою. А ныне я недужен и бессилен. Да будет так! Пусть ныне на столпе я полуслеп и глух: родную землю я еле различаю и не внемлю рокочущей поблизости толпе — последних сил и вовсе не имея, я всё ж не замолчу, я воззову к Тебе, о Господи, пока главу мою ещё удерживает шея**.

 

Аскетические подвиги Святого Игнатия. Паоло Сеньери (1624-1694) Панегирик Святому Игнатию Лойоле

После того как через смирение и самоуничижение он принес в жертву Богу высшую часть самого себя, оставалось посвятить Ему также и свою низменную, то есть плотскую, часть путем самого что ни на есть сурового умерщвления плоти, а это предполагало непрекращаемую схватку с двумя свирепыми врагами, которые в дальнейшем вновь и вновь вставали на его пути по мере распространения Славы Божьей по всей земле, — подразумеваются муки душевные и терзания плоти. Каким же, по-вашему, способом он превратил свое тело в сосуд благочестия? Внемлите моему рассказу, который, возможно, заставит вас трепетать. Сверху Игнатий облекался в самую что ни на есть грубую мешковину, а под нее надевал колючую власяницу; голые чресла он попеременно опоясывал больно кусающимися травами, прутьями с шипами или же впивающимися в плоть железными цепями; ежедневно, за исключением воскресенья, он постился на хлебе и воде, в день же Господний лакомством ему служила какая-нибудь горькая трава, смешанная с золой или землей; случалось, по три, шесть, а то и восемь дней сряду пребывал он без пищи; утренней порой он пятикратно до крови бичевал свое тело цепями; булыжником нещадно ударял он себя по голой груди, ложем ему служила лишь жесткая земля, а подушкой — камень, холодный, как лед; по семь часов в день проводил он на коленях, погруженный в глубокое созерцание, и ни на минуту не прерывал плача и стенаний — таков был неизменный распорядок, заведенный им в пещере неподалеку от Манресы, и никакие затяжные, изнурительные недуги, в скором времени поразившие его, не принудили Игнатия хотя бы немного смягчить избранный для себя режим: ни слабость, ни жестокий озноб, ни острые боли, ни обмороки, ни лихорадочные состояния, пусть даже и угрожавшие самой его жизни*.

Триумф Смерти

 

Если святой ждал смерти с отрадой, об основной массе грешников этого не скажешь; а значит, следовало не столько убедить их смиренно принять момент кончины, сколько напомнить о неотвратимости этого перехода, чтобы они успели вовремя покаяться. Вот почему и словесные проповеди, и изображения, открывавшиеся взору в святых местах, были нацелены на то, чтобы человек не забывал о близости и неминуемости смерти и пребывал в постоянном страхе перед адскими муками.

Неудивительно, что тема смерти получила такое широкое распространение в Средние века (как, впрочем, и позже): ведь в ту эпоху, когда люди жили меньше, чем мы, когда свирепствовали чума и голод, когда практически не прекращались войны, присутствие смерти ощущалось постоянно и неумолимо — в отличие от наших дней, ко­гда, выставляя на продажу образцы молодости и здоровья, общество силится забыть о смерти, спрятать ее, оттеснить на кладбища, говорить о ней только иносказательно или же отогнать ее от себя, сведя к простому элементу зрелища, побуждающего каждого позабыть о собственной смерти и поразвлечься, глядя на смерть чужую. В литературе тема триумфа смерти появляется в XII веке в Стихах о Смерти Элинана из Фруамона и продолжается в том числе в вариациях на поэтическую тему ubi sunt (где прекрасные женщины, роскошные города былых времен — все исчезло). Между тем в Средние века смерть зачастую предстает как нечто болезненное, но знакомое, как своего рода сквозной персонаж (иной раз почти кукольный) в театре жизни.

Во многих живописных циклах (например, в пизанском пантеоне Кампосанто) прославляется Триумф Смерти. В древнем Риме во время празднования победы полководцев раб, находившийся на колеснице рядом с триумфатором, постоянно повторял ему: «Помни, ты человек» — своего рода memento mori. Этим мотивом пронизан литера­турный жанр Триумфов (знаменитый пример — Триумфы Петрарки), куда обязательно входит и Триумф Смерти, побеждающей и людское тщеславие, и время, и славу.

Триумфу Смерти сопутствует видение Страшного суда — иная форма предостережения верующим, вдохновляющая театральные произведения и карнавальные действа (см. Вазари). Другие иллюстрированные истории повествуют о трех рыцарях, повстречавшихся в лесу с тремя скелетами, которые являют собой зеркало близкого будущего, ожидающего всех (подпись гласит: «Мы были такими, как вы теперь, вы будете такими, как мы сейчас!»). Иногда рыцари находят разложившийся труп, и монах напоминает, какая судьба им уготована.

Той же теме посвящены многие фрески, например Встреча трех живых и трех мертвых (XIV в.) в аббатстве Святой Марии в Веццолано, Спор трех живых с тремя мертвыми (XV в.) в ризнице церкви Святого Луки в Кремоне или поврежденная ныне фреска на фасаде церкви Дисциплинатов в Клузоне (XV в.), где объединены темы триумфа смерти и пляски смерти.

На заре современной эпохи, возможно под влиянием первых анатомических театров, карнавальная идея триумфа заменяется в покаянной литературе леденящим кровь подробным описанием предсмертной агонии или разлагающегося трупа (см., например, текст Себастьяно Паули).

В современной литературе вариаций на тему триумфа смерти не перечесть, достаточно вспомнить строки Бодлера или отрывок из совсем недавнего романа Делилло.

Еще одна из множества ученых и народных форм прославления смер­ти — это Пляска Смерти (Danza Macabra — ит., Danse Macabre — фр.), которая устраивалась в освященных местах и на кладбищах. Этимология слова macabre, появившегося сравнительно поздно, остается весьма спорной (возможно, оно пришло из арабского или древнееврейского языка, а может быть, образовано от имени собственного вроде Макабрё); сам же обряд возник, вероятно, из страха перед черной смертью — эпидемией чумы, охватившей Европу в XIV веке, и призван был не столько усилить ужас ожидания, сколько перебороть страх и освоиться с мыслью о неизбежном конце. Пляска изображает пап, императоров, монахов или девиц, танцующих вместе рука об руку со скелетами, и напоминает о бренности жизни и стирании всех различий, будь то богатство, возраст или власть. Одно из самых ранних изображений, относившееся к 1424 году, находилось на парижском кладбище при церкви Невинноубиенных младенцев; ныне оно утрачено и известно только по нескольким гравюрам. В эпоху Возрождения появляется серия книг небольшого формата с гравюрами на тему Пляски Смерти, самые известные из которых выполнены Гансом Гольбейном и воспроизводятся по сей день: речь идет о ряде повседневных сценок или библейских эпизодов, где рядом с действующими лицами постоянно оказываются один или несколько скелетов, призванных напомнить, что смерть поджидает всех и каждого и неизбежно сопутствует любому событию человеческой жизни.

Именно скелеты были избраны темой многих ранних картинок для «волшебных фонарей» (XVII в.), а самый, наверное, известный из новейших образов Пляски Смерти мы находим в фильме Ингмара Бергмана Седьмая печать.

 

Смерть в одночасье. Элинан из Фруамона (1160-1229), Стихи о Смерти

Смерть в одночасье все сметет [

Что красота, что самовластье,

Что честь, что воинское счастье.

Триумф Смерти. Петрарка (1304-1374) Триумф Смерти, I, 73-90

 

Ответила, и длинную равнину

Заполонили сотни мертвецов.

Стих не вместит подобную лавину.

Из всех краев земных, со всех концов

От пиренейских склонов до Китая

Толпа царей, воителей, жрецов,

Всех тех, кто жил, в богатстве утопая,

Явилась в неприкрытой нищете,

Как беднота бездомная нагая.

И где же блеск, любезный суете,

Где багряницы, скипетры, короны,

Где самоцветы? Как несчастны те,

Которые обманываться склонны,

(А кто не склонен?) чая смертных благ!

И вы, в трудах своих неугомонны,

Слепцы, хоть преуспеть нельзя никак,

И скроет ваши громкие прозванья

Однажды древний материнский мрак.

Карнавал 1511. Джорджо Вазари (1511-1574) Жизнеописание Пьеро ди Козимо, 111

Была это огромнейшая триумфальная колесница, влекомая буйволами, вся черная и расписанная мертвыми костями и белыми крестами. А наверху колесницы стояла огромнейшая Смерть с косой в руке, кругом же на колеснице стояло много гробов с крышками, и повсюду, где триумф останавливался для песен, они открывались, и из них выходили обряженные в черную холстину, на которой были намалеваны белым по черному все кости скелета на руках, на груди, на бедрах и на ногах, и когда издали по­явились эти факельщики с масками в виде черепов, закрывавшими спереди и сзади не только голову, но и шею, то это не выглядело весьма естественно, но вид этого наводил страх и ужас, когда сами же мертвецы при звуке приглушенных труб, звучащих мертвенно и хрипло, наполовину приподнимались из гробов, садились на них и начинали петь под музыку, полную унылости, весьма известную ныне песню:

Мы мертвы, а вы живете,

Ты живой, а я мертвец —

Как и мы, и вы умрете.

Всех нас ждет один конец и т. д.

 

Едва лишь это тело... Себастьяно Паули (1684-1751) Проповеди на Великий пост

Едва лишь это тело — столь ладно сложенное и разумно устроенное! — оказы­вается заключено в склеп, оно изменяет свой цвет, делаясь желтым и бледным, причем его желтизна и бледность производят впечатление отталкивающее и жуткое. Затем оно чернеет с головы до ног и становится тусклого, мрачного оттенка, наподобие истлевших углей. Лицо, грудь и живот начинают странным образом распухать, покрываясь густым слоем зловонной плесени, — верный признак скорого разложения. Проходит немного времени, и живот, пожелтевший и распухший, с треском лопается — из образовавшихся отверстий вытекают гной и всяческая мерзость с плавающими в них кусочками черного, разлагающегося мяса. Здесь из жижи всплывает полусгнивший глаз, там — истлевший, разложившийся кусок губ; дальше нашему взору предстают разорванные, мертвенно-бледные кишки. Спустя некоторое время в этой густой жиже заводятся мириады мошек, червей и прочих гнусных тварей, барахтающихся и копошащихся в отравленной крови; впившись в гниющее мясо, они с жадностью пожирают его. Некоторые из этих червей обретаются в груди, другие, невообразимо грязные и скольз­кие, выползают из ноздрей; еще одни, погрязшие в этой гнойной жиже, кишат во рту; наконец, самые жирные копошатся в горле*.

 

Пляска Смерти. Шарль Бодлер (1821-1867), Цветы зла

С осанкой важною, как некогда живая,

С платком, перчатками, держа в руке

букет, Кокетка тощая, красоты укрывая,

Она развязностью своей прельщает свет.

Ты тоньше талию встречал ли в вихре бала?

Одежды царственной волна со всех сторон

На ноги тощие торжественно ниспала,

На башмачке расцвел причудливый помпон.

Как трется ручеек о скалы похотливо,

Вокруг ее ключиц живая кисея

Шуршит и движется, от шуток злых стыдливо

Могильных прелестей приманки утая.

Глаза бездонные чернеют пустотою,

И череп зыблется на тощих позвонках,

В гирлянды убранный искусною рукою.

О блеск ничтожества, пустой, нарядный прах!

Карикатурою тебя зовет за это

Непосвященный ум, что, плотью опьянен,

Не в силах оценить изящество скелета —

Но мой тончайший ум тобой, скелет, пленен.

Ты пеной бешенства у всех омыла губы,

От бездны этих глаз мутится каждый взор,

Все тридцать два твои оскаленные зуба

Смеются над тобой, расчетливый танцор!

Меж тем, скажите, кто не обнимал скелета,

Кто не вкусил хоть раз могильного плода?

Что благовония, что роскошь туалета?

Душа брезгливая собою лишь горда.

О ты, безносая, смешная баядера!

Вмешайся в их толпу, шепни им мой совет:

«Искусству пудриться, друзья, ведь есть же мера,

Пропахли смертью вы, как мускусом скелет!

Вы, денди лысые, седые Антинои,

Вы, трупы сгнившие, с которых сходит

лак! Весь мир качается под пляшущей пятою,

То — пляска Смерти вас несет в безвестный мрак!

 

Когда меня не станет. Уильям Шекспир, Сонет 77(1609)

Ты погрусти, когда умрет поэт,

Покуда звон ближайшей из церквей

Не возвестит, что этот низкий свет

Я променял на низший мир червей.

 

И если перечтешь ты мой сонет,

Ты о руке остывшей не жалей.

Я не хочу туманить нежный цвет

Очей любимых памятью своей.

 

Я не хочу, чтоб эхо этих строк

Меня напоминало вновь и вновь.

Пускай замрут в один и тот же срок

Мое дыханье и твоя любовь!..

 

Я не хочу, чтобы своей тоской

Ты предала себя молве людской.

 

Вид анатомического зала. Сильвия Плат(1932-1963)

У Брейгеля, среди резни и дыма,

Лишь двое слепы к грудам мертвецов,

Он, плавая в атласных голубых

Волнах ее широких юбок, с лютней

Поет, уставившись на голое плечо,

Она склонилась с нотами над ним.

И оба глухи к скрипке, на которой

Смерть вторит песне за спиной у них.

Любовники в цвету; на краткий миг.

И все ж опустошение щадит

Наивный островок внизу картины справа***.

Комментарий к Триумфу Смерти Брейгеля. Дон Делилло (1936) Изнанка мира

Мертвецы, явившиеся за живыми. Мертвецы, обряженные в саван, боевые полки всадников-мертвецов, скелет, играющий на шарманке. [...]

Взгляд его остановился на повозке смертников, доверху наполненной черепами. Задержавшись в коридоре, он разглядывает человека, преследуемого псами. Он смотрит на тщедушную собаку, вцепившуюся в младенца на руках мертвой матери. Псы на картине длинные, худые и голодные — это боевые псы, псы ада, стражи братской могилы, запаршивевшие, в сплошных гнойных струпьях. Эдгар Бездетный, славный малый — это он наладил у нас дома воздухоочисти­тель, — как завороженный разглядывает язвы, открытые раны и изможденные тела; хорошо, что это всего лишь картина. Он обнаруживает еще одну мертвую женщину, лежащую прямо посредине композиции. Ее поза недвусмысленно сексуальна. Но как Эдгару знать, что та, которую насилуют, — женщина, а не мужчина? Вокруг веселятся гости, а он застыл в коридоре, уставившись на эстампы. Сила воздействия картины ошеломила Эдгара. Вот оно что: мертвецы восстали на живых. Однако мало-помалу до него доходит, что живые-то — грешники. Игро­ки в карты, сладострастные любовники, король в горностаевой мантии, сидящий рядом с бочками, полными сокровищ. Мертвецы пришли залить вином скатерть, покрывающую стол именитых гостей, а на блюдо поместили череп. Он видит обжорство, похоть и алчность. [...] Скеле­ты бьют в бубны. Мертвец в монашеской рясе перерезает горло паломнику. Окровавленная плоть и груды трупов — вот чем отмечены самые жуткие сцены смерти. Он смотрит на разорванное небо у самого края горизонта, позади мыса с левой стороны: смерть, зарево пожарищ, повсюду страх, безмолвно парящие вороны и вороны; ворон уселся на белую клячу — черный и белый цвета соедини­лись навечно*.

 

Апокалипсис, ад и дьявол

Мир ужасов

 

Безобразное как одна из форм ужасающего и дьявольского входит в христианскую культуру вместе с Апокалипсисом Иоанна Богослова. Конечно, и дьявол, и ад постоянно упоминаются в Ветхом Завете и в книгах Нового Завета. Но в этих текстах речь в первую очередь идет не о самом дьяволе, но о том, как он действует и каких дости­гает результатов (например, описания бесноватых в Евангелиях); исключение составляет только Книга Бытия, где он обретает обличив змия. Больше же нигде он не появляется в телесном воплощении, как представляет его себе Средневековье; да и о загробном мире и карах, ожидающих грешников, говорится лишь в общих чертах (плач и скрежет зубов, геенна огненная), но не приводится ни одного живого, наглядного описания.

Апокалипсис же как раз представляет собой мистерию (сегодня мы бы сказали disaster movie, из тех, где в основе сюжета пожары, земле­трясения и всякие катаклизмы и все описано в мельчайших деталях). Давайте не будем пытаться аллегорически интерпретировать данный текст, как это делали многочисленные толкователи, а прочтем его как рассказ о том, чему «по правде» суждено случиться, ибо именно так его читала и воспринимала народная культура и именно так он оказал влияние на художественную образность последующих веков. В конце первого столетия нашей эры на острове Патмос апостолу Иоанну (или во всяком случае автору текста) было видение, и он рассказал о нем, следуя законам литературного жанра «видений» (или апокалипсисов — «откровений»), весьма распространенного в древнееврейской культуре.

Автор слышит голос, повелевающий ему описать все, что увидит, и разослать книгу по семи церквам азиатской провинции Рима.

Он видит семь золотых светильников, а посреди них — подобного Сыну человеческому с белоснежными волосами, огненными очами, ногами, как расплавленная бронза, и голосом, как шум многих вод. В деснице он держит семь звезд, а из уст у него выходит меч. И видит он — перед ним престол, и на престоле Сидящий, и радуга вокруг него, подобная изумруду, а вокруг престола двадцать четыре старца, и у престола четыре животных: лев, телец, животное, подобное человеку, и летящий орел. А в деснице у Сидящего на престоле книга, запечатанная семью печатями, которую никто не может раскрыть. А потом появляется Агнец с семью рогами и семью очами, которому поклоняются животные и старцы, и снимает первую печать, после чего возникает белый конь, а на нем победоносный всадник; после снятия второй печати выходит рыжий конь, а на нем всадник с большим мечом; после снятия третьей печати — вороной конь, а на нем всадник с весами в руках; после снятия четвертой печати — конь бледный, а на нем Смерть; после снятия пятой печати наступает черед мучеников, а после снятия шестой печати происходит великое землетрясение; солнце чернеет, а луна делается как кровь, падают звезды, а небо свивается, как свиток. Прежде чем будет снята седьмая печать, появляется множество избранных в белых одеждах, а потом снимается седьмая печать, и семь ангелов, стоящих перед Богом, принимаются трубить в семь труб. И при каждом трубном гласе обрушиваются на землю град и огонь, третья часть моря делается кровью, гибнут все живые существа, падают звезды и на треть уменьшаются все планеты; отворяется кладезь бездны, и выходят из него дым и саранча, по виду подобная ужасным воинам под предводительством Ангела Бездны; и четыре ангела, что были связаны при реке Евфрат, выходят на свободу и ведут бесчисленные полчища всадников в огненной броне на конях с львиными головами, и от их свирепых пастей и змееподобных хвостов погибает третья часть живущих на земле людей. Когда же вострубил седьмой ангел, явился Ковчег Завета, а за ним — Жена, облеченная в солнце и луну, увенчанная двенадцатью звездами, и красный Дракон с семью головами, украшенными диадемами, и десятью рогами; и дитя рожденное, восхищенное на небо, к Богу. И происходит страшная битва Михаила, ангелов и Дракона, и Дракон низвергается на землю и пытается поразить Жену, но та убегает от него благодаря вмешательству сил природы, Дракон же останавливается на морском берегу, а из моря выходит Зверь с семью головами и десятью рогами, видом подобный барсу с медвежьими лапами и пастью, как у льва; и вместе со всей землей, отныне ему поклоняющейся, он, изрыгая ужасающую хулу на Бога, ведет войну против свя­тых и побеждает их с помощью другого Зверя, вышедшего из-под земли, — лжепророка (в более поздней традиции отождествлявшегося с Антихристом), обольстившего всех людей и сделавшего их рабами первого Зверя.

Но наступает первый реванш: вновь появляется Агнец, а с ним сто сорок четыре тысячи избранных, хранящих девственность, ангелы пророчествуют падение Вавилона; и на белом облаке появляется высший судия, подобный Сыну человеческому, а в руке у него острый серп, как и у споспешествующих ему ангелов, и начинается великая карательная жатва. Ангелы, имеющие семь язв, завершают дело, и Зверь повержен. На небе отверзается храм Скинии Свидетельства, и ангелы с семью язвами несут семь чаш гнева Божия и вновь сеют ужас и жестокие раны; вода в море и реках превращается в кровь, солнце жжет вы­живших, мрак и засуха терзают людей, а из уст Дракона, Зверя и лже­пророка выходят три духа нечистых, подобных жабам. Они собирают всех царей земли и происходит решающая битва между силами добра и зла в месте, именуемом Армагеддон. Появляется блудница на Звере багряном с семью головами и десятью рогами, держа чашу, наполненную мерзостями ее блудодейства; но ей суждено пасть, ибо восстанет на нее толпа тех, кого она совратила. Повержен Вавилон, и гнев Божий разрушает город. Ангелы, Старцы и Животные восслав­ляют победу Бога, в небе появляется воин на белом коне, а за ним — победоносные воинства, и они пленяют Зверя и вместе с лжепророком низвергают в огненное озеро, горящее серой.

Далее, в двадцатой главе, говорится, что является ангел, который низвергает Дракона в Бездну и сковывает там на тысячу лет. Тысячу лет спустя Сатана, то есть Дракон, вернется на малое время обольщать народы, но в конце концов ему суждено пасть окончательно и быть ввергнутым в серное озеро вместе со Зверем и лжепророком. А тем временем Христос и блаженные его тысячу лет будут царствовать на земле. И наконец вершится Страшный суд, и с неба сходит град святой — Небесный Иерусалим в сиянии золота и драгоценных камней (но это восхитительное видение, само по себе заслуживающее отдель­ной главы, относится к истории красоты).

Можно себе представить, сколько чудовищных тварей и ужасающих бедствий навеяло это видение христианскому воображению. Но больше всего споров, не смолкавших на протяжении столетий, вызвала существенная двусмысленность в двадцатой главе. По одному истолкованию, тысячелетие, которое дьявол проведет скованным в бездне, еще не началось, а следовательно, мир пребывает в ожидании золотого века. Но в другой интерпретации — скажем, у Августина в труде О Граде Божьем, тысячелетие означает период от Боговоплощения до конца истории, то есть время, когда мы живем. В таком случае вместо грядущего начала тысячелетия мы ждем его грядущего конца, с соответствующими ужасами, возвращением дьявола и его лжепророка, Антихриста, вторым пришествием Христа и концом света. Подобное прочтение вселяло тревогу, собственно милленаристский страх, в души людей, живших в конце первого тысячелетия. Вся история Апокалипсиса сопровождалась колебаниями между двумя возможными прочтениями, эйфория сменялась дисфорией в постоянном напряженном ожидании чего-то (чудесного или ужасного), что должно случиться.

Но Апокалипсис и его толкователи обо всем этом только говорили: а требовалось перевести сказанное на язык образов, понятный и неграмотным. Из всех интерпретаций Откровения Иоанна Богослова наибольшим успехом пользовался один гигантский комментарий на сотни страниц, притом что объем самого текста всего лишь несколько десятков страниц, — это Apocalipsin, Libri Duodecim Беата из Лиебаны (730-785), писавшего в вестготской Испании при дворе овьедского короля. Вряд ли стоит говорить о том, сколь наивен и сумбурен этот комментарий: возможно, он захватывал именно своей возбужденной невразумительностью. Как бы то ни было, его переписывали, созда­вая многочисленные манускрипты, каждый из которых украшался великолепными миниатюрами (шедеврами мосарабского искусства), а позже — в X-IX веках — внушительное число кодексов сказочной красоты. Эти миниатюры из так называемых Беатов станут источни­ком вдохновения для всего изобразительного искусства Средних веков, и в первую очередь для статуй, украшавших романские мона­стыри на всех четырех путях паломников, тянувшихся к святилищу Сантьяго-де-Компостела, а позднее — для статуй готических соборов. Образы Христа на престоле в окружении четырех евангелистов на порталах и в тимпанах церквей, образы Страшного суда, а значит, и ада взяты из Апокалипсиса. В других видах искусства — в книжных иллюстрациях и настенной живописи — множество апокалиптических образов дьявола, дракона бездны, зверя с семью головами и десятью рогами, вавилонской блудницы на багряном звере. Таким образом, через визуальные интерпретации визионерски-волшебного текста (хоть он и венчался провозвестием вековечной славы) в средневековое воображение проникал страх перед концом. Самое же исторически существенное влияние текста Иоанна Богослова в любом случае выразилось в социально-политических последствиях: им обусловлены так называемые страхи конца тысячелетия и формирование милленаристских движений.

Долгое время считалось, что в роковую ночь последнего 31 декабря тысячелетия человечество бодрствовало в церквях, ожидая конца света, а на следующее утро, облегченно вздохнув, запело благодарственные гимны, и эта легенда получила широкое распространение у историков-романтиков. На самом деле в текстах того времени нет и намека на эти страхи, а все источники, на которые ссылаются сторонники легенды о страхах, датируются XVI веком. Простой люд в те времена даже не знал, что живет в тысячном году, поскольку летоисчисление от Рождества Христова, а не от предполагаемого сотворения мира еще не вошло в обиход.

Недавно было выдвинуто предположение, что, видимо, страхи все-таки были, но они остались подспудными, вызывая брожение в народных кругах вследствие проповедей смутьянов-ересиархов, а потому в официальных текстах о них не говорилось.

В общем, в том ли роковом году или вообще в тот период — о милленаристских страхах писали многие средневековые авторы, в частности Радульф Глабр, а потому тревожное ожидание конца света то и дело всплывает в средневековой культуре. Необходимо понимать, что для людей, живших в бурное время захватов и кровопролитий, последовавших за падением Римской империи, видение Иоанна было не мистической фантазией, но правдивым рассказом о том, что с ними происходит, и предостережением о том, что может произойти в будущем.

Однако, если до тысячного года тревоги эти пассивно переживались крестьянским населением, которое и помыслить не могло о возможности восстания, в новом тысячелетии обозначился целый ряд социальных различий и новые массы — как сказали бы мы сегодня, люмпен-пролетариат — стали видеть в Апокалипсисе обещание лучшего будущего, достижимого революционным путем. Милленаризм порождает такие мистические движения, как профетизм Иоахима Флорского (проповедовавшего равенство и общество равных, которому предстоит прийти в золотой век) и францисканский ригоризм так называемых полубратьев, причем во многих иоахимистских течениях переход к Третьей эпохе часто рассматривался как оппозиция установленной власти и миру богатства. И тогда мистический настрой выливается в анархию, и тогда ригоризм и вседозволенность, жажда справедливости и бандитизм становятся основными чертами неукротимой вольницы, очарованной очередным харизматическим лидером, — причем от апокалиптического духа остается одна лишь страсть к очистительному насилию, которая (в поисках представителей Антихриста) нередко обрушивается на евреев. Милленаристские движения возникали в разные века и продолжают возникать в наши дни в маргинальных сообществах и даже иной раз приводят к массовым самоубийствам. Говоря о начале Нового времени, достаточно вспомнить, например, как во время Реформации Томас Мюнцер (называвший себя «серп, заточенный Всевышним, чтобы пожать врагов», а в Лютере видевший Зверя и вавилонскую блудницу) превратил крестьянское восстание в утопию эгалитарного общества или как мюнстерские анабаптисты называли свой город Новым Иерусалимом, предвещали конец света в канун Пасхи, вели­чали Иоанна Лейденского Мессией последних дней и сложили головы в чудовищной бойне, сравнимой разве что с апокалиптическими видениями Иоанна.

Эти и другие движения рождались как реакция на описанные патмосским провидцем ужасы с намерением все их преодолеть и добиться торжества эпохи счастья, когда Сатана со своими кознями и показной роскошью будет окончательно побежден.

А то, что позже последователи Апокалипсиса опять и опять подпадали под чары Зверя и его жестокости, вновь проливая реки крови, лишний раз подтверждает, сколь велика обольстительная сила этого страшного текста.

 

Перед концом света. Винцент из Бове (XII-XIII вв.) Историческое зерцало, XXXI, 111

В день первый море встанет, словно стена, и на сорок локтей поднимется выше гор На второй оно усохнет и будет едва видно глазу. На третий день морские чудища выйдут на поверхность, и их рыки будут доходить до самого неба. На четвертый день все море и вода в нем займутся пламенем. На пятый кровавая роса покроет травы и деревья; на шестой обрушатся здания. На седьмой день камни восстанут друг надруга. На восьмой по всему свету случится землетрясение. На девятый день земля успокоится. На десятый день люди выберутся из пещер и станут бродить, как безумцы, лишенные дара речи На одиннадцатый день воскреснут кости умерших На двенадцатый упадут звезды. На тринадцатый умрут живые, выжившие, дабы воскреснуть вместе с мертвыми. На четырнадцатый день сгорят небо и земля. На пятнадцатый день будут явлены новое небо и новая земля и все воскреснут*

 

По поводу 1000 года. Радульф Глабр (X-XI вв.) Рассказы о тысячном годе, IV, 9-10

Незадолго до 1033 года от Рождества Христова, то есть через тысячу лет после Страстей Спасителя, в западных краях скончалось множество именитых людей […]. Некоторое время спустя голод рас­пространился по всей земле, и угроза вымирания нависла почти над всем родом человеческим. Погода сделалась столь немилосердной, что не было никакой возможности подыскать благоприятный момент ни для сева, ни для сбора урожая, особенно же из-за наводнений. Казалось, стихии сошлись в схватке друг с другом, на самом же деле они служили Господу орудием наказания гордыни человеческой. [...]

Не было никого, кто не страдал бы тогда от недоедания: крупные сеньоры и люди среднего достатка терпели не меньшие лишения, чем убогие, — голод истощил всех. [...]

Когда же перевелись все животные и птицы, пригодные в пищу, люди, вконец измученные голодом, решились есть мертвечину и прочие вещи, о которых страш­но и вымолвить. Иные, желая избегнуть смерти, принялись за древесные корни и речные растения, но все было тщетно, ибо от гнева Божьего можно спастись в одном только Боге. Страшно рассказывать об ужасах, совершенных людьми в этот период. Увы, неслыханное дело: невыносимый голод заставил людей поедать человеческую плоть.

Путешествующие подвергались нападениям со стороны более крепких, чем они, людей, которые расчленяли их тела, поджаривали на огне и пожирали. Случалось, что те, кого голод гнал из одной местности в другую, находили приют в пути, но ночью их убивали, и они шли в пищу хозяевам, давшим им кров. Кроме того, многие заманивали детей в удаленное место, показывали им плод или яйцо, убивали их там и съедали. Во многих местах выкапывали трупы покойников в надежде утолить голод. Это бешенство, это безумие достигли такой степени, что какой-нибудь дикий зверь, живший на воле, чувствовал себя в большей безопасности от похитителей, нежели люди.

Обычай есть человеческое мясо настолько укоренился, что нашелся торговец, решившийся выставить его в зажаренном виде на рынке в Турню, словно мясо какого-нибудь животного. Когда его задержали, он и не думал отпираться от совершенного злодеяния — за это его связали и сожгли живым. Был сожжен и другой человек, который ночью отрыл это самое изжаренное мясо, закопанное в некоем месте, и съел его*.

 

Ад

 

Хотя Апокалипсис завершается видением Сатаны, низвергаемого в преисподнюю, откуда ему больше не суждено выбраться, идея ада пришла в христианский мир не из текста Иоанна Богослова. Во мно­гих религиях задолго до того предполагалось существование места, как правило под землей, где