Лунные уродцы и потрошеные трупы

 

Чудовища не исчезают вместе со средневековыми чудесами, они пере­ходят и в Новое время, но в иных формах и в ином качестве. Начиная со Средних веков проводится различие между двумя типами чудовищного, их можно определить как диковины и чудовища. К диковинам относились явления удивительные, из ряда вон выходившие, но естественные (вроде рождения младенцев-гермафродитов или с двумя головами). Многие авторы пытались найти им объяснения (вспомним, например, Амбруаза Паре, врача эпохи Возрождения, хотя был соблазн интерпретировать их (как делали древние) в качестве предвестий какого-нибудь необычайного события — в этом смысле особую известность приобрел труд Конрада Ликостенеса Хроника диковин и чудес (Prodi-giorum ас ostentorum chronicon, 1557). Но как бы то ни было, с самого раннего Средневековья считалось, что диковины следует относить не к явлениям, противным природе, которые будто бы ускользнули из-под божественного контроля, а — по формулировке Исидора Севильского — к явлениям, противным ведомой природе. Настоящие же чудовища в античности и Средневековье не относились к роду человеческому, появлялись на свет как положено от таких же, как они, родителей и существовали с дозволения или по воле Божьей как знаки аллегорического языка Всевышнего.

Теперь же, начиная с Возрождения, когда стали исследоваться новые континенты, где, конечно, жили дикари и необычайно странные звери, но это были существа, которых можно было привезти к европейским дворам, а не легендарные чудища, которых никто никогда не видел, — так вот теперь под словом чудовища стали подразумеваться диковинные создания, будь то люди с врожденными патологиями или необычные животные, повстречавшиеся исследователям и путешественникам.

Отныне, сталкиваясь с подобными существами, люди не приходили в ужас и не пытались разгадать их мистический смысл — им важна была научная или хотя бы квазинаучная занимательность, и данную главу мы озаглавили Занимательная физика по названию монументального труда (тысяча шестьсот страниц и несколько десятков гравюр), опубликованного иезуитом Каспаром Шоттом в 1662 году, где описаны все известные в ту пору естественные уродства. Там говорится об экзотиче­ских животных вроде слона или жирафа, о шутках природы и о существах, издали казавшихся мореходам (помнившим рассказы о чудищах) похожими на монстров из бестиариев. С другой стороны, миниатюристы и граверы, иллюстрировавшие подобные тексты, зачастую буквально понимали имена животных, с их причудливой этимологией (имена, которые ввели в обиход Плиний и другие авторы), и таким образом тюлень (vitulus marinus) превращался в рыбообразного теленка, рак (mus marinus) — в мышь с плавниками, полип — в рыбу на ножках, страус (struthiocamelus) — в крылатого верблюда. Среди многих книг о монстрах назовем О чудовищах и чудесах (Des monsters et prodiges) Амбруаза Паре (1573), Историю чудовищ (Monstrorum historia) Улисса Альдрованди (1642) и О чудовищах (Des monstris) Фортунио Личети (первое издание — 1616). Однако Альдро­ванди целых одиннадцать томов посвятил общим проблемам зоологии, и так же поступали многие другие авторы.

Расписывая всевозможных уродцев, они тем самым внесли существенный вклад в развитие биологии. В качестве примера назовем Историю животного мира (Historia animalium) Конрада Гесснера (1551-1558) и Естественную историю (Historia naturalis) Яна Йонстона (1653). Интерес ко всему необычному привел к возникновению Wunder-kammeren (кунсткамер), то есть комнат чудес — предвестниц наших естественнонаучных музеев, где, правда, пытались не столько систематически представить то, что следует знать, сколько составить кол­лекцию всяческой невидали и небывальщины, включая причудливые предметы, потрясающие экспонаты вроде рога единорога (на поверку это оказывался рог нарвала) или чучела крокодила. Во многих из таких собраний, например в коллекции Петра Великого в Санкт-Петербурге, хранились и заботливо заспиртованные зародыши-уродцы. Весть о рождении уродца вызывала иной раз цепную реакцию, как это случилось с Равеннским чудовищем, появившимся на свет, вероятно, во Флоренции в 1506 году: когда Ландуччи впервые поведал о нем миру в 1512 году, это породило целый ряд изображений, которые все больше и больше делали его похожим на чудищ легендарного прошлого. Подобного рода чудесами занимались такие авторы, как уже упоминавшийся Паре, Монтень, Лемний и другие, причем во всех этих случаях вид физического уродства, по-видимому, не вызывал отвращения, но будоражил ум.

В те же самые века культура понемногу освоилась с тем, как выглядит человеческое тело изнутри. Хотя первые анатомические эксперименты проводил еще в XIV веке Мондино де' Льюцци, только начиная с эпохи Возрождения — и особенно после появления труда Везалия О строении человеческого тела (De humani corporis fabrica), иллюстрированного великолепными и ужасающими изображениями освежеванных тел, от которых оставлен лишь скелет или сеть нервов и вен, — искусство обращается к расчлененным телам в анатомических театрах, а поразительная, гиперреалистическая экспозиция из внутренних органов занимает почетное место в анатомических музеях восковых фигур. Здесь с явным удовольствием демонстрируется так называемая fades hippocratica — предсмертное выражение лица умирающего, только теперь судорога последней агонии, равно как и изможденные черты неизлечимо больных, привлекает интерес живописцев и скульпторов.

У Шлегеля есть фрагмент {Об изучении греческой поэзии, 1797), где он высказывает предположение, что этот недавно возникший интерес к наименее привлекательным аспектам человеческого тела в определенном смысле близок стилю Шекспира: «Как природа с равной щедростью порождает без разбора прекрасное и безобразное, так и Шекспир. Ни одна из его драм не прекрасна во всей своей массе; никогда красота не определяет устроения целого. Даже отдельные красоты, как и в природе, редко свободны от примеси безобразного. [...] Нередко он сдирает кожу со своих предметов и словно анатомическим ножом вскрывает отвратительные нравственные трупы».

Лука Ландуччи. Флорентийский дневник (1512)

В Равенне от одной женщины родилось нарисованное здесь чудовище; на голове у него был рог, острый, словно меч, вме­сто рук — два крыла, похожие на крылья летучих мышей, там, где должны быть груди, с правой стороны помещался знак цветка, с левой — знак креста, на пояснице находилось изображение двух змей, а детородные органы совмещали в себе признаки обоего пола; верхняя часть туловища у него была женской, нижняя — мужской. В правом колене у него имелся глаз, а левая ступня была подобна орлиной лапе. Я видел его нарисованным, кому же хотелось взглянуть на него, мог сделать это во Флоренции*.

 

Чудовище, похожее на монаха. Амбруаз Паре, О чудовищах и чудесах (1573)

В своей книге О рыбах Ронделе пишет, что в Норвежском море было обнаружено морское чудовище; будучи поймано, оно получило прозвище «монах», ибо все нашли его немалое сходство с оным*.

 

Происхождение чудовищ. Амбруаз Паре, О чудовищах и чудесах (1573)

Существует множество причин появления на свет чудовищ. Первая: слава Божья. Вторая: гнев Божий. Третья: переизбыток семени. Четвертая: недостаточное количество оного. Пятая: воображение. Шестая: гипотрофия, иначе говоря, уменьшенные размеры матки. Седьмая: неправильность позы матери во время беременности, например когда она подолгу сидит с ногами, положенными одна на другую, или подбирает ноги к животу. Восьмая: падение или удары по чреву беременной. Девятая: болезни наследственные или случайно подхваченные. Десятая: семя гнилостное или испорченное. Одиннадцатая: смешение семени. Двенадцатая: обман гнусных обольстителей. Тринадцатая: демоны или бесы*.

 

Об одном уродце. Мишель де Монтень, Опыты, 11,30(1595)

Позавчера я видел ребенка, которого вели двое мужчин и кормилица, называвшие себя отцом, дядей и теткой ребенка. Они собирали подаяние, показывая всем его уродство. Ребенок имел обычный человеческий вид, стоял на ногах, мог ходить и что-то лопотал, так же примерно, как и все дети его возраста; он не хотел принимать никакой другой пищи, кроме молока своей кормилицы, а то, что в моем присутствии ему клали в рот, он немного жевал, а затем выплевывал, не проглотив; в его крике было что-то необычное, ему было еще только четырнадцать месяцев. Пониже линии сосков он был соединен с другим безголовым ребенком, у которо­го задний проход был закрыт, а все ос­тальное в порядке; одна рука была у него короче другой, но это оттого, что она была у него сломана при рождении. Оба тела были соединены между собой лицом к лицу в такой позе, как если бы ребенок поменьше хотел обнять большего. Соединявшая их перепонка была шириной не больше чем в четыре пальца, так что, если приподнять этого безголового ребенка, то можно было увидеть пупок второго; спайка проходила, таким образом, от сосков и до пупка. Пупка безголового ребенка не было видно в отличие от всей остальной видневшейся части его живота. Подвижные части тела безголового ребенка — руки, бедра, ягодицы, ноги — болтались вокруг второго ребенка, которому безголовый доходил до колен. Кормилица сообщала, что он мочится через оба мочевых канала; таким образом, органы безголового ребенка исправно действовали, и находились на тех же местах, что и у того, другого, но только отличались меньшими размерами. [...] Те, кого мы называем уродами, вовсе не уроды для господа Бога, который в сотворенной им вселенной взирает на неис­числимое множество созданных им форм; можно поэтому полагать, что удивляющая нас форма относится к какой-то другой породе существ, неизвестной человеку.

 

Чудовище о двенадцати лапах. Амбруаз Паре, О чудовищах и чудесах (1573)

Из Африканской истории Льва Африканского я позаимствовал описание этого довольно страхолюдного животного круглой формы, похожего на черепаху; по спине у него проходят две линии, пересекающиеся под прямым углом, причем на конце каждой линии располагается по глазу и уху, так что эти животные видят и слышат в четырех направлениях и на все стороны своими четырьмя глазами и четырьмя ушами. Кроме того, у них имеется один-единственный рот и один-единственный желудок, куда попадает все съеденное и выпитое ими. Тело этих чудищ имеет множество ног, что позволяет им передвигаться в любом направлении, не вращая телом; хвост у них предлинный, с кисточкой на конце. Местные жители уверяют, что кровь этих животных обладает совершенно необыкновенным свойством исцелять и затягивать раны и что лучшего снадобья не существует.

Кто же не придет в великое изумление от созерцания этого животного с таким количеством глаз, ушей и ног, причем каждая часть его тела наделена своей собственной функцией!? Каков механизм, регулирующий его деятельность? Что до меня, я, по правде сказать, пребываю в совершеннейшем недоумении и могу лишь предположить, что Природа создала его играючи, дабы внушить изумление перед величием собственных творений*.

Лунные роды. Левин Лемний, О тайных чудесах (XVI в.)

Сходный с этим [выкидышем] характер носит другое женское кровотечение, сопровождаемое сильными болями и корчами и приводящее к извержению множества бесформенных кусков плоти; данное кровотечение именуется «лунными родами», поскольку беременность наступает в четвертой луне, когда кровообращение у женщин отличается особенной интенсивностью. В отдельных случаях это чудовищное безобразие совершается без всякого участия мужчины: некоторые особо чувственные женщины обладают бурным, неуемным воображением, и им достаточно одного пристального взгляда на мужчину или прикосновения к нему, чтобы мужское семя смешалось с их менструальной кровью и в результате на свет появился кусок плоти, похожий... на живое существо. [...] Как-то раз довелось мне врачевать некую женщину, забеременев­шую от моряка; по происшествии девяти месяцев послали за повитухой, и вот [эта женщина] в муках произвела на свет бесформенную массу плоти, которая, по моему разумению, зародилась в ней от нормального соития. Однако из лона матери торчали еще два продолговатых куска, похожих на руки: исполненная трепета, женщина показывала, что ощущает в себе некую жизнь, подобную той, что присутствует в побегах крапивы и морских губках, между которыми летом имеется немалое сходство, и особенно в Океане... Вслед за этим куском плоти упомянутая женщина произвела на свет чудовище с длинной круглой шеей, кривой мордой, дикими, сверкающими глазами, остроконечным хвостом и проворными ногами. Когда это чудовище появилось на свет, оно заорало благим матом и с нечеловеческим воем принялось метаться по комнате, ища, где спрятаться. Однако бывшие там женщины схватили подушки и, накинув их на чудовище, задушили его*.

Fades hippocratica. Гиппократ, Прогностика, 2 (IV в. до н. э.)

В острых болезнях должно вести наблюдение следующим образом. Прежде всего — лицо больного, похоже ли оно на лицо здоровых, и в особенности на само себя, ибо последнее должно считать самым лучшим, а то, которое наибольше от него отступает, — самым опасным. Будет оно таково: нос острый, глаза впалые, виски вдавленные, уши холодные и стянутые, мочки ушей отвороченные, кожа на лбу твердая, натянутая и сухая, и цвет всего лица зеленый, черный, или бледный, или свинцовый. Поэтому если при начале болезни будет лицо такого рода и ты еще не сможешь сделать заключения на основании остальных признаков, то следует спросить, не было ли у человека бессонницы или сильного расстройства желудка, или не имел ли он недостатка в пище. И если он подтвердит что-либо из всего этого, тогда считать положение его менее опасным: болезнь разрешится в продолжение дня и ночи, если лицо сделалось подобным вследствие одной из этих причин. Но если он скажет, что у него ничего подобного не было раньше, и если он не придет к прежнему состоя­нию в указанное время, то должно знать, что этот признак смертельный. Если же лицо таковым окажется при болезни уже более старой, чем три или четыре дня, то должно спросить то, о чем я раньше предписал, а также принять в рассмотре­ние и остальные признаки как всего лица, так и остального тела и глаз. В самом деле, если глаза боятся света и против воли наполняются слезами или перевертываются, или один из них сделается меньше другого, или белки краснеют или синеют, или на них появляются черные жилки, или вокруг зрачка гнойные корочки; если они также постоянно двигаются, или сильно выдаются, или, наоборот, сильно западают; если зрачок их грязный и без блеска, или если цвет всего лица изменился,— то все эти признаки должно считать дурными и гибельными. Должно также наблюдать и во время сна, не видна ли какая-нибудь часть глаза. В самом деле, если по закрытии век выступает часть белка, и если это не произошло ни от поноса, ни от очистительного лекарства, и если так больной не привык спать, то это дурной признак и весьма гибельный. Если же сморщится веко, или поси­неет, или побледнеет, а также губа или нос, то должно знать, что это смертельный знак.

 

Вскрытие. Шарль Бодлер Хогарт ( 1861)

Одна из самых любопытных гравюр изображает сплюснутый закоченевший труп, распростертый на столе для вскрытия. На потолке укреплен шкив или какой-то другой механизм, на него наматываются кишки выпотрошенного покойника. Мертвец, ужаснее которого трудно себе что-либо представить, являет разительный контраст со стоящими вокруг него фигурами врачей, высоких, сухопарых или толстых, гротескно-чопорных англичан, украшенных чудовищными завитыми париками. В углу собака, сунув морду в ведро, жадно пожирает куски человечины. А еще говорят, что Хогарт — могильщик комического! На мой взгляд, он, скорее, комик в могильном жанре. Изображенный им пес-людоед всегда напоминает мне знаменитую свинью, которая бесстыдно хлебала кровь злополучного Фуальдеса, в то время как шарманка исполняла, если можно так выразиться, отходную по умирающему.

 

Сифилис. Карл Розенкранц, Эстетика безобразного (1853) Болезнь обезображивает человека всякий раз, когда вызывает деформацию костей, скелета и мышц, как в случае костных опухолей при сифилисе или гангренозных поражениях. Болезнь обезображивает, когда из-за нее меняется цвет ко­жи, как при желтухе, или выступает сыпь, как при скарлатине, чуме, некоторых видах сифилиса, проказе, герпесе, трахоме. Самые ужасные деформации, несомненно, бывают вызваны сифилисом, поскольку этот недуг обусловливает не только отвратительные поражения кожи, но также гнойные раны и разруше­ния костей. Сыпь и нарывы подобны песчаному червю, прорывающему ходы под кожей; в известном смысле они являются паразитами, чье существование противоречит природе организма как целого, ибо под их воздействием эта целостность нарушается. Следовательно, зрелище подобного противоречия в высшей степени безобразно. Болезнь, как правило, служит причиной безобразия в случае, если она сильно искажает внешность: сказанное относится к водянке, воспалению среднего уха и тому подобным заболеваниям. Однако этого не наблюдается — таковы случаи общего истощения, слабости, лихорадочных состояний, — когда болезнь сообщает организму некий трансцендентный оттенок, вследствие чего тело начинает казаться как бы невесомым. Худоба, горящий взор, бледность или покраснение щек больного дают возможность ощутить духовность даже более непосредственным образом. В таком случае дух оказывается уже как бы отделен от тела. Он еще обитает в теле, но лишь для того, чтобы сделать последнее чистым знаком. В своей прозрачной «мягкости» тело более не обладает собственным значением: оно служит всего лишь выражением духа, исходящего от него и независимого от природы. Поистине изумительное сияние исходит от одра девицы или юноши, умирающих от чахот­ки. В животном мире подобное совершенно невозможно. Именно поэтому неверно утверждать, что смерть непременно обезображивает черты лица: случается, что она оставляет отпечаток красоты и блаженства*.

 

 

Физиогномика

 

Важную главу в историю безобразного вписала физиогномика — псевдонаука, находившая связь черт лица (и формы других частей тела) с характером человека и его нравственными наклонностями. Еще Аристотель (в Первых Аналитиках, II, 70 b) утверждал, что, поскольку большие конечности — это внешний признак львиной отваги, человек с большими ногами непременно должен быть смел. В эпоху Возрождения Бартелеми Коклес (Физиогномония, 1433) рисовал лбы раздражительных, жестоких и жадных людей, а также бороду, типичную для грубых и властных натур; Джованни ди Индаджине (Хиромантия, 1549) доказывал, что у жестоких людей зубы торчат вперед, и объяснял, как по глазам узнать развратников, предателей и лжецов. Джованни Баттиста Делла Порта в труде О человеческом лице (De humana physiognomia, 1586) сопоставлял человеческие лица с мордами разных животных и создавал потрясающие портреты человека-овцы, человека-льва или человека-осла, исходя из философского убеждения, что божественная сила по мудрости своей стремится к порядку везде, в том числе и в физических чертах, порождая ана­логии между миром людей и миром животных. А Иоганн Каспар Лафатер, убежденный, что душа и тело тончайшим образом связаны между собой и пребывают в гармоничном равновесии, что добродетель красит, а порок обезображивает, занимался исследованием внешности исторических деятелей

Тогда же, на исходе XVIII века, появляется френология Франца Йозефа Галля: согласно этому учению, все умственные способности, инстинкты и чувства представлены в коре головного мозга, так что людей с феноменальной памятью, например, отличают круглый череп и широко посаженные глаза навыкате. Галль по-своему предвосхитил исследование локализации функций головного мозга, однако его больше всего занимали черепные шишки, которые якобы свидетельствовали о тех или иных способностях человека. Ученого обвинили в материализме, его гипотеза вызвала массу научных и философских дискуссий, и Гегель в Феноменологии духа (1807) саркастически заметил: «Но уже естественная френология [...] не только высказывает суждения о том, что, мол, у хитрого человека сидит за ухом шишка с кулак величиною, но представляет также, что не у самой неверной жены, а у супруга имеются шишки на лбу». Гегель признавал, что конфигурация черепа может разве что определять изначальную предрасположенность, но отрицал возможность ее влияния на духовную деятельность, считая, что только активная сила способна определять работу мозга, в котором она заключена. И Галль, и Гегель слишком безоговорочно отстаивали свои позиции, но, надо отдать должное Гегелю, он первым почувствовал, что при слишком серьезном отношении к физиогномическим данным возникает опасность раз и навсегда заклеймить какого-нибудь человека или целую расу.

Однако в позитивистском XIX веке в сфере криминальной антрополо­гии торжествуют позиции Чезаре Ломброзо, в своем труде Преступный человек попытавшегося проследить, как криминальные наклонности личности неизменно связаны с соматическими аномалиями. Ломброзо не доходил до упрощенного вывода, что человек внешне безобразный непременно преступник, но увязывал физические изъяны с моральными, пользуясь доводами, претендовавшими на научность. Нетрудно предположить, что при рассмотрении подобных теорий, по крайней мере в их популярном изложении, недостаточно учитывалось, что физические недостатки чаще всего встречаются среди слоев общества, страдающих от недоедания и болезней, и что, естественно, именно среди этих изгоев наиболее распространено асоциальное поведение. Отсюда до утверждения предрассудка «кто безобразен, тот зол от природы» просто рукой подать.

Еще один шаг — и безобразными, и злыми, в том числе в популярной литературе, становятся все отверженные, которых общество не в со­стоянии интегрировать и укротить или же не желает освободить — как писал еще Ницше по поводу Сократа. Сюда попадают бедняки (вспомним безжалостный портрет мелкого люмпен-пролетария Франти у Де Амичиса), гомосексуалисты (см.: Фуко), душевнобольные, проститутки, чья порочность неумолимо сказывается на внешности (см.: Розенкранц), и воровки (см.: Мастриани). Но самой немыслимой огульности за многие прошедшие века отождествление уродства и злобности натуры достигло при исследовании внешности еврея. Здесь не место рассматривать историю антисемитизма — от первых христианских выпадов против «коварных иудеев» до низовой юдофобии, выражавшейся в погромах как в Средние века во время Крестовых походов, так и в Новое время в славянских странах. Антисемитизм возник как «антииудаистекая» реакция религиозного характера, причем не только со стороны Римской католической церкви, поскольку и Лютер (О евреях и их лжи, 1543) был беспощаден к евреям, которых, правда, поначалу намеревался массово обратить в протестантство; но религиозный антииудаизм понемногу слился с антисемитизмом этнического характера по отношению к евреям, поселившимся в Европе после диаспоры, и особенно после того, как их изгнали из Испании вскоре после изгнания мавров в 1492 году. Хотя принято считать, что подобный антисемитизм родился от сопри­косновения с нацией, сохранявшей свою особость и изъяснявшейся на непонятном языке, в действительности он основывался на тра­диционных стереотипах. Говоря о таком антисемитском тексте, как история настоятельницы из Кентерберийских рассказов Чосера, следует вспомнить, что евреи были экстрадированы из Англии в 1290 году (и допущены обратно лишь в XVII веке Кромвелем), а следовательно, Чосер в глаза не видел ни одного еврея. Конечно, он много путешествовал, но его читатели реагировали на чистый стереотип, каковой мы обнаруживаем и в Мальтийском еврее Марло, и в Венецианском купце Шекспира, и даже в текстах «просветителя» аббата Грегуара, и в XIX веке, у Чарлза Диккенса (Оливер Твист) в лице Феджина.

Но самые безжалостные формы антисемитизм приобрел в XIX и XX веках, когда под него подвели «научную» расовую базу. В хронологическом порядке мы приводим тексты Вагнера (не исключено, что стереотип еврея лег в основу образа злого карлика Миме в цикле о Нибелунгах, которого наделяли иудейскими чертами такие иллюстраторы, как Рекхем), Гитлера, Селина, проповеди фашистского журнала Защита расы: нетрудно проследить, как в животной ненависти, с которой перечисляются особенности этого Врага, проявляются психологические изъяны и непреодоленные комплексы самих авторов. Лицо, голос, жесты «безобразного» еврея становятся (и на сей раз всерьез) неоспоримыми признаками нравственного уродства самих антисемитов. Перефразируя Брехта, скажем: ненависть к справедливости «искажает черты».

Темпераменты и душа. Джованни Баттиста Делла Порта, Физиогномика человека, I, 6 (1610)

Признаком холодного телосложения является отсутствие на теле растительности и жировых отложений, на ощупь такое тело кажется холодным; тело с рыжими волосками; если [такие люди] очень холодны, их тела приобретают синюшный оттенок — некоторые называют такой цвет бледным. В другом месте читаем: тело жилистое, глаза белесые. Другие авторы прибавляют, что развитие у них запоздалое, дыхание замедленное и незаметное, голос жесткий и резкий, походка нетвердая; едят они мало... Волосы у них прямые, длинные, тонкие и ломкие... Признаки влажного темперамента: тело мясистое, мягкое, гладкое, со скрытыми от глаз суставами; спят мало; части тела, обычно характеризующиеся обильной растительностью, у них имеют слабое оволосение; глаза часто на мокром месте; волосы белокурые. Другие авторы отмечают следующие признаки: глаза белесые; слабы от природы; суставы и пазухи не заметны снаружи; они слабосильны, не способны к тяжелой работе по при­чине быстрой утомляемости; тучные, рыхлые, без растительности на теле; спят много*.

 

Остроконечная голова. Джованни Баттиста Делла Порта, Физиогномика человека, II, 1 (1610) э

У Полемона и Адаманцио фигура глупого безумца выведена с узкой, остроконечной головой. Обладатели же остроконечной головы не ведают стыда. Альберт Великий так и говорит: несуразно длинная голова есть признак дерзости, а то и нахальства. И коль скоро уместно сравнение с каким-нибудь животным, она напоминает птицу с кривыми когтями. Мне же представля­ется, что таковыми птицами с кривыми когтями являются вороны и перепела: у них остроконечная голова и нрава они пренаглого*.

Высокий, круглый лоб. Джованни Баттиста Делла Порта, Физиогномика человека, II, 2 (1610)

Обладатели высокого, круглого лба глупы и по своим умственным способностям напоминают ослов, о чем Аристотель пишет в своей Физиогномике. Если присмотреться к ослиному лбу, можно заметить, что он высокий, круглый и выступающий... Лоб невежды изображается не только круглым, но еще высоким и массивным. Полемон и Адаманцио, оба, вне всякого сомнения, превосходные физиогномисты, ясно и определенно высказались по этому поводу: выступающий, высокий, круглый лоб указывает на людей глупых и невежественных. Невежду они изображают с круглым лбом. Альберт Великий: высокий круглый лоб свидетельствует о глупости*.

 

Врожденный преступник. Чезаре Ломброзо Преступный человек, изученный на основе антропологии, судебной медицины и психиатрии, III, 1 (1876)

Многие из черт, характеризующих дикарей и цветные расы, очень часто отличают врожденных преступников. К таковым могут быть отнесены, например, спедующие: скудная растительность, небольшой объем черепа, покатый лоб, сильно развитые лобные пазухи, часто встре­чающиеся вормиевые — в особенности эпактальные — кости, преждевременные синостозы, в особенности лобные, выступающая дугообразная линия височной области, простота соединений костей, значительная толщина черепных костей, массивная нижняя челюсть, выраженные скулы, прогнатизм, косо посаженные глаза, более смуглая кожа, более густые, вьющиеся волосы на голове, уши крупных размеров; помимо того должны быть упомянуты лемуровый отросток, неправильности строения уха, увеличение объема лицевых костей, диастема зубов, необычайная ловкость, пониженная восприимчивость к боли и тактильным ощущениям, острое зрение, притупленность чувств, ранняя склонность к любовным утехам и вину, переходящая в одержимость, значительное взаимное сходство обоих полов [...] меньшая податливость женщин к перевоспитанию (Спенсер), малая восприимчивость к боли, совершенное нравственное бесчувствие, склонность к лени, полное отсутствие всяких угрызений совести, импульсивность, психофизическая возбудимость, в особенности же непредсказуемость (которую нередко принимают за храбрость, однако храбрость эта легко переходит в трусость), непомерное самомнение, страсть к игре, алкоголю или заменителям последнего, подверженность мимолетным, но при этом бурным страстям, суеверность, чрезмерная поглощенность собственным «я» и как следствие того — релятивизм в отношении религиозных и нравственных понятий*.

 

Толстые губы. Джованни Баггиста Делла Порта Физиогномика человека, II, 2 (1610) Толстые губы указывают на глупость, о чем Аристотель писал Александру Македонскому. Полемон в конце своей книги пишет: толстые губы изобличают невежество. «Примиритель»: толстые губы — признак человека глупого и невежественного. Го­ворят, такими губами отличались потомки Лабиона и Хилона. По словам Плануда, у Эзопа были толстые, выступающие губы. Обладатели толстых губ [...] считаются невеждами, ибо точно такие же губы у ослов и обезьян. Действительно, у ослов и обезьян нижняя губа выдается сильнее верхней*.

 

Рождение гомосексуалиста. Мишель Фуко Воля к знанию (1976)

Гомосексуалист XX века стал особым персонажем: с соответствующими прошлым, историей и детством, характером, формой жизни, равно как и морфологией, включая нескромную анатомию, а также, быть может, с загадочной физиологией. Ничто из того, чем он является в целом, не ускользает от его сексуальности. Она присутствует в нем повсюду, является подкладкой его поведения, поскольку она является его скрытым и бесконечно активным принципом; она бесстыдно написана на его лице и на теле, поскольку она — тайна, которая все время себя выдает. Она присуща ему не столько как греховная привычка, сколько как его особая природа. [...] Гомосексуальность появилась как одна из фигур сексуальности, когда ее отделили от содомии и связали с некоей внутренней андрогинией, неким гермафродизмом души. Содомит был отступником от закона, гомосексуалист является теперь видом.

 

Ницшеанская физиогномика. Фридрих Ницше Проблема Сократа из кн. Сумерки идолов (1889)

Сократ по своему происхождению принадлежал к низшим слоям народа: Сократ был чернью. Нам известно, мы даже видим это, как безобразен был он. [...] Безобразие является довольно часто выражением скрещенного, заторможенного скрещением развития. В другом случае оно является нисходящим развитием. Антропологи среди криминалистов говорят нам, что типичный преступник безобразен: monstrum in fronte, monstrum in animo. Но преступник есть decadent. Был ли Сократ типичным преступником? По крайней мере этому не противоречит то знаменитое суждение физиономиста, которое казалось таким обидным друзьям Сократа. Один иностранец, умевший разбираться в лицах, проходя через Афины, сказал в лицо Сократу, что он monstrum, что он таит в себе все дурные пороки и похоти. И Сократ ответил только: «Вы знаете меня, милостивый государь!» На decadence указывает у Сократа не только признанная разнузданность и анархия в инстинктах; на это указывает также суперфетация логического и характеризующая его злоба рахитика. Не забудем и о тех галлюцинациях слуха, которые были истолкованы на религиозный лад, как «демония Сократа». Все в нем преувеличено, buffo, карикатура, все вместе с тем отличается скрытностью, задней мыслью, подземностью.

 

Воровки. Карл Розенкранц Эстетика безобразного (1853)

Воровок отличает неуверенный, бегающий взгляд, применительно к которому французы употребляют глагол fureter (от лат. Fur — вор]. Когда при посещении крупных исправительных заведений вступаешь в корпус, где одновременно содержатся от шестидесяти до ста воровок, можно поймать на себе лукавый, подстерегающий взгляд, столь характерный для особ такого рода. Естественно, безобразие возрастает в случае, когда зло совершается осознанно и ради себя самого. [...] Порок, приобретенный случайно, производит зачастую гораздо более неприятное, отталкивающее впечатление, нежели чистое зло, которое в своей отрицательности обладает определенной цельностью. Грубый порок очевиден в своей односторонности; глубина — точнее, неглубина — абсолютного зла накладывает характерный отпечаток как на одежду, так и на лицо, однако она может существовать и без того, чтобы привлекать внимание и вызывать подозрения у правосудия*.

 

Проститутка. Франческо Мастриани Черви (1896)

Эта девица соединяла в себе все физические и нравственные черты, характерные для проститутки и встречающиеся у девяноста из ста представительниц этой злосчастной породы.

Физические характеристики. Как мы уже сказали, она была правильного телосложения. Заметим, правда, что эти жалкие создания (по крайней мере, те из них, что живут в достатке) полнеют не ранее двадцати пяти — тридцати лет. [...] Голос... О! Он-то и выдает падшую женщину... Вы видите перед собой миловидную барышню, кажущуюся воплощением ангельской непорочности. [...] Но вслушайтесь в ее речь. В мгновение ока иллюзия улетучится и от подобия непорочности не останется и следа! В скромной, миловидной барышне вы обнаружите распутницу. Голос, один лишь голос позволит безошибочно определить, к женщинам какого сорта эта девица принадлежит. Характерной приметой этих несчастных является охриплость голоса. «Вы не найдете в их голосе, — говорит Дюшатле, — характерного металла, того, что придает столько очарования женским повадкам: из уст этих созданий выходят лишь хриплые, диссонирующие звуки, режущие слух, которые и извозчик воспроизведет с трудом».

Он прав в том смысле, что данная особенность чаще встречается среди женщин низших сословий; но если у последних она выражена более явно, не в меньшей степени она присуща также девицам, обслуживающим порочных аристократов в самых роскошных, дорогих борделях... Серые глаза. Именно такой цвет глаз чаще всего встречается у этих несчастных созданий*.

 

Бедный и злой. Эдмондо де Амичис Сердце (1886)

(25 октября, вторник). Старди, мой сосед слева, очень забавный мальчик, низенький и толстый, совсем без шеи. Это маленький ворчун, который никогда ни с кем не разговаривает. Мне кажется, что он плохо понимает объяснения учителя, но всегда смотрит на него внимательно, не мигая, нахмурив лоб и сжав зубы. И если в это время ты что-нибудь у него спросишь, то в первый и во второй раз он ничего не ответит, а в третий раз лягнет тебя ногой. Рядом с ним сидит худой и унылый мальчик, по имени Франти; его уже выгнали из одной школы. [...] (21 января, суббота). Франти рассмеялся; только он один мог смеяться, когда Деросси рассказывал о похоронах короля. Я тер­петь не могу Франти, потому что он злой. Когда в школу приходит чей-нибудь отец, чтобы задать головомойку своему сыну, Франти всегда радуется. Когда кто-нибудь плачет, Франти смеется. Он дрожит перед Гарроне, потому что тот сильнее, и бьет Кирпичонка, потому что тот маленький. Он мучает Кросси за то, что у того больная рука. Он смеется над Деросси, которого все уважают. Он дразнит Робетти, ученика второго класса, который спас мальчика и теперь ходит на костылях. Он вызывает на драку тех, кто слабее его, а когда дело доходит до кулаков, то звереет и дерется страшно больно. Его низкий лоб и мутные глаза, полускрытые козырьком клеенчатого берета, производят какое-то тяжелое впечатление. Он никого не боится, смеется в лицо учителю и при случае может украсть и солгать, не моргнув глазом. Он всегда в ссоре с кем-нибудь, приносит в школу булавки, чтобы колоть своих соседей, и обрывает для игры пуговицы со своей