От мятежного Сатаны к бедному Мефистофелю

 

Христианская традиция предпочитала не вспоминать, что Сатана некогда был ангелом и соответственно должен обладать ослепи­тельной красотой. Однако к XVII веку образ Сатаны начинает трансформироваться. Шекспир в Гамлете обмолвился, что дьявол может являться и в прекрасном обличий, а Марино в Избиении младенцев (1632) изобразил Сатану изнывающим под гнетом неизбывной печали — и тем самым в какой-то мере пробудил у читателей сострадание к Сатане. Сравним Люцифера Данте (XIV в.) с Плутоном из Освобожденного Иерусалима Тассо (XVI в.). Оба они отвратительны, но Тассо не может отказать своему Плутону в «ужасном величии».

Однако полное переосмысление Сатаны было ознаменовано поэмой Мильтона Потерянный рай (1667). Известна политическая подоплека позиции Мильтона. Он принимал участие в пуританской революции, разгромленной монархистами-реставраторами. Поэтому он и вывел Сатану воплощением сопротивления власти. Но даже если не соглашаться с Блейком (Бракосочетание неба и ада, 1790-1793), утверждавшим, что Мильтон, сам того не зная, в сущности был на стороне Дьявола, нельзя отрицать, что в описании мильтоновского Сатаны преобладают черты былой красоты и неукротимой гордыни. Он не революционер, ибо для этого ему недостает идеальной цели помимо жажды мести и стремления к самоутверждению, но, несомненно, образец чистой энергии бунта. Не случайно Шиллер (в своей Ре-цензии на «Разбойников») напишет, что читатель берет сторону побежденного, а Шелли в Защите поэзии скажет, что демон Мильтона выше Бога, которому противостоит. Сатана не раскаивается из гордости, не желает покориться тому, кто одержал над ним победу,

 

Люцифер. Данте Алигьери (1265-1321) Ад, XXXIV, 28-57

Мучительной державы властелин

Грудь изо льда вздымал наполовину;

И мне по росту ближе исполин,

Чем руки Люцифера исполину...

И я от изумленья стал безгласен,

Когда увидел три лица на нем;

Одно — над грудью; цвет его был красен;

А над одним и над другим плечом

Два смежных с этим в стороны грозило,

Смыкаясь на затылке под хохлом.

Лицо направо — бело-желтым было;

Окраска же у левого была,

Как у пришедших с водопадов Нила.

Росло под каждым два больших крыла,

Как должно птице, столь великой в мире;

Таких ветрил и мачта не несла.

Без перьев, виду них был нетопырий;

Он ими веял, движа рамена,

И гнал три ветра вдоль по темной шири,

Струи Коцита леденя до дна.

Шесть глаз точило слезы, и стекала

Из трех пастей кровавая слюна.

Они все три терзали, как трепала,

По грешнику; так, с каждой стороны

По одному, в них трое изнывало.

 

Плутон. Торквато Тассо. Освобожденный Иерусалим, IV, 4-8 (1581)

Величием ужасным озарен

Его свирепый и надменный облик,

И взгляд, подобный гибельной комете,

Смертельным ядом глаз его сверкает.

Противная густая борода

Собой всю грудь косматую закрыла;

Как бездна, открывается широко

Испачканный нечистой кровью рот.

Сатана. Джамбаттиста Марино Избиение младенцев в Вифлееме (1632)

Когда в осеннюю глухую полуночь

Бросая яркий свет, густый мрак гонят прочь:

Так искошенные сего владыки взгляды

Лиют не жизни ток, но — смертоносны яды.

Внутрь челюстей его ужасный ад горит,

А сера со смолой в груди его кипит. —

Смущен — отчаян — горд — он молньи изрыгает, —

Трепещет — мучится и — громами стенает!

 

Мятежный дух Джон Мильтон. Потерянный рай, I, 62-151 (1674)

Девятикратно время истекло,

Что мерой дня и ночи служит смертным,

Покуда в корчах, со своей ордой,

Метался Враг на огненных волнах,

Разбитый, хоть бессмертный. Рок обрек

Его на казнь горчайшую: на скорбь

О невозвратном счастье и на мысль

О вечных муках. Он теперь обвел

Угрюмыми зеницами вокруг;

Таились в них и ненависть, и страх,

И гордость, и безмерная тоска...

Мгновенно, что лишь Ангелам дано,

Он оглядел пустынную страну,

Тюрьму, где, как в печи, пылал огонь,

Но не светил, и видимою тьмой

Вернее был, мерцавший лишь затем,

Дабы явить глазам кромешный мрак,

Юдоль печали, царство горя, край,

Где мира и покоя нет, куда

Надежде, близкой всем, заказан путь,

Где муки без конца и лютый жар

Клокочущих, неистощимых струй

Текучей серы. Вот какой затвор

Здесь уготовил Вечный Судия

Мятежникам, средь совершенной тьмы,

И втрое дальше от лучей Небес

И Господа, чей самый дальний полюс

От центра мирозданья отстоит.

Как несравнимо с прежней высотой,

Откуда их паденье увлекло! [...]

«Взгляни, в какую бездну с вышины

Мы рухнули! Его могучий гром

Доселе был неведом никому.

Жестокое оружие! Но пусть

Всесильный победитель на меня

Любое поднимает! — не согнусь

И не раскаюсь, пусть мой блеск померк...

Еще во мне решимость не иссякла

В сознанье попранного моего

Достоинства, и гордый гнев кипит,

Велевший мне поднять на битву с Ним

Тех, что его презрели произвол,

Вождем избрав меня. Мы безуспешно

Его престол пытались пошатнуть

И проиграли бой. Что из того?

Не все погибло: сохранен запал

Неукротимой воли, наряду

С безмерной ненавистью, жаждой мстить

И мужеством — не уступать вовек.

А это ль не победа? Ведь у нас

Осталось то, чего не может

Он Ни яростью, ни силой отобрать —

Немеркнущая слава! Если б я

Противника, чье царство сотряслось

От страха перед этою рукой,

Молил бы на коленях о пощаде, —

Я опозорился бы, я стыдом

Покрылся бы и горше был бы срам,

Чем низверженье. Волею судеб

Нетленны импирейский наш состав

И сила благонравная; пройдя

Горнило битв, не ослабели мы,

Но закалились и теперь верней

Мы вправе на победу уповать:

В грядущей схватке, хитрость применив,

Напружив силы, низложить Тирана,

Который нынче празднует триумф,

Ликует в небесах самодержавно!»

 

Бедный дьявол. Вольфганг Гете Фауст, 1,(1773-1774)

Мефистофель. Часть силы той, что без числа

Творит добро, всему желая зла. [...]

Я дух, всегда привыкший отрицать.

И с основаньем: ничего не надо.

Нет в мире вещи, стоящей пощады,

Творенье не годится никуда.

Итак, я то, что ваша мысль связала

С понятьем разрушенья, зла, вреда.

Вот прирожденное мое начало, Моя среда. [...]

Я верен скромной правде. Только спесь

Людская ваша с самомненьем смелым

Себя считает вместо части целым.

Я — части часть, которая была

Когда-то всем и свет произвела.

Свет этот — порожденье тьмы ночной

И отнял место у нее самой.

Он с ней не сладит, как бы ни хотел.

Его удел — поверхность твердых тел. [...]

Фауст. Так вот он в чем, твой труд почтенный!

Не сладив в целом со вселенной,

Ты ей вредишь по мелочам?

Мефистофель. И безуспешно, как я ни упрям.

Мир бытия — досадно малый штрих

Среди небытия пространств пустых.

Однако до сих пор он непреклонно

Мои нападки сносит без урона.

Я донимал его землетрясеньем,

Пожарами лесов и наводненьем, —

И хоть бы что! Я цели не достиг.

И море в целости и материк.

А люди, звери и порода птичья,

Мори их не мори, им трын-трава.

Плодятся вечно эти существа,

И жизнь всегда имеется в наличье.

Иной, ей-ей, рехнулся бы с тоски!

В земле, в воде, на воздухе свободном

Зародыши роятся и ростки

В сухом и влажном, теплом и холодном.

Не завладей я областью огня,

Местечка не нашлось бы для меня.

 

Дьявол у Казота. Жак Казот. Влюбленный дьявол (1772)

Трижды, с небольшими промежут­ками, каждый раз возвышая голос, я назвал имя Вельзевула. Трепет пробежал у меня по жилам, волосы на голове встали дыбом. Едва я умолк, напротив меня под самым сводом распахнулись две створ­ки окна; в отверстие хлынул поток ослепительного света, более яркого, чем дневной; и огромная голова верблюда, страшная, бесформенная, с гигантскими ушами, показалась в окне Безобразный призрак рази­нул пасть и голосом, столь же отвра­тительным, как и его внешность, произнес «Что ты хочешь?» [...] Я назвал первое, что пришло в голову «Явись в образе собаки». Не успел я вымолвить это приказание, как отвратительный верблюд вытя­нул свою длинную шею до самой середины пещеры, опустил голову и выплюнул маленького белого спаниеля с блестящей шелковистой шерстью и длинными, до самой земли, ушами

 

Дьявол у Достоевского. Федор Достоевский, Братья Карамазовы (1879-1880)

Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquan-taine», как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриже­ной бородке клином.

Дьявол у Папини. Джованни Папини, Дьявол сказал мне, из сб. Трагизм повседневности (1906)

Он очень долговяз и чрезвычайно бледен; достаточно молод, правда, той видавшей виды молодостью, что производит впечатление более унылое, нежели старость. На его белом как мел продолговатом лице выделяются лишь тонкий рот с под­жатыми губами и одна-единственная глубокая складка между бровями, достигающая почти корней волос. [...] Он одет в непременное черное платье, на руках у него все­гда безукоризненные перчатки*.

Дьявол у Манна. Томас Манн, Доктор Фаустус (1947) Мужчина довольно хлипкий, далеко не такого высокого роста, как Ш., даже ниже меня, на ухо нахлобучена кепка, с другой стороны из-под нее выбиваются у виска рыжеватые волосы; ресницы тоже рыжеватые, глаза с краснотцой, лицо несвежее, кончик носа немного скошен; поверх триковой, в поперечную полоску рубахи — клетчатая куртка со слишком короткими рукавами, из которых торчат короткопалые руки; отвратитель­ные штаны в обтяжку и желтые стоптанные башмаки, уже не поддающиеся чистке. Голос и выговор — актерские.

Демонизация Врага

 

Чем более образ Сатаны утрачивает драматичность, тем явственнее тяга к демонизации Врага, которому приписываются сатанинские свойства. Особое внимание этому Врагу (занявшему место Сатаны) стали уделять в современном мире, хотя вообще-то такой Враг существовал всегда.

С самых древних времен враг — это прежде всего Другой, посторон­ний. Его внешность не соответствует нашим критериям красоты, и если у него другие кулинарные пристрастия, нам неприятен запах его пищи. Даже не погружаясь в глубь веков, вспомним: жители Запада считают неприемлемым, что китайцы едят собак, а англосаксы — что французы едят лягушек. Греки называли варварами (бормотунами) всех, кто не говорил по-гречески, а римская скульптура представляет побежденных легионерами варваров с косматыми бородами и при­плюснутыми носами.

Первый враг, с которым довелось столкнуться христианству, это наме­стник Сатаны — Антихрист. Все известные нам тексты о внешности Антихриста (в них, кстати, воспроизводятся библейские источники, в частности места из Книги пророка Даниила) — от текстов, написанных в первые века нашей эры, до средневековой Книги об Антихристе Адсона из Мотьер-ан-Дер и творений Хильдегарды Бингенской — уверждают, что дьявол до омерзения безобразен (что нередко объясняется его принадлежностью к еврейскому племени). Вторым врагом с самых ранних веков были еретики, и одним из спо­собов борьбы с ними и в западном, и в восточном христианстве все­гда было описание их дьявольских обычаев. Достаточно вспомнить текст византийского автора Михаила Пселла О делах бесовских, впоследствии породивший множество подражаний в разных еретических сектах и (по части ритуального детоубийства) часто цитировавшийся для обвинения евреев.

Врагами были и схизматики. В относящемся к X веку отчете Лиутпранда Кремонского о посольстве к византийскому двору (двор поразил приезжего своим великолепием), мы находим отталкивающее описание местных нарядов, кушаний и смолистого вина, ныне многими воспринимаемого как особо изысканный напиток. Безобразными, разумеется, всегда представлялись враги сарацины. И наконец, неизменный ужас вызывали прокаженные и зачумлен­ные, воспринимавшиеся как враги общества, ибо болезни их были неизлечимы и заразны

В Новое время обычно придают гротескную и зловещую наружность религиозным или национальным врагам: рождается политическая карикатура. Необычайно злыми были в эпоху Реформации карикатуры, на которых протестанты и католики изображали папу или Лютера. В период Французской революции мы находим легитимистские ка­рикатуры, где санкюлоты представлены кровожадными людоедами. В XIX-XX веках перед нами антиклерикальная карикатура. В кругу итальянских патриотов XIX века ходили безжалостные карикатуры на австрийцев-оккупантов (правда, существует замечательный текст Джусти, где автор сначала описывает уродливую внешность захват­чиков, а потом умиляется от мысли об этих оказавшихся так далеко от дома солдатах, верных единому с нами Богу). В любой войне противник всегда — монстр. Некто Эдгар Берийон во время Первой мировой войны написал труд под названием Полихезия германской расы, где утверждал, что средний немец производит больше фекалий, чем француз, и смердят они сильнее.

Впечатляет изобилие антинацистских и антифашистских карикатур, и не менее впечатляет, особенно в годы холодной войны, количество и злобность карикатур антикоммунистических.

Идея особой миссии белого человека как носителя цивилизации всегда поддерживалась безжалостным изображением африканца, причем не только в художественной литературе и живописи, но и в текстах научного характера вроде трудов Ломброзо. Идеология «бремени белого человека» подтолкнула литераторов к созданию гнусных характеров представителей любых неевропейских этносов, будь то коварный араб или туг — разбойник индус, не говоря уж о бесчисленных хмурых китайцах, изощряющихся во всякого рода жестокостях. Это нашло выражение и в комиксах; вспомним Минга из цикла Алекса Рэймонда Флэш Гордон, чье коварство, очевидно, связано с азиатской внешностью. Или посмотрим на врагов Джеймса Бонда в романах Яна Флеминга: почти всегда (и гораздо чаще, чем в фильмах) они либо полукровки, либо коммунистические агенты и представлены как самые настоящие монстры, словно вышедшие из лаборатории сумасшедшего ученого.

Наш краткий обзор уродств Врага логически завершается первым настоящим появлением грядущего Галактического Врага, The Thing, того что называется Оно, Непостижимое. Это аморфное или скользко-полиморфное существо у Лавкрафта еще принадлежит миру и воплощает наши бессознательные страхи, однако в научной фантастике (романах и фильмах) это уже завоеватель «извне», пришедшее из космоса чудище с глазами насекомого, варвар в самом исконном значении слова, грозный и не поддающийся ассимиляции, ибо напрочь лишен всего человеческого.

Этот монстр — персонификация любого Врага и лишнее подтвер­ждение свойственного человеку стремления воображать того, кого следует ненавидеть, как существо, вообще не имеющее формы, наипоследнейшее воплощение Дьявола.

 

Пророчество Даниила. Книга пророка Даниила, 7, 2-23

Видел я в ночном видении моем, и вот, четыре ветра небесных боролись на великом море, и четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого. Первый — как лев, но у него крылья орлиные; я смотрел, доколе не вырваны были у него крылья, и он поднят был от земли и стал на ноги, как человек, и сердце человеческое дано ему. И вот, еще зверь, второй, похожий на медведя, стоял с одной стороны, и три клыка во рту у него, между зубами его; ему сказано так: «Встань, ешь мяса много!» Затем видел я: вот — еще зверь, как барс; на спине у не­го четыре птичьих крыла, и четыре головы были у зверя сего, и власть дана была ему. После сего видел я в ночных видениях, и вот — зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него — большие железные зубы; он пожирает и сокрушает; остатки же попирает ногами; он отличен был от всех прежних зверей, и десять рогов было у него. Я смотрел на эти рога, и вот, вышел между ними еще небольшой рог, и три из прежних рогов с корнем исторгнуты были перед ним, и вот, в этом роге были глаза, как глаза человеческие, и уста, говорящие высокомерно. [...] Вострепетал дух мой во мне, Данииле, в теле моем, и видения головы моей смутили меня. Я подошел к одному из предстоящих и спросил у него об истинном значении всего этого, и он стал говорить со мною, и объяснил мне смысл сказанного: «Эти большие звери, которых четыре, означают, что четыре царя восстанут от земли. Потом примут царствие святые Всевышнего и будут владеть цар­ством вовек и во веки веков [...] зверь четвертый — четвертое царство будет на земле, отличное от всех царств, которое будет пожирать всю землю, попирать и сокрушать ее».

Рождение Антихриста. Адсон из Монтьер-ан-Дер (X в.), О рождении и сроках Антихриста

Антихрист народится среди иудей­ского народа [...] от союза отца и матери, подобно всем людям, а не от одной лишь девы. Следовательно, он будет целиком зачат во грехе, во грехе облечется в плоть и во грехе родится. В момент его зачатия дьявол войдет в материнское лоно, благодаря дьявольским чарам будет он питаем во чреве матери, и сила дьявола неизменно пребудет с ним. И как Святой Дух вошел в Матерь Господа нашего Иисуса Христа, вследствие чего Иисус, зачатый от Духа Святого, родился Святым и Божественным, точно так же дьявол войдет в ма­терь Антихриста, заполнит ее до краев, сделает ее своей, овладеет снаружи и изнутри, и тогда при дьявольском содействии она зач­нет его (Антихриста) от мужчины, и рожденный от нее будет зако­ренелым злодеем, преступником, конченым человеком. Потому и нарекут его сыном погибели. [...] Найдутся маги, колдуны, предсказатели и чародеи, которые по дьявольскому внушению обучат его всяческим козням, обману и колдовству *.

О внешности Антихриста. Сирийский Завет Господа нашего Иисуса Христа, 1, 4 (V в.)

На вид же он вот каков: голова его раскалена докрасна, правый глаз налит кровью, левый глаз зеленый, как у кошки, с двумя зрачками и белыми веками, нижняя губа толстая, он хром на правую ногу, ступни имеет крупные, большой палец руки у него сплюснут, и имеет удлиненную форму*.

Апокалипсис Илии, 3, 15-17 (III в.)

Он низкого роста, на тонких ножках, с прядью седых волос посре­дине плешивого лба, брови у него доходят до ушей, тыльная сторона рук отмечена проказой. Он изменяет свой облик перед всяким, кто видит его, прикидываясь то юношей, то старцем*.

Апокалипсис Иоанна Богослова (V в., апокриф)

Лицом он мрачен, волосы на голове его остры, словно стрелы, брови его — как у зверя, глаз его правый — как звезда, восходящая утром, а другой — как у льва, уста его — в локоть шириной, зубы его — в пядь длиной, пальцы его — словно серпы, след ноги его — в две пяди, а на челе его — надпись «Антихрист».

Манускрипт из монастыря Мон-Сен-Мишель (X в.)

Ученики спросили Иисуса: «Господи, скажи нам, какого он будет вида?» Иисус же отвечал им: «Ростом он будет девять локтей. У него будут черные волосы, туго стянутые, словно железной цепью. На лбу будет сверкать один глаз, ослепительный, как утренняя заря. Нижняя губа будет толстой, верхняя же будет отсутствовать. Мизинец на его руке будет самым длинным из пальцев, левая нога шире правой. Такой же будет его походка»*.

 

Хильдегарда Бингенская. Познай пути, III, 1, 14 (XII в.)

Как же это станется, что под жен­ской личиной вдруг обнаружится отвратительная голова, черная, как смоль? Безумный сын погибели явится со всеми уловками перво-искусителя, со всеми гнусными безобразиями и черными делами; у него будут два горящих глаза, уши, подобные ослиным, пасть и нос, как у льва; и начнет он подбивать людей на поступки самого дурного свойства, сопровождаемые огненными вспышками и жут­кими завываниями как проявление духа противоречия, и примется подговаривать их к отпадению от Бога, наполнив их тела омерзительным смрадом, а церковные ин­ституты поразив духом ненасытной алчности; сам же будет ухмыляться во всю свою ужасную пасть, скаля отвратительные железные зубы*.

Cursor mundi, 22, 391-398 (XIV в.)

Величьем славы, состоявшись снова, столь ослепит пришествие Христово Антихриста, что, ужаснувшись, тот фекальями со страху изойдёт и, пред Господними очами самым терзаясь непереносимым срамом, потонет в испражнениях, гноим весь, с головы до пят, дерьмом своим**.186

 

Безобразие византийцев. Лиутпранд Кремонский Посольство в Константинополь к императору Никифору Фоке (X в.)

В день накануне июньских нон (4 июня 968 г.) прибыли мы в Константинополь, и, как знак неуважения к Вам, встретили здесь постыдное и грубое обращение. [...] Греческое вино, учитывая, что оно было смешано с варом, сосновой смолой и гипсом, было совершенно непригодно для питья. [...] На седьмой день до ид (7 июня), более того, на священный день — на саму Троицу, во дворце, который называется Коронным залом, предстал я пред Никифором — чудовищем, пигмеем, толстоголовым и похожим на крота из-за маленьких глаз; отвратительным со своей короткой, широкой и полуседой бородой; опозоренным своей шеей в дюйм длиной; очень щетинистым за счет длины и толщины своих волос; эфиопом по цвету кожи; «с ним бы ты не хотел повстречаться среди ночи»; пузо огромное, зад тощий, бедра чересчур длинны, учитывая маленький рост, с короткими голенями соразмерно его ступням и пяткам; одетый в роскошное, но слишком поношенное облачение, дурно пахнущее и выцветшее; обутый в сикионские башмаки; дерзкий на язык, лиса по натуре, клятвопреступник и лжец, как Улисс. [...] Огромное число торговцев и простолюдинов, собравшихся на это празднество, чтобы выразить почет и снискать милости Никифора, образовали по обе стороны дороги от дворца Св. Софии стены, украшенные маленькими, тоненькими щитами и поддельными копьями. И чтобы усугубить все это уродство, большая часть этой самой толпы следовала, в честь Никифора, босиком. [...] А его знать, которая шла с ним мимо толпы босоногих плебеев, была облачена в чересчур широкие туники, которые были весьма протерты от возраста. [...] Во время этого отвратительного, скверного обеда, с избытком масла, как это принято у пьяниц, и обильно приправленного мерзким рыбным соусом, импера­тор задал мне множество вопросов отно­сительно ваших сил, армии и союзников. И когда я ему рассказал, правдиво и обстоятельно, он ответил: «Ты лжешь, солдаты твоего господина не умеют сражаться ни верхом, ни в пешем строю; размер их щитов и нагрудных пластин, длина мечей и тяжесть шлемов не позволят им сражаться ни тем, ни другим способом. [...] Нет у твоего господина и могучего флота на море. Лишь у меня могущество морское; я нападу на него со своими кораблями, опустошу его прибрежные города мечом, и те, что рядом с реками, обращу в пепел».

 

Зачумленный. Томмазо Фазано Об эпидемической лихорадке, поразившей Неаполь в 1764 г. В трех книгах (1765)

А если кому-то захочется живее ощутить сильное зловоние больных и особенно запах, исходящий от язв, зараженных ран, омертвевших частей тела, тронутых раком, да будет ему известно, что даже один-единственный человек, пораженный злокачественной язвой, от которой собирается множество гноя, распространяет вокруг себя сильнейшее зловоние и тошнотворный запах, оскорбляющий обоняние всякого, кто вдыхает его, попадая в помещение, не привыкшие же к зрелищу подобной болезни и вызванного ею безобразия и вовсе лишаются чувств Этот запах отравляет собою все вокруг, он заражает одежду и некоторым образом также полы и сами стены*

 

Зловоние сарацин. Феликс Фабри, Отчет о путешествии в Святую Землю, Аравию и Египет (XV в).

От сарацин исходит какой-то жуткий запах, вследствие чего они беспрестанно омывают себя всяческими способами, а коль скоро мы не издаем зловония, они не настаивают, чтобы мы ходили в купальни вместе с ними. К евреям же, пахнущим еще более дурно, они не столь снисходительны. В своих купальнях они оказывают нам радушнейший прием подобно тому, как прокаженный радуется, когда здоровый человек вступает с ним в общение ибо это означает отсутствие пренебрежения, а, с другой стороны, прокаженный полагает, что общение со здоровым может принести пользу его здоровью, дурно пахнущие сарацины с удовольствием оказываются в обществе людей, не издающих зловония*

 

Австрийцы. Джузеппе Джусти, Сант-Амброджо (1846)

Я Вашу милость раздражаю явно,

Вам шуточками жалкими немил,

А чуть затрону немцев — и подавно:

Все, дескать, мой антинемецкий пыл.

Послушайте, какой со мной недавно

В Милане в Сант-Амброджо случай был –

В той церкви на окраине, куда я

Решил зайти, по городу блуждая...

Итак, вхожу, а там одни солдаты,

Гляжу — не верю собственным глазам:

Шпалерами богемцы и кроаты,

Ну прямо виноградник, а не храм,

Все, точно на смотру, молодцеваты,

Застыли, руки вытянув по швам,

Усы, что пакля, каменные лица,

Как будто бог велел не шевелиться.

Едва мне этот бравый сброд предстал,

Чуть было я не повернул обратно.

Я чувство отвращенья испытал, Ч

то вам, по долгу службы, непонятно.

Особый запах воздух пропитал:

Казалось, что, чадя невероятно,

Во храме свечи сальные горят,

Распространяющие жирный смрад.

Но тут священник для благословенья

Выходит с поднятой рукой вперед,

И труб военных раздается пенье

И за душу меня тотчас берет

Молитвенною жаждой утешенья,

Мучительным надрывом скорбных нот,

Исполненных слезами тайной боли

О незабвенных днях, о лучшей доле.

То был ломбардских крестоносцев хор,

Которые от жажды умирали,—

Сердца зовущий злу давать отпор

Хор Верди: «Боже, из родимой дали...»

И пусть поверить трудно до сих пор,

Чужие для меня своими стали,

И я, себя почувствовав другим,

Приблизился, помимо воли, к ним.

Какая глубина! Какая сила!

Так это место и должно звучать,

И вот вражду искусство победило,

Заставив предрассудок замолчать.

Но кончили играть — и охватила

Меня глухая ненависть опять,

А эти шутники как сговорились —

И дружно рты усатые открылись,

И песнопенье, обретя крыла.

Протяжно в божьем храме зазвучало.

Молитва немцев словно плач была

И с первых звуков, с самого начала

Торжественностью за душу взяла,

Напевностью своей очаровала,

И до сих пор представить трудно мне

Такую музыкальность в солдатне.

Казалось, память только ждет предлога

Дать голос песням — эху детских лет.

Который сердцу говорит так много,

Поддержкою служа в годину бед.

В нем материнская была тревога,

И мира и любви желанный свет,

И мука обреченных на изгнанье,—

И я, внимая, затаил дыханье.

Гимн отзвучал, и несколько минут

Я пребывал в оцепененье странном.

Я думал: «Их король боится смут,

Не веря италийцам и славянам,

И армию рабов он держит тут,

Чтоб нас держала в рабстве постоянном,

Сюда богемцев и кроатов шлет,

Как будто бы перегоняет скот.

Осмеянные, сирые, немые, —

Покорные солдатскому ярму,

Слепые слуги зоркой тирании,

Орудья грабежа в чужом дому,

Они сынам Ломбардии чужие,

И эта рознь лишь на руку тому,

Кто, разделяя, властвует в надежде,

Что ненависть пребудет впредь, как прежде.

Несчастный люд! Незваный гость в стране,

Что от его присутствия устала,

Он заправилу своего вполне

К чертям бы мог послать — и горя мало».

Но в самый раз ретироваться мне,

Пока не обнял сгоряча капрала,

Который с тростью в доблестной в руке

Стоит, как истукан, невдалеке.

 

Доктор Фу Манчу. Сакс Ромер, Невеста доктора Фу Манчу (1933)

Мужчина был одет в желтую одежду свободного покроя. На голове его сидела маленькая черная шапочка, украшенная по краям коралловыми бусинками. Легкие желтые ботинки приглушали звуки его шагов. Рукава заканчивались перчатками, составляя с ними единое целое. Он долго стоял и смотрел на меня. Я тоже стал его разглядывать. Лицо незнакомца, весьма примечательное, производило отталкивающее впечатление. Если бы Бенвенуто Челлини задумал слепить золотую маску смерти, его фантазия родила бы нечто похожее на желтоватую физиономию моего визави. [...] Это был доктор Фу Манчу!

 

Негр. Британская энциклопедия Статья «Негр» (1798)

Homo pelll nigra [чернокожий] — название одной из разновидностей рода чело­веческого, обитающей в жарких странах, преимущественно в тропической части Африки. Цвет кожи негров имеет различные оттенки, однако формой лица все они в равной степени отличаются от других людей. Для их наружности хара­ктерны округлость лица, высокие скулы, не особенно высокий лоб, нос короткий, широкий и приплюснутый, толстые губы, небольшие уши, безобразие и неправильность черт. Негритянские женщины широкобедрые, с толстыми ягодицами, по форме напоминающими седло. Самые гнусные пороки — праздность, вероломство, мстительность, жестокость, бесстыдство, воровство, лживость, пустословие, распущенность, мелочность и неумеренность — являются уделом этой жалкой расы; справедливо полагают, что названные свойства подорвали в этих людях принципы естественного закона, заглушив в них голос совести. Чуждые всякого сострадания, они могут служить устраша­ющим примером деградации человека, предоставленного самому себе*.

Анатомия расы. Чезаре Ломброзо Белый человек и цветной человек. Чтения о происхождении и разнообразии человеческих рас, I и II (1871)

Череп европейца поражает удивительной гармоничностью своих форм: не слишком удлиненный и не слишком круглый, не слишком остроконечный или пирамидальный. Его лоб — ровный, широкий, нависающий — говорит о силе и преобладании мышления: скулы не слишком далеко посажены друг от друга, челюсть выступает не очень сильно: вот почему данный тип называют ортогнатным. Череп же монгола отличается округлостью или же пирамидальностью, лицевые скулы у него сильно удалены друг от друга, почему данный тип именуется эвригнатным; к упомянутым особенностям добавляются жидкая бороденка и редкие волосы, косые глаза и более или менее желтая либо смуглая кожа... Что же касается готтентота, он представляет еще более поразительное разно­образие человеческого рода, соединяя в своем облике несхожие особенности черной и желтой рас с рядом свойств, присущих единственно ему и сближающих его с редкими зверями, что обитают по соседству. Выступающее лицо, характерное для негра, соединяется у него с широким лицом китайца. Резцы имеют подковообразную форму. Как и у других животных, локтевая кость сохраняет у него от зародыша так называемое олигокраническое отверстие. Кости пальцев на его ступне расположены в разные стороны, подобно трубкам волынки. Шиловидные отростки шейных позвонков лишены обычного удвоения. Волосы у него произрастают по всей голове пучками, напоминающими щетину одежной щетки; цирюльник, которому не составило бы труда побрить бушмена, обнаружил бы перед собой голову, напоминаю­щую отделанную под мрамор поверхность стола со вставками в виде зерен перца*.

 

Голдфингер. Ян Флеминг, Агент 007, Голдфингер (1959)

Первое, что бросилось в глаза Бонду, когда Голдфингер поднялся с шезлонга, — это полное отсутствие пропорций: маленький рост, не более пяти футов, крупное тело на коротких и толстых крестьянских ногах, увенчанное кажущейся абсолютно круглой головой, росшей прямо из плеч, складывалось впечатление, что этот человек был составлен из частей, принадлежа­щих разным людям.

 

Гражданка Советов и лесбиянка. Ян Флеминг. Агент 007, Из России с любовью (1957)

Встав перед светлой дверью без таблички, Татьяна почувствовала запахи, несшиеся изнутри комнаты, а когда грубый голос пригласил ее войти и она, открыв дверь, уставилась в глаза сидевшей за круглым столом женщины, именно эти запахи обрушились на нее: запахи метро в часы пик — смесь дешевой парикмахерской и зоопарка. Русские употребляют духи в неза­висимости от того, мылись они или нет, а чаще всего — немытыми. [.-]

Открылась дверь и на пороге появилась Клебб. «Что ты об этом думаешь, моя дорогая?» Полковник Клебб вскинула руки и, как манекенщица, повернулась на носках. Застыв, она вытянула одну руку, положив другую на бедро. [...] На полковнике Клебб была надета полупрозрачная оранжевая ночная рубашка из крепдешина. Низкое декольте и широкие рукава были оторочены оборками. Сквозь рубашку просвечивал огромный розовый лифчик. Старомодные панталоны были стянуты над коленями резинками. Одна обнаженная коленка, напоминавшая кокосовый орех, выпирала из-под полы рубашки, как к тому понуждала классическая поза манекенщицы.

[...] Роза Клебб была без очков — на оголившемся лице толстым слоем лежали румяна, белила и губная помада. Она была похожа на самую старую и ужасную шлюху в мире. [...]

Протянув руку, она включила настольную лампу с розовым абажуром: ствол лампы в виде обнаженной женщины был выполнен из поддельного лазурита. Клебб похлопала по кушетке рядом с собою: «Выключи верхний свет, моя дорогая. Выключатель — у двери. И садись ко мне поближе. Мы должны получше узнать друг друга».

Доктор Но. Ян Флеминг. Агент 007, Доктор Но (1958)

Он был очень высок. К тому же он держался прямо, и Бонд со своим ростом в метр восемьдесят казался рядом с ним маленьким мальчиком. Голова его была гладко выбрита, подбородок заострен. Это придавало его лицу вид перевернутой капли воды или даже скорее капли масла, так как кожа имела желтый оттенок. Невозможно было определить возраст этого человека. На лице ни одной морщинки: это придавало его физиономии довольно забавное выражение — гладкий лоб плавно переходил в такой же гладкий череп. Очень впалые щеки и выступающие скулы, очертаниями напоминавшие старую слоно­вую кость. Черные тонкие брови, казалось, были нарисованы. Под ними сверкали черные, как уголь, глаза без ресниц... Не глаза, а две черные точки — пристальные, неумолимые и совершенно лишенные какого бы то ни было выражения. Тонкий прямой нос заканчивался почти у самых губ. И улыбка — жесткая и решительная.

Остановившись в нескольких метрах от Бонда, доктор Но поклонил­ся. Улыбка его стала совершенно невыносимой.

—Извините, что я не предлагаю вам руки. Я не могу этого сделать. Медленно он развел рукава кимоно в стороны.

—У меня нет рук, — сказал он глухо.

 

Мистер Биг. Ян Флеминг. Живи и дай умереть (1991)

Голова мистера Бига напоминала огромный футбольный мяч вдвое больше, чем голова обычного человека. Лицо — серовато-черного цвета. Кожа на нем была упругой и блестящей, как у утопленника, неделю пролежавшего в воде. Волос на голове почти не было за исключением серовато-коричневого пушка за ушами. Ни бровей, ни ресниц, а глаза так широко расставлены, что при разговоре с ним можно было смотреть только в один глаз. Взгляд был прямым и пронизывающим. Черные зрачки рыжих, слегка навыкате глаз расширены. Они сверкали, как у дикого зверя.

Нос — довольно широкий, слегка приплюснутый. Толстые темные губы чуть вывернуты наружу и раз­мыкались, лишь когда он начинал говорить, широко обнажая зубы и бледно-розовые десны.

Существо. Говард Лавкрафт Данвичский кошмар (1927)

Дом был полон ужасной вони, уже знакомой доктору Армитейджу, и трое мужчин торопливо прошест­вовали по коридору в маленький читальный зал, где хранились манускрипты и книги с родословными и откуда слышалось тихое повизгивание. Несколько мгновений они медлили зажечь свет, пока доктор Армитейдж не собрал все свое мужество и не щелкнул вы­ключателем. [...] То, что лежало, скрючившись, в зловонной луже зеленовато-желтой сукровицы и чего-то дегтярно-липкого, было почти девяти футов роста. Собака сорвала с него одежду и даже кое-где кожу, но оно еще не умерло и молча дергалось в судорогах, а из его груди вылетали жуткие хрипы в унисон чудовищному