Сказки о животных. Зарождение и развитие жанра. Происхождение вымысла. Древнейшая структура. Сюжеты сказок о животных

 

Сказки о животных существен­но отличаются от других видов сказочного жанра. Специфика их проявляется прежде всего в особенностях фантастического вымысла. Вопрос о первоначаль­ных истоках фантастики в сказках о животных много десятилетий волнует ученых. Понять происхождение вымысла сказок хотел еще Якоб Гримм. Ученый издал в переводе на современный немец­кий язык средневековую поэму «Reinhart Fuchs» (Веrlin, 1834). Поэма рассказывала о похождениях хитрого наглеца, лжеца и хан­жи Рейнеке-Лиса.

Рейнеке — герой многочисленных литературных произведений. Его знали по латинской поэме «Yzengrimus», названной так по имени незадачливого противника Рейнеке — волка Изенгрима (се­редина XII в.). В Голландии Рейнеке был известен под именем Рейнарта из поэмы "Reinart" (XIII в.). Во Франции он—Ренар («Roman de Renart», XII—XIII вв.). Поэма о лисе, ходившая по Европе в списках, с изобретением книгопечатания была придана тиснению в типографии, и в 1498 г. в Любеке появилось ее пер­вое издание — «Reineke de Vos». В конце XVIII в. Иоганн Вольф­ганг Гете предпринял обработку средневекового сказания о лисе — «Рейнеке-Лис» (1793). В обработке великого писателя поэма о хитреце Рейнеке стала известна во всем мире ¹⁷.

Источником литературных сказаний о лисе были сказки, изве­стные с древних времен народам Европы, но с некоторых пор Рейнеке-Лис начал восприниматься как герой чисто литератур­ного происхождения. Французский ученый Ф. И. Моне высказал­ся о ненародном происхождении поэмы о лисе. Переводом «Рей­неке-Лиса» Гримм попытался вернуть средневековым сказаниям их народно-фольклорный характер. В обширном введении к пуб­ликации «Рейнеке-Лиса» Гримм раскрыл народную природу рас­сказов о лисе, описал историю возникновения средневековых поэм на основе народных преданий. Одновременно ученый высказал весьма важные мысли о сущности сказки. Критически принятые, они и сегодня могут помочь прояснить вопрос о происхождении и исторической судьбе сказок о животных.

Смысл высказываний Гримма о начальных формах народного художественного творчества сводится к следующему. Поэзия не довольствовалась изображением судеб, деяний и мыслей людей: она захотела также овладеть и скрытой жизнью животных. Жи­вотные двигаются, кричат на разные голоса, по-разному пережи­вают боль, страсти. По Гримму, человек невольно перенес на животных свои свойства. Наивная первобытная фантазия стерла границы, отделяющие мир людей от мира животных. Человек не делал различия между собою и животными. Анимистические воз­зрения первобытных людей, по мнению Гримма, и создали воз­можность появления животного эпоса.

При разложении этого эпоса выделилась сказка о животных и басня. Возникшие в пору рождения поэзии, и сказка и басня восприняли из воззрений первобытных охотников и пастухов твер­дую уверенность в способности зверей говорить, думать, но ото­двинули все события, происходившие в мире животных, далеко в глубь истории — к поре, «когда звери еще говорили».

Якоб Гримм видел в эпических рассказах о животных смеше­ние элементов человеческого и животного. Человеческий оттенок придает повествованию смысл, а сохранение в героях свойств и особенностей зверей делает изложение занятным, нескучным.

Раз возникнув, сказка и басня стали передаваться от поколе­ний к поколениям, из века в век. О басне Гримм писал, что она, подобно всякому эпосу, в своем никогда не останавливающемся росте обозначает ступени своего развития; она неустанно преоб­разовывалась и возрождалась сообразно месту, стране и изменив­шимся человеческим порядкам.

Итак, детское, наивное отношение к живой природе стало осно­вой воззрений человека на живой мир: зверь разумен, владеет речью. Какие бы поправки мы ни внесли в эти воззрения, непо­колебимой останется их правильная основа. Сказки о животных действительно восприняли формы вымысла из представлений и понятий первобытных людей, приписавших животным способность думать, говорить и разумно действовать. Гримм был неправ, когда характеризовал социальную природу этих мифических воззрений. Вера в разумные поступки зверей не была плодом созерцания. Представления людей, приписавших зверю человеческие мысли и разумные поступки, возникли в жизненно важной борьбе за овла­дение силами природы.

Зверь издали чуял охотника и спешил скрыться. Естественный отбор и борьба за существование породили в мире животных ту целесообразность и естественную разумность, которая поражала первобытного охотника. Образ жизни зверей и птиц казался чело­веку обдуманным. Человек приписал животным способность рас­суждать и говорить, но и неверные представления людей были пронизаны стремлением понять жизнь животных, овладеть сред­ствами их приручения, защиты от нападения, способами промысла.

При раннеродовом строе почти повсеместно была распростра­нена своеобразная вера в родственные связи между группой людей (чаще всего — родом) и каким-либо видом животных. Животное считалось родоначальником — тотемом. Тотема нельзя было уби­вать и употреблять в пищу. Каждый член родового коллектива проявлял почтение к своему тотему путем воздержания от нане­сения ему вреда. Считалось, что тотем покровительствует роду. Вера в тотем повлекла за собой появление разного рода магичес­ких обрядов, которые у многих народов с течением времени пре­вратились в культ животного.

Тотемизм явился своеобразной формой религиозного осознания связи человека с природой и зависимости от нее. Вместе с тем в тотемизме и особенно в обрядах, связанных с верой в тотем, ска­залось желание найти защиту против опасностей, которые под­стерегали людей на каждом шагу.

Человек, назвавший себя родственником медведя или волка, желал обезопасить себя и свое жилище. Для этого стоило лишь проявлять при всех случаях уважение к тотему. Человек надеялся найти защиту у зверя, снискать его уважение к себе как к соро­дичу. Всякое «несоблюдение» закона родового уважения со сторо­ны хищного зверя человек приписывал своему нарушению сущест­вующих правил. Тотемизм как особая форма общественного со­знания был силой, которая сковывала живую мысль человека, искавшего причинную связь между жизненными явлениями.

Часто в качестве тотема родовые кланы и первобытные племена избирали самые безобидные существа. Тотемом могла быть какая-нибудь крохотная лесная птаха или вполне мирное и нестрашное животное вроде лягушки и даже растение, какой-нибудь злак. Это, казалось бы, не вяжется с высказанными мыслями о естественной и социальной природе тотемизма, но в сознании человека тех далеких времен безобидная птица и слабая лягушка были частью огромного живого мира, в целом могущественного и влиятельного. Птица сродни ветру, а ветер нес гибель. Родствен­ница-лягушка была близка разным гадам, хищникам вод и ядови­тым обитателям болот. Мир для человека был сплошной цепью родственных связей. Через какое-нибудь слабое существо человек оказывался в родственной связи с теми силами природы, которые он хотел расположить в свою пользу.

Когда эти воззрения на мир животных уступили место иным, более сложным формам религиозного сознания, уцелели лишь от­дельные характерные суеверия, которые свидетельствовали о прежней, широко распространенной вере в разум у животных, их сознательные поступки и те родственные отношения, которые, по мысли первобытных людей, искони существовали между людьми и зверями.

Сохранились следы тотемизма и в суевериях русского народа, хотя в новейших исследованиях весьма осторожно говорится о существовании тотемизма у далеких предков русских людей. Ука­зав на отсутствие прямых данных о том, что то или иное живот­ное было когда-то тотемом какого-либо славянского племени или части его, известный ученый-этнограф С. А. Токарев заметил:

«Конечно, возможности того, что какие-то отдаленные предки сла­вян знали тотемизм, отрицать нельзя: мало того, это даже весьма вероятно, но от той отдаленной эпохи едва ли могли дойти до нас какие-либо пережитки». Другие ученые стоят на точке зрения твердого признания тотемизма у древних славян. Вот что писал о северных суевериях, связанных с медведем, Г. И. Куликовский: «На севере России, в Олонецкой губернии, например, верят в то, что медведь есть человек, превращенный каким-то волшебством в медведя (рассказы о Лип-дереве и порче на свадьбах), поэтому, говорят крестьяне, медведь сам никогда не нападает на человека; нападает лишь из мести за причиненное ему неудовольствие или в отмщение за совершенный грех, по указанию бога (даже если корову он съедает, то считают, что ему бог позволил). Поэтому, говорят, охотники никогда еще не убивали беременной медведицы; она, как беременная деревенская женщина, боится, чтобы кто-либо не увидел ее во время акта рождения: поэтому же, как утвер­ждают, и собака, иначе лающая на волка, иначе на рябчика, иначе на белку и на другие твари, на человека и на медведя лает совер­шенно одинаково: она как бы чует в нем человеческое существо, поэтому, наконец, и мясо его не едят крестьяне».

В этом достоверном сообщении говорится о близости медведя к человеку, о том, что медведь мстит за причиненное ему не­удовлетворение или за какой-либо грех, выступая исполнителем высшей воли, наконец, о том, что медвежье мясо не идет в пищу. Здесь налицо важнейшие составные элементы тотемных представ­лений, связанных с почитанием медведя. Не говорится лишь о том, что человек — родственник медведю.

Наблюдения других этнографов дореволюционного времени не противоречат тому, что писал о северных суевериях Г. И. Ку­ликовский. Так, например, Н. М. Ядринцев рассказывает: «Рус­ские казаки-охотники в Туронском карауле говорят, что медведь, подобно человеку, делает затеей на деревьях, как будто спраши­вая, есть ли кто старше и выше его: если человек делает затесь на дереве, медведь делает выше его». Здесь определенно говорит­ся о том, что медведь считает себя старшим над людьми.

Прозвища медведя, существующие у славян, несут в себе пред­ставления и о кровнородственных отношениях человека к медве­дю. У гуцулов медведя зовут «вуйко» (ср.-русское «уй» — дядя по матери); у русского населения медведь — «дедушка», «старик» и пр.

Наблюдения этнографов убеждают, что медведь рассматривал­ся людьми как покровитель. Верили, что медведь может вывести из леса заблудившегося.

О медведе-покровителе говорят многочисленные белорусские поверья. Существовал обычай приглашать в дома медвежатника с медведем. Медведя сажали в красный угол, под образа, щедро уго­щали медом, сыром, маслом и после угощения вели по всем зако­улкам дома и в хлев. Верили, что медведь изгонял нечистую силу. В других случаях медведь переступал через больного или даже наступал на него. Будто бы действовала целительная сила зверя. Эта сила якобы избавляла и беременных женщин от порчи колдов­ством. Крестьяне считали, что в медвежьей лапе скрыта таинст­венная сила: когти медведя, проведенные по вымени коровы, де­лали ее дойной, лапу вешали во дворе «от домового» или в под­полье — для кур.

Милость медведя вызывалась посредством разных магических обрядов. Известный собиратель русского и белорусского фолькло­ра П. В. Шейн в «Материалах для изучения быта и языка русско­го населения Северо-Западного края» опубликовал описание праздничного обряда комоедицы, сделанное священником Симе­оном Нечаевым в 1874 г. Обряд существовал в Борисовском уезде бывшей Минской губернии. «Праздник этот всегда бывает накану­не благовещения пресвятыя богородицы и посвящен в честь мед­ведя. В этот день приготавливаются особые кушанья, именно: на первое блюдо приготавливается сушеный репник в знак того, что медведь питается по преимуществу растительной пищею, травами; на второе блюдо подается кисель, потому что медведь любит овес; третье блюдо состоит из гороховых комов, отчего и самый день получил название «комоедица». После обеда все—стар и мал — ложатся, не спят, а поминутно самым медленным способом пере­катываются с бока на бок, как можно стараясь приноровиться к поворачиванию медведя. Церемония эта продолжается около двух часов, и все это делается для того, чтобы медведь легко встал с своей зимней берлоги. После обеда крестьяне уже не занимаются своими дневными работами — празднуют. По убеждению кресть­ян, медведь на благовещение пробуждается от спячки. Вот и встре­чают его с благожеланиями». Чаяние крестьян умилостивить медведя для того, чтобы он не причинял вреда скоту, понятно.

Археологи обнаружили у славян прямые следы культа мед­ведя. В могильниках Ярославского края найдены просверленные медвежьи зубы и ожерелья из звериных зубов, имевших в древ­ности значение талисманов. «Таким образом, — пишет Н. П. Во­ронин, — археологические памятники, количество которых можно было бы умножить, свидетельствуют о несомненном культовом значении медведя в северо-западной и северо-восточной частях лесной полосы, особенно в Новгородской земле и Ростово-Ярославском Поволжье, где указания на это идут из глубин доклас­сового общества и входят в начало феодального периода».

Медведь и в древние времена считался особым существом: его нужно было остерегаться". Языческая вера в медведя была так крепка, что в Древней Руси в одном из канонических вопросов спрашивали: «Можно ли делать шубу из медведя?» Ответ гласил:

«Да, можно». Почему именно о медведе поставлен такой вопрос? Не потому ли, что этот зверь издревле считался неприкосновенным существом? Но это, разумеется, противоречило духу новой хрис­тианской религии.

Итак, ничто не мешает нам признать более чем вероятным су­ществование у славян культа медведя. С медведем связывали пред­ставления о покровителе, близком к тотему. Но даже независимо от решения вопроса, был тотемизм у предков восточных славян или нет, учеными доказан факт существования у славянских на­родов мифических представлений о наделенных разумом живот­ных. Это был мир, которого боялись и с которым не хотели ссо­риться: человек соблюдал разного рода обычаи и магические обряды.

Широко было распространено по всей Восточной Европе по­верье о людях-волках. Геродот в своей «Истории» писал о неврах — народе, который жил на территории нынешней Белорус­сии и, по мнению ученых, несомненно, был связан со славянами. Геродот передал рассказы греков и скифов о том, что «ежегодно каждый невр становится на несколько дней волком, а потом опять принимает свой прежний вид». Не это ли поверье отразилось и в «Слове о полку Игореве», где рассказывается, как князь Всеслав «сам въ ночь влъкомъ рыскаше»

Следы почитания волка хорошо сохранились в быту болгар­ского народа. В особые дни ноября и февраля устраивались «вълчи праздници».

Почти повсеместно у восточных славян существовала вера в то, что волки имеют покровителя — пастыря — святого Юрия (Егория, Георгия). Волчий вой в ночную пору воспринимался как раз­говор волков со своим пастырем: крестьяне считали, что голодные волки просят у святого Юрия пищу.

С. А. Токарев пишет, заканчивая свое обозрение поверий о волке: «Все эти поверья относятся к настоящим, реальным волкам, не оборотням. Они свидетельствуют, по-видимому, о существова­нии в прошлом, возможно в глубокой древности, настоящего куль­та волков».

Другие дикие звери тоже занимали свое место в верованиях древних славян. Возможно, хорошая сохранность древних пове­рий о медведе и волке объясняется тем, что до самых последних времен эти сильные звери причиняли серьезный вред скоту, были опасны и самому человеку. Лиса, заяц, птицы (ворон, филин, сова, кукушка, воробей), пресмыкающиеся (змеи, лягушки, жабы) представляли значительно меньшую опасность, и древние суеверия, связанные с ними, удержались лишь в крайне неясных, оста­точных формах. Так, например, нам почти неизвестны суеверия, связанные с лисой, но о том, что они некогда существовали, го­ворит «Слово о полку Игореве», упоминающее лисиц, лающих («брешутъ») на «чръленыя» (красные) щиты ратников полка Игорева, когда те вошли в половецкую степь. Встреча с лисами предвещала несчастье. Упоминание о лисах поставлено в один ряд с другими недобрыми приметами: «Уже бо (ведь) бъды его (т. е. Игоря) пасетъ (стережет) птицъ по дубию; влъци грозу въсрожать по яругамъ (т. е. волки ужас возбуждают воем по ов­рагам); орли клектомь на кости зв1>ри зовутъ...». До самого по­следнего времени существовала худая примета, усматриваемая во встрече с лисой.

Эта примета получит еще большую историческую значимость при сопоставлении с археологическими данными. В древних по­гребениях найдено ожерелье, состоящее из звериных зубов. Его возлагали на шею покойникам. Среди зубов медведя, кабана и ры­си были и лисьи зубы. Они имели свой магический смысл.

Особые суеверия крестьяне связывали с домашними животны­ми: овцой, бараном, петухом, козлом, собакой, конем, котом и мелкими вредителями — мышами. Восточным славянам известно верование, что крик петуха в предрассветной мгле гонит прочь ночную нечисть. Было распространено поверье о том, что черный петух на третий год сносит яйцо, из которого выводится змей, а по другим рассказам — черный кот. Овца и баран, по суевериям, противостоят злой и коварной власти волшебных сил леса. Счита­ли, что даже простое упоминание об овечьей шерсти отгоняет лешего.

Прочно держалось верование, что скотина — корова и ло­шадь — способна понимать человеческую речь и что у нее есть душа. Собака воет — к покойнику; воображение людей наделило ее вещим знанием. Козлу приписывалась способность изгонять чертей. Крестьяне держали его на конюшнях ради защиты от до­мового — хозяина. Многообразны формы участия козла в обрядах, имевших целью увеличить плодородие полей. Таково хождение с козой во время святочного колядования. Через века крестьяне пронесли смутно-недоверчивое отношение к коту. В особенности будто бы страшны черные коты.

Поверья русского народа и вообще поверья восточнославянских народов позволяют со всей уверенностью предполагать, какие жи­вотные были героями мифических рассказов и преданий древнего баснословия. Бессознательная фантастика этих сказаний состояла в том, что звери были наделены разнообразными человеческими качествами, но в зверях видели именно зверей. Не все рассказы и предания этого рода исчезли из памяти народа. Их следы сохранились в сказках, которые по традиции восприняли из древнего баснословия некоторые его существенные черты. Такова сказка о медведе на липовой ноге. Это сказочное повествование неизвестно в Западной Европе. Его происхождение чисто восточнославянское.

Повстречал мужик медведя и в схватке отрубил ему лапу. Унес ее с собой, отдал бабе. Старуха содрала с лапы кожу и по­ставила ее варить в печь, а сама села прясть медвежью шерсть. Тем временем медведь сломил липу, сделал себе деревянную ногу и пошел в село. Идет и поет:

 

Скрипи, нога!

Скрипи, липовая!

И вода-то спит,

И земля-то спит,

И по селам спят,

По деревням спят,

Одна баба не спит

На моей коже сидит,

Мою шерсть прядет,

Мое мясо варит,

Мою кожу сушит

 

Заслышав песню, мужик с бабой погасили лучину и схоронились на полатях. Медведь вломился в избу и съел своих обидчиков.

Сказка отзывается нетронутыми древними поверьями. Медведь не оставил неотмщенной ни одной обиды. Он мстит по всем пра­вилам родового закона: око за око, зуб за зуб; Его мясо намере­ваются съесть — и он ест живых людей, хотя известно, что мед­веди сами на людей нападают в редких случаях. Для человека медведи опасны только тогда, когда он их преследует, ранит, пу­гает и вообще каким-либо образом тревожит. Медведь в сказке предстает как вещее существо, знающее все и вся. Близость сказочного изображения медведя к древним мифическим представ­лениям не подлежит сомнению. Сказка передает чувства, которые испытывает человек при ссоре с могучим лесным зверем. Это одна из «страшных» сказок. Впечатление в особенности усиливается описанием ночного села со спящей землей и водой. Все спит, все тихо, слышен лишь скрип липовой ноги, на которой идет медведь. Сказка учила почитать зверя.

Конечно, и сказка о медведе на липовой ноге не совсем то пре­дание, которое существовало в древности. В одних вариантах сказки мужик и баба избавляются от смерти, в других — медведь сам обидчик и в честной схватке-борьбе мужик отхватил ему то­пором лапу. Эти вольности, вполне оправданные в художественном рассказе, только затемняют хорошо сохранившуюся мифическую основу сказки.

Неплохо сохранила смысл древнего мифического поверья и сказка об Иване-царевиче и сером волке. Фольклористы относят ее к типу волшебных сказок. В том виде, в каком мы ее знаем, она действительно волшебная сказка. Сын караулит отцовский сад. Жар-птица клюет в нем яблоки, герой хочет поймать ее; он ищет златогривого коня и добывает себе в далеких краях невесту — такие сюжетные положения любит волшебная сказка. Вместе с тем на сказку об Иване-царевиче повлияли древние поверья о животных. В сказке действует волк-оборотень. По временам он при­нимает вид человека и даже коня. Серый волк верно служит герою. Откуда такое расположение? Волк объясняет Ивану-царевичу: «Так как я твоего коня растерзал, то буду служить тебе верой и правдой».

Если усматривать в поверьях о волках-оборотнях остатки тоте­мизма, то понятно, почему сказочный волк, причинив вред чело­веку, считает себя обязанным возместить урон верной службой. Родственная связь считалась священной и нарушение ее каралось. Когда поступки шли вразрез с родовой моралью, они требовали возмещения, и возмещения самого точного. Волк съел коня. Он сам служит герою конем. Он берет на себя обязанности помогать человеку добровольно, без принуждения: и для него родственные связи священны. Логика первобытного мышления здесь несомнен­на. Правда, мы не знаем, какой конкретный вид имели древние повествования о волках, но вполне возможно, что взятая нами ска­зочная ситуация находится с ними в какой-то связи.

Сделаем некоторые выводы. Появлению собственно сказок о животных предшествовали рассказы, непосредственно связанные с поверьями о животных. В этих рассказах действовали будущие главные герои сказок о животных. Эти рассказы еще не имели иносказательного смысла. В образах животных разумелись живот­ные и никто иной. Существовавшие тотемные понятия и представ­ления обязывали наделять животных чертами мифических су­ществ, звери были окружены почитанием. Такие рассказы непо­средственно отражали обрядово-магические и мифические понятия и представления. Это еще не было искусством в прямом и точном смысле слова. Рассказы мифического характера отличались узко­практическим, жизненным назначением. Можно предполагать, что они рассказывались с наставительными целями и учили, как относиться к зверям. С помощью соблюдения известных правил люди стремились подчинить животный мир своему влиянию. Та­кова была начальная стадия зарождения фантастического вымыс­ла. Позднее на нем основывались сказки о животных.

Прежде чем приступить к характеристике чисто художествен­ных свойств сказок о животных, сделаем одно замечание. Сказка о медведе на липовой ноге отличается от всех прочих сказок, где действует медведь. В ней медведь окружен почитанием и наделен правом неприкосновенности, тогда как в обычных сказках медведь не умен, а глуп, он воплощает в себе большую, но не умную силу. Если бы своеобразие фантастического вымысла в сказке о медведе было исключительным явлением, о нем не стоило бы и говорить, но почти все сказки судят о животных противоположно тому, как о них говорится в мифических поверьях и быличках.

Волк, как и медведь, в народных поверьях предстает живот­ным, в честь которого устраивали праздники. Его не называли настоящим именем, боясь, что тем самым накличут и его самого. Существо враждебное и опасное, волк вызывал почтение и страх.

По опыту люди знали, что волк — существо хищное, хитрое, ум­ное, изворотливое, злое. Между тем в сказках волк глуп, его легко обмануть. Нет, кажется, такой беды, в какую бы ни попал этот незадачливый, вечно голодный, вечно избиваемый зверь.

Выраженное в поверьях почтительное отношение к лисе тоже противоречит откровенной насмешке, с которой в сказках расска­зывается о ее частых промахах и неудачах.

Отличие сказок от поверий так существенно, что, только поняв его причину, мы сможем уяснить сущность отношения сказок к вымыслу, по традиции воспринятому из древних верований. Выяс­нение причины различия сказок о животных и поверий представ­ляет большой интерес для науки о сказках всех славянских наро­дов. Больше того, аналогичное отличие сказок от поверий наблю­дается и у других народов мира.

В свое время противоположность мифа и тотемного верования занимала известного английского ученого Джеймса Фрэзера. В ра­боте «Тотемизм и его происхождение» он писал: «Иногда мифы говорят совершенно обратное, что не человек произошел от то­темного животного, а оно от человека. Так, клан змеи у племени мокезов в Аризоне якобы произошел от женщины, которая рожала змей. Бакалы в западной Экваториальной Африке считают, что то­темных животных родили их женщины: одна родила теленка, дру­гая — крокодила, третья — гиппопотама, четвертая — обезьяну и т. д.».

Противоположность тотемных верований и мифа, как и разли­чие сказок и верований, свидетельствует о том, что с изменением жизни народа возникло иное отношение к прежним представле­ниям. Эту эволюцию народных верований объяснил материалисти­ческий взгляд на историю. Наука, принявшая единственно пра­вильный метод объяснения общественного сознания, исходя из развития материальных условий жизни общества, поняла причину эволюции тотемных верований, проследила на ряде конкретных этнографических фактов их историю. В статье «Культ медведя эвенков и проблема эволюции тотемистических верований» А. Ф. Анисимов предложил правильное объяснение той двойствен­ности, которая наблюдается в отношении к тотемным животным у ряда северных народов. Ученого заинтересовало, почему в об­рядах, связанных с культом медведя, а также в сказках о живот­ных медведь всюду наделяется такими чертами, которые нарочито порочат его как тотемного зверя, лишают его ореола святости, из божественного делают смешным и жалким. Той же двойствен­ностью отмечено отношение к ворону — камчадальскому Кухт, ко­рякскому Куикил (или Куйкиняху), а также к американо-индей­скому Иэлу. С одной стороны, ворон—родоначальник, помощник всевышнего существа и в этом качестве пользуется уважением и почитанием, а с другой стороны, ему приписываются всякие нехо­рошие поступки и проделки. Смешные рассказы с убийственной иронией метко воспроизводят повадки зверя, его особенности.

Причину этой двойственности А. Ф. Анисимов видит «в раз­ложении древнего тотемного культа», «в распаде тотемного мифа». В сказочном фольклоре ученый с полным основанием увидел «вы­ражение в художественной форме ниспровержения материнского рода». Свои выводы он повторил и развил в книге «Религия эвен­ков в историко-генетическом изучении и проблемы происхождения первобытных верований» (М.—Л., 1958).

Тотемизм связан с эпохой материнского рода. Материнские ро­ды носили имя тотемного зверя, и каждый из членов родовой орга­низации считался потомком звериного предка и, конечно, сороди­чем того или иного животного-тотема. У материнского рода отри­цательное отношение к тотемному зверю исключено. Переход от почитания тотемного существа к его осмеянию совершился в условиях распада древнего материнского рода и установления патриархата.

Распадом материнского рода в значительной степени объяс­няется, почему в мифических преданиях и сказаниях многих на­родов мира высмеиваются те животные, которые составляют пред­мет почитания в древних культах.

Славянские поверья о животных пережили историческую эволюцию, подобную той, которая отмечена у народов, сохранив­ших древние культовые праздники, обычаи и мифы.

Изменялась жизнь на восточноевропейских равнинах, один уклад жизни в древних поселениях славян сменялся другим, — происходили изменения и в мифических воззрениях людей на природу и общество. То, что некогда составляло предмет почита­ния и считалось нерушимо прочным, святым и неприкосновен­ным, с течением времени было подвергнуто осуждению. Прежде почитаемые звери жестоко высмеивались. Произошла ломка ста­рых понятий и представлений. Почитание зверей было отвергнуто, и на смену прежним взглядам пришли иные воззрения. На опреде­ленной стадии исторического развития рассказы, в которых жи­вотные окружались ореолом уважения, сменились новыми, в кото­рых звери уже не занимали почетного положения.

От прежних рассказов и преданий новые повествования вос­приняли их персонажей, но дали этим героям прямо противопо­ложную оценку. Разоблачение бывших кумиров сопровождалось нарочито ироническим изображением смешных сторон животного. Предметом шуток стал облик зверя, его повадки и образ жизни. Косвенное подтверждение этой мысли мы найдем в медвежьей по­техе, которая широко была распространена у восточных славян. Вот что по этому поводу говорится в археолого-этнографической литературе: «...Вместе со всем комплексом языческих обрядово-магических действий, выродившихся в «глумы» скоморохов, и «ученый медведь» — искаженный пережиток своего «священного прошлого».

Ко времени, когда произошла утрата прежних культовых веро­ваний, относится появление новых рассказов о медведе. В отличие от настоящих сказок, которые сложатся, когда произойдет полный разрыв с мифологическими воззрениями, эти новые пове­ствования изображали еще зверя. Зверь, действовавший в них, был еще зверем, но уже смешным, лишенным тех почестей, кото­рые ранее ему воздавали.

Русские сказки не задержались, подобно сказкам некоторых народов, на этой стадии развития. В наших сказках о животных едва ли можно найти отчетливые следы этого периода в развитии сказочного баснословия, но, что такая пора существовала, должно предполагать со всей уверенностью. Отрицательное изображение зверей есть традиционная черта, усвоенная сказками от той поры, когда прежнее древнее почитание зверей сменилось откровенной насмешкой над ними.

Такова предыстория фантастического вымысла, формы которо­го были усвоены сказками о животных. История сказки как худо­жественного явления началась с момента, когда прежние рассказы о животных стали терять всякую связь с мифическими понятия­ми. Образ животного воспринимался уже как иносказательное изображение человека.

Труд делал человека сильным, освобождая его из-под власти предрассудков и суеверий. Древние мифы уходили в прошлое. Правда, еще долго в сознании народов удерживались пережитки древних воззрений. Торжество мировоззрения, не затемненного прежними представлениями, сделало возможным расцвет сказок о животных как жанра художественного творчества. Сказка о жи­вотных свободна от каких бы то ни было признаков мифических и религиозных понятий. Вымысел в сказках утратил свой прежний характер и превратился в поэтическую условность, выдумку, ино­сказание. Переход бессознательно-художественной фантастики древности в поэтические иносказания был облегчен тем, что жи­вотные издревле наделялись человеческими чертами.

В ранних повествовательных формах, нераздельно связанных с поверьями о животных, суть народного рассказа состояла в вы­ражении животной мифологии, знать которую должен был каждый член рода, если хотел обеспечить себе и своим сородичам сытую и безопасную жизнь. Слабость первобытного человека в борьбе с силами природы в конечном счете и обусловила характер и свой­ства древних повествований о животных.

В тех сказках, которые пришли на смену древним повествова­ниям, преследуются иные цели. К этому времени утвердился но­вый общественный строй. В классовом обществе вымысел принял вид иносказаний и стал служить выражением классово-социаль­ных симпатий и антипатий. Из мифологии возникло искусство. В сказках животные олицетворяли собой реальных носителей тех нравов, которые были чужды народу и осуждались им. Народ, по­ставленный господствующим классом в подчиненное положение, превратил сказку в сатирическое произведение. Именно на эту черту народных сказок проницательно указал А. М. Горький в письме к собирателю адыгейского фольклора П. Максимову: «Очень интересна и сказка о зайчихе, лисе и волке, помощнике старшины, — она обнажает социальные отношения людей, чего обычно в сказках о животных не видят» (курсив мой.— В. А.). Отметим, что А. М. Горький придал своему замечанию общий смысл. Попытку ограничить суждение писателя конкретной оцен­кой одной определенной сказки надо считать неосновательной.

 

Дальше можно прочитать здесь. Странички с 3 по 7:

http://do.gendocs.ru/docs/index-368343.html?page=4