Типы осуществления действий и персональные типы

Теперь мы должны исследовать образец действия и социального взаимодействия, лежащий в основе идеальных типов персон и осуществления действий в обыденном мышлении.

* Критический анализ этого понятия см.: Schutz A. The Problem of Rationality in the Social World // Economica. Vol. X. May 1934. Русск. пер.: Проблема рациональности в социальном мире (пер. В.Г. Николаева). См. ч. I наст. изд.

а) Действие, проект, мотив

Используемый далее термин «действие» (action) будет означать предварительно обдуманное действующим человеческое поведение, т.е. поведение, основанное на заранее составленном проекте. Термин «дело» (act) будет означать результат протекающего процесса, т.е. завершенное действие. Действие может быть закрытым (например, попытка решить в уме научную проблему) или открытым, производящим изменения во внешнем мире; действие может быть по соглашению или по оплошности, причем сознательный отказ от действия также рассматривается как действие в подлинном смысле слова.

Любое проектирование состоит в предвосхищении будущего поведения с помощью фантазии, однако отправной точкой любого проектирования является не реально осуществляющийся процесс, а поступок в фантазии, рассматриваемый как якобы осуществленный. Я должен представить себе состояние дел, на достижение которого направлено мое будущее действие, прежде, чем смогу сделать первый шаг для его достижения. Образно говоря, я должен иметь некую идею создаваемой структуры прежде, чем смогу снять с нее копии. Таким образом, я должен с помощью фантазии поместить себя в будущее время, когда дело сделано. Лишь тогда я смогу воссоздать в фантазии отдельные шаги своего будущего дела. В предложенной нами терминологии это не будущее действие, но будущее дело, предвосхищенное в проекте и в Будущем Совершенном Времени, modo futuri exacti. Эта свойственная проектированию временная перспектива обладает довольно важными следствиями.

1) Все проекты моих будущих дел основаны на том знании, которым я располагаю на момент проектирования. К нему принадлежит мой опыт ранее сделанных дел, типически сходных с проектируемым. Далее, процесс проектирования включает в себя определенную идеализацию, обозначенную Э. Гуссерлем как «Я могу сделать это снова»³⁹, т.е. утверждение, что в типически сходных обстоятельствах я могу поступать типически сходным образом для того, чтобы достичь типически сходного состояния дел. Ясно, что эта идеализация включает в себя специфическую конструкцию. Мой запас наличного знания на момент проектирования, строго говоря, отличен от того, которым я располагаю по завершению запланированного дела, поскольку приобретенный мною опыт в процессе осуществления проекта внес изменения в мои биографические обстоятельства и увеличил объем моего опыта, сделав меня «взрослее». Так,

«повторенное» действие представляет собой нечто большее, чем простое воспроизводство. Первоначальное действие А’ начиналось в обстоятельствах C’ и привело к состоянию S’; повторное действие A’’ начиналось в обстоятельствах C’’ и, как предполагается, приведет к состоянию S’’. C’ с необходимостью отличается от C’’, поскольку опыт A’, успешно реализованный в состоянии S’, принадлежит к моему запасу знания, ставшему элементом обстоятельств C’’, в то время как запас знания, являющийся элементом ситуации C’, представляет собой всего лишь неподтвержденные предвосхищения. Аналогично этому, S’’ будет отличаться от S’ так же, как и A’’ от A’. Это так, поскольку все термины – C’, C’’, A’, A’’, S’, S’’– представляют собой уникальные и неповторимые события. Однако именно те черты, которые делают их уникальными и неповторимыми в строгом смысле слова, в обыденном мышлении игнорируются как не имеющие отношения к поставленной цели. Осуществляя идеализацию «Я могу сделать это снова», я интересуюсь лишь типизациями A, C и S, а не тем, на чем они основаны. Эта конструкция состоит, образно говоря, в пренебрежении основаниями типизации как не относящимися к делу, и это, заметим, свойственно типизациям всех видов.

Это особенно важно в анализе понятия так называемого рационального действия. Очевидно, что в привычных и рутинных действиях повседневной жизни мы используем конструкции, данные в форме приблизительных предписаний и эмпирических правил, проверенных временем и сопрягающих цели и средства без четкого представления их подлинной связи. Даже в повседневном мышлении мы конструируем мир взаимосвязанных фактов, содержащий лишь те элементы, которые, как мы полагаем, имеют отношение к нашим целям.

2) Специфическая временная перспектива проекта до некоторой степени проливает свет на взаимоотношение между проектом и мотивом. В обыденной речи термин «мотив» используют для обозначения двух разных понятий, которые следует развести.

а) Мы можем сказать, что мотивом убийства было желание заполучить деньги жертвы. В этом контексте «мотив» означает состояние дел, цель, которую намерены достичь предпринимаемым действием. Такой тип мотивации мы будем называть «мотивом-для». С точки зрения действующего, такой тип мотивов относится к будущему. Состояние, вызываемое предварительно спроектированным в фантазии будущим действием,

является «мотивом-для» в отношении того, кто это действие осуществляет.

б) Мы можем сказать, что убийца мотивирован совершить свое злодеяние тем, что вырос в той или иной среде и имел такой-то детский опыт. Такой класс мотивов мы будем называть «(подлинными)⁴⁰ мотивами-потому-что», с точки зрения действующего относящимися к его прошлому опыту, побуждающему его действовать тем или иным образом. То, что заключено в словах «потому что», мотивирует проект действия как такового (например, удовлетворить свою потребность в деньгах с помощью убийства).

Мы не имеем возможности анализировать здесь⁴¹ теорию мотивов более детально. Однако нужно отметить, что действующее лицо, живущее в длящемся процессе действия, руководствуется лишь мотивами-для, т.е. проектом достижения желаемого состояния дел. И лишь мысленно возвращаясь либо к завершенному поступку, либо к последним стадиям его осуществления, либо же к проекту, предвосхитившему его в будущем совершенном времени, действующий обретает возможность ретроспективно схватить мотив-потому-что, побудивший его совершить или задумать содеянное. Но в это время действующее лицо уже не действует, а наблюдает за самим собой.

Различие между двумя типами мотивов становится жизненно важным для анализа человеческих взаимодействий, к которому мы далее и переходим.

б) Социальное взаимодействие

Любые формы социальных взаимодействий основаны на ранее описанных конструктах, относящихся к пониманию Другого и образцов действий вообще. Возьмем в качестве примера беседу между знакомыми, обменивающимися вопросами и ответами. Задумывая свой вопрос, я ожидаю, что Другой поймет мое действие (например, произнесение вопросительного предложения) как вопрос, и это понимание побудит его действовать таким образом, что я смогу понять его поведение как адекватный ответ. (Я: «Где чернила?» – Другой указывает на стол). «Мотив-для» моего действия в том, чтобы получить соответствующую информацию; в данной ситуации это предполагает, что понимание моего мотива-для станет мотивом потому-что Другого, чтобы исполнить «действие-для», снабжающее меня необходимой информацией, которую, я думаю, он может и хочет мне предоставить. Я ожидаю, что он понимает англий-

ский, знает, где чернила, и ответит мне, если знает. В общем случае я ожидаю, что он будет руководствоваться теми же мотивами, которыми я и многие другие руководствовались в типично сходных обстоятельствах. Наш пример показывает, что даже самые простые взаимодействия в повседневной жизни предполагают наличие серии конструктов здравого смысла – в данном случае конструктов ожидаемого поведения Другого, – основанных на идеализации, что «мотивы-для» действующего лица станут «мотивами-потому-что» его партнера и наоборот. Мы будем называть ее идеализацией взаимности мотивов. Очевидно, что эта идеализация основана на всеобщем тезисе взаимности перспектив, поскольку предполагает, что мотивы, приписываемые Другому, типически сходны с моими собственными или других людей в типично сходных обстоятельствах; они соответствуют моему приобретенному или социально наследованному знанию.

Предположим теперь, что я хочу раздобыть немного чернил, чтобы наполнить опустевшую авторучку и написать заявку в научный совет, которая, в случае ее удовлетворения, изменит всю мою жизнь. Я, действующий (вопрошающий), и только я знаю план того, как добиться желаемого, являющегося конечным «мотивом-для» моего данного действия, т.е. желаемого состояния дел. Конечно, оно может быть достигнуто лишь с помощью серии шагов (написания заявки, обретения необходимых письменных принадлежностей и т.д.), каждый из которых обращается в «действие» со своим особым проектом и мотивом-для. Однако все эти «побочные действия» – всего лишь этапы итогового действия, и все промежуточные шаги, на осуществление которых они направлены, – всего лишь средства для достижения определенной в первоначальном проекте конечной цели. Временная протяженность изначального проекта связывает воедино отдельные звенья подчиненных ему проектов. Это станет более понятным, если рассматривать цепочку взаимосвязанных подчиненных действий как «средства» достижения главной проектируемой цели, отдельные звенья могут быть заменены другими или выпасть совсем, не внося никаких изменений в изначальный проект. Если я не найду чернил, чтобы написать заявление, я могу воспользоваться пишущей машинкой.

Иными словами, лишь сам действующий знает, «где начинается и где заканчивается его действие», т.е. для чего оно должно быть выполнено. Временная протяженность его проектов связывает воедино его действия. Его партнер не имеет пред-

ставления ни о предшествующем проектировании, ни о контексте более высокого уровня целостности, куда помещено наблюдаемое им действие. Его познанию доступен лишь небольшой фрагмент выполняемого действия, а именно, наблюдаемое им завершенное дело или последние этапы завершающегося действия. Если впоследствии третье лицо спросит его о том, чего я хотел от него, то он ответил бы, что я хотел узнать, как раздобыть немного чернил. Это все, что ему известно о моем проектировании и его контексте, и он должен рассматривать его как целостное самодостаточное действие. Чтобы «понять», что для меня, действующего, означает мое действие, ему следовало бы начать с наблюдаемого поступка и, основываясь на нем, сконструировать его мотив-для, т.е. то, во имя чего я поизвел наблюдаемое им действие.

Из сказанного понятно, что смысл действия существенно различен а) для действующего; б) для коммуникативного партнера, имеющего с ним общую систему релевантностей и целей; в) для невовлеченного наблюдателя. Это приводит к двум важным следствиям. Первое: в повседневном мышлении мы имеем лишь возможность, шанс понять действия Другого в той мере, в какой такое понимание достаточно для наших текущих нужд. Второе: для того чтобы увеличить наш шанс, мы должны поискать значение действия для самого действующего. Так что «постулат субъективной интерпретации значения», используя этот неудачный термин, является не отличительной чертой социологии Макса Вебера⁴² или методологии социальных наук вообще, но принципом конструирования типов осуществления действия в обыденном опыте^*.

Но субъективная интерпретация значения возможна лишь как обнаружение мотивов, определяющих данное протекание действия. Связывая тип осуществления действия с пониманием лежащих в его основе типичных мотивов действующего, мы приходим к конструированию персонального типа. Последний может быть более или менее анонимным, относительно пустым или содержательным. В Мы-отношении между знакомыми способ осуществления действия, его мотивы (в той мере, в какой они демонстрируются) и его личность (в той мере, в которой она вовлечена в исполняемое действие) даны непосредственно, и

* Ср.: Schutz A. Concept and Theory Formation in the Social Sciences. Русск. пер.: Понятие и формирование теории в социальных науках (пер. Н.М. Смирновой). См. ч. I наст. изд.

только что описанные идеальные типы обнаруживают очень низкую степень анонимности и очень высокую степень полноты. В конструировании типов осуществления действий просто современников, а не знакомых, мы приписываем более или менее анонимным действующим лицам набор предположительно инвариантных мотивов, управляющих их действиями. Этот набор представляет собой типизации ожидаемого поведения Другого и часто исследуется с помощью социальных ролей, функций или институционального поведения. В обыденном мышлении конструкты подобного рода имеют особое значение для проектирования действий, направленных на поведение моих современников (не знакомых мне лично). Они выполняют следующие функции:

1) Я считаю само собой разумеющимся, что мое действие (скажем, опускание в почтовый ящик адресованного и маркированного конверта) побудит неизвестного мне человека (почтальона) выполнить типичные действия (отправление письма) в соответствии с типичными мотивами-для (выполнять профессиональные обязанности) с тем, чтобы проектируемое мною состояние дел (доставка письма адресату за разумное время) было достигнуто.

2) Я также полагаю само собой разумеющимся, что мой конструкт идеального типа осуществления действия Другого в существенных моментах соответствует его собственной типизации, и к последней принадлежит типизированный конструкт моего (т.е. его анонимного партнера) типичного способа поведения, основанный на типичных и, как предполагается, неизменных мотивах. («Кто бы ни опускал в почтовый ящик должным образом адресованный и маркированный конверт, предполагается, что он будет доставлен адресату вовремя».)

3) Более того, в моей собственной самотипизации, будь то роль клиента или почтового служащего, я должен спроектировать мое типичное действие таким образом, каким, как я полагаю, типичный почтовый служащий ожидает увидеть поведение типичного клиента. Такой конструкт образцов взаимосвязанного поведения партнеров представляет собой конструкт взаимосвязанных «мотивов-для» и «мотивов-потому-что», которые, как предполагается, постоянны. Чем более институционализирован или стандартизирован такой образец поведения, т.е. чем более он типизирован в социально санкционированных законах, правилах, руководствах, обычаях и привычках, тем больше шансов того, что мое собственное самотипизированное поведение достигнет поставленной цели.

С) Наблюдатель

Теперь нам нужно охарактеризовать ситуацию наблюдателя, не являющегося партнером в данном образце взаимодействия. Его собственные мотивы не взаимосвязаны с мотивами наблюдаемой персоны или персон; он ориентирован на них, а они на него – нет. Иными словами, наблюдатель не участвует в сложном зеркальном отражении, свойственном образцам взаимодействия современников, в которых «мотивы-для» действующего лица становятся понятны его партнеру как его собственные «мотивы-потому-что» и наоборот. Именно этот факт конституирует так называемую «незаинтересованность» или отстраненность наблюдателя. Он не разделяет ни надежд, ни страхов действующих, независимо от того, поймут ли они друг друга, достигнут ли своих целей путем взаимодействия мотивов. Таким образом, его система релевантностей отлична от той, которую разделяют заинтересованные стороны, и, в то же время, позволяет ему в той или иной степени видеть то, что видят они. Но при всех обстоятельствах его наблюдению доступны лишь отдельные фрагменты действий обоих партнеров. Чтобы понять их, наблюдатель должен воспользоваться типично сходными образцами взаимодействия в ситуационно сходной обстановке и сконструировать мотивы действующих лиц на основании типа осуществления действия, открытого его наблюдению. Конструкты наблюдателя, следовательно, отличны от тех, которые используют участники взаимодействия, по той причине, что цель наблюдателя отлична от цели взаимодействующих лиц, и, значит, системы релевантностей, соответствующие этим целям, также различны. В повседневной жизни наблюдателю дан лишь шанс, хотя и достаточный, для многих практических целей, схватить субъективное значение поступков действующего лица. Этот шанс возрастает вместе с ростом степени анонимности и стандартизации наблюдаемого поведения. Научный наблюдатель образцов человеческих взаимодействий, социальный ученый, должен разработать специальные методы построения своих конструктов, чтобы быть уверенным в их способности интерпретировать субъективные значения действий так, как их видят сами действующие лица. Среди подобных приемов нас особенно интересуют конструкты так называемых моделей рациональных действий. Но сначала рассмотрим возможные значения термина «рациональное действие» в обыденном опыте повседневной жизни.

III. Рациональное действие в обыденном опыте*

В обыденном языке не проводится строгих различий между поведением, основанном на чувстве и разуме, и рациональным поведением. Мы можем сказать, что поведение человека основано на чувстве, если мотив и способ его действия понятны нам, его партнерам или наблюдателям. Такое действие соответствует социально одобренному набору правил и предписаний того, как разрешить типичные проблемы, используя типичные средства для достижения типичных целей. Если я, мы или «один из нас» оказывается в типично сходных обстоятельствах, он поступает сходным образом. Однако поведение, основанное на чувстве, не предполагает, что действующий глубоко проникся своими мотивами и контекстом целей и средств. Сильная эмоциональная реакция против насильника может носить чувственный характер и быть необузданной. Если действие представляется наблюдателю основанным на чувстве и, вдобавок, как предполагается, порождено здравым выбором между различными способами действия, мы можем назвать его разумным, даже если такое действие следует само собой разумеющимся традиционным или привычным образцам поведения. Рациональное действие, однако, предполагает, что действующий имеет ясное и отчетливое представление⁴³ о целях, средствах и побочных результатах, которые «включают рациональное рассмотрение альтернативных средств достижения цели, взаимоотношения цели с другими ожидаемыми результатами использования данных средств и, наконец, сравнительную значимость различных возможных целей. Определение как аффективного, так и традиционного действия не совместимо с этим типом»⁴⁴.

Эти весьма предварительные определения аффективных, разумных и рациональных действий даны в терминах обыденных интерпретаций других действий людей в повседневной жизни. А они относятся не только к само собой разумеющемуся знанию группы, к которой принадлежит наблюдатель, но

* Ср. The Problem of Rationality in the Social World. Русский пер.: «Проблема рациональности социального мира (пер. В.Г. Николаева). См. ч. I наст. изд.

также и к субъективной точке зрения действующего, т.е. к наличному запасу его знания на момент осуществления действия. Это обстоятельство приводит к определенным затруднениям.

Во-первых, как мы уже знаем, именно наша биографическая ситуация определяет наличную проблему и, следовательно, систему релевантностей, в рамках которой типизируются определенные аспекты мира. Следовательно, запас знания действующего с необходимостью отличается от знания наблюдателя. Даже всеобщий тезис взаимности перспектив недостаточен для устранения этой трудности, поскольку он предполагает, что как наблюдатель, так и наблюдаемый разделяют существенно однородную – с точки зрения практических целей – систему релевантностей по структуре и содержанию. Если это не так, то процесс действия, который является абсолютно рациональным с точки зрения действующего, может казаться нерациональным для партнера или наблюдателя и наоборот. Обе попытки – вызвать дождь с помощью ритуального танца или же посыпание облаков йодистым серебром – являются рациональными действиями с субъективных точек зрения индейцев Хопи или современного метеоролога, но обе они рассматривались бы как нерациональные метеорологом 20 лет назад.

Во-вторых, даже если мы ограничим наше исследование субъективной точкой зрения, мы должны выяснить, существуют ли различия термина «рациональный» в смысле разумности в отношении моих прошлых поступков и будущего образа действий. На первый взгляд, различие кажется существенным. Что сделано, то сделано и не может быть изменено, хотя состояние, вызванное этими действиями, может быть изменено или устранено противоположно направленными действиями. У меня нет выбора в отношении прошлых действий. Все, что проектировалось в отношении прошлых действий, осуществилось или не осуществилось в результате моего действия. С другой стороны, все будущие действия проектируются на основе идеализации «Я могу сделать это снова», которая может выдержать, а может и не выдержать проверки.

Более внимательный анализ, однако, свидетельствует, что, даже рассуждая о разумности наших прошлых действий, мы всегда обращаемся к тому наличному знанию, которым мы располагали на момент проектирования этого действия. Если мы обнаруживаем, что ранее спроектированное как разумное действие при известных обстоятельствах таковым не является, мы можем обвинять себя в различных ошибках: ошибке в суж-

дении, если определяющие обстоятельства были некорректно или неполно установлены, в недостатке предвидения, если не смогли предвосхитить будущее развитие событий, и т.д. Однако мы не скажем, что поступали неразумно.

Таким образом, в обоих случаях, т.е. в отношении как прошлого, так и будущего действия, наше суждение о его разумности относится к проекту, определяющему способ осуществления действия, точнее, к выбору между различными проектами. Как будет показано далее⁴⁵, любое проектирование будущего действия включает в себя выбор, по меньшей мере, между двумя способами поведения, а именно: осуществление спроектированного действия или отказ от него.

Каждая из представленных к выбору альтернатив, как говорит Д. Дьюи⁴⁶, должна быть отрепетирована в фантазии, для того чтобы выбор и решение стали возможны. Если такое рассмотрение строго рационально, то действующий должен иметь ясное и отчетливое представление обо всех элементах каждого проектируемого образа действия, из которых он выбирает:

а) изначальное состояние, в котором проектируемое действие должно начинаться. Оно включает в себя достаточно точное определение биографической ситуации в природном и социально-культурном окружении;

б) конечное состояние, к которому приведет осуществление спроектированного действия, т.е. его цель. И хотя не существует изолированных проектов (все существующие в моей голове на данный момент времени проекты объединены в систему проектов, называемых планами, и все планы объединены в общий жизненный план), не существует также и изолированных целей. Они иерархически взаимосвязаны, и достижение одной из них может оказать воздействие на другую. Следовательно, я должен располагать ясным и отчетливым знанием того, какое место занимает данный проект в иерархической системе моих планов (или взаимоотношения поставленных целей с другими целями), представлением о сравнимости его с другими, о его возможном на них воздействии, короче, о вторичных результатах моего будущего действия, как назвал их М. Вебер⁴⁷;

с) различные средства, необходимые для достижения поставленной цели, их доступность, степень практической целесообразности их применения, возможности привлечения тех же средств для достижения других возможных целей, совместимости избранных средств с другими средствами, необходимыми для осуществления других проектов.

Сложность существенно возрастает, если проект рационального действия включает в себя рациональное действие или воздействие другого, скажем компаньона. Проектирование рациональных действий подобного рода предполагает не только мое собственное ясное и отчетливое знание отправной ситуации, но и того, как ее определил Другой. Более того, необходима определенная вероятность того, что Другой будет рассматривать мое действие, определяемое «мотивом-для», как достаточное для возникновения его «мотива-потому-что». Если это так, то шанс того, что Другой поймет меня, достаточно велик. Применительно к рациональному взаимодействию это означает, что он будет рассматривать мое действие как рациональное и реагировать рациональным образом. Утверждение, что Другой будет действовать именно так, однако, подразумевает, что, с одной стороны, он располагает ясным и отчетливым знанием моего проекта и его места в иерархии моих планов (во всяком случае, в той мере, в какой мои действия это демонстрируют) и свойственной ей системе релевантностей. С другой стороны, это означает, что структура и границы его наличного знания, по большей части, существенно сходны с моими и что наши системы релевантностей, по крайней мере частично, совпадают. Далее, если я допускаю, что реакция Другого на проектируемое мною действие будет рациональной, то я предполагаю, что, проектируя свой ответ, он имеет ясное и отчетливое знание обо всем, перечисленном в пунктах а), б) и с). Наконец, если я проектирую рациональное действие, осуществление которого предполагает взаимосвязь наших мотивов (т.е. я хочу, чтобы Другой что-то сделал для меня), то я, соответственно, должен располагать достаточным знанием того, что знает Другой (в отношении моих целей), и это знание о нем предполагает достаточную осведомленность в том, что мне известно. Таково условие идеальной рациональной интерпретации, поскольку, не располагая подобным совместным знанием, я не могу «рационально» проектировать достижение своей цели, рассчитывая на сотрудничество или ответную реакцию Другого. Более того, такое совместное знание должно быть ясным и отчетливым; лишь смутных ожиданий того, как поведет себя Другой, недостаточно.

Может показаться, что подобные условия делают рациональное социальное взаимодействие практически невозможным даже для людей, знакомых друг с другом. Однако мы получаем рациональные ответы на рациональные вопросы, наши

команды выполняются, мы осуществляем в высшей степени «рационализированные» виды деятельности на заводах, в лабораториях и офисах, играем в шахматы, короче, мы способны поладить со своими товарищами. Как это возможно?

Возможны два различных ответа. Первый: в случае взаимодействия между близкими партнерами мы можем предположить, что взаимное участие в круговороте жизни, а также тот факт, что Другой разделяет ожидания, столь характерные для чистых «Мы-отношений», создают предпосылки для анализируемого нами рационального взаимодействия. Однако именно это чистое «Мы-отношение» является иррациональным элементом любого взаимодействия между близкими партнерами. Второй ответ относится не только к взаимоотношениям близких партнеров, но и современников вообще. Мы можем объяснить рациональность человеческих взаимодействий тем, что действия обоих действующих лиц ориентированы на определенные социально одобренные стандарты и правила поведения, принятые в той группе, к которой они принадлежат: нормы поведения, манеры, правила шахматной игры и т.д. Но ни происхождение, ни заимствование этих социально одобренных стандартов невозможно понять «рационально». Такие стандарты могут следовать традиции или приниматься по привычке как сами собой разумеющиеся, и, как следует из наших предыдущих рассуждений, такого рода поведение, основанное на чувстве или даже разуме, вовсе не обязательно рационально. По крайней мере, оно не будет «идеально» рациональным, т.е. отвечающим всем требованиям, выработанным в процессе анализа данного понятия.

Таким образом, мы пришли к заключению, что «рациональное действие» на уровне здравого смысла – это всегда действие в рамках непроблематизированного и неопределенного набора типизаций мотивов, средств и целей, способов действия и персон, его выполняющих, принимаемых в качестве само собой разумеющихся. Они, однако, принимаются как сами собой разумеющиеся не только самим действующим, но и его партнером. В этом наборе типизированных конструктов с неопределенным горизонтом лишь отдельные элементы ясно и отчетливо определены. На них и основана рациональность повседневной жизни. Так что мы можем сказать, что на этом уровне действия являются, в лучшем случае, частично рациональными и что рациональность имеет множество степеней. Например, наше предположение, что коммуникативный партнер знает все ра-

циональные составляющие нашего взаимодействия, не может быть «эмпирически достоверным» (пока не доказано обратное)⁴⁸. Ему всегда присущ вероятностный характер, т.е. субъективная вероятность (в противоположность математической вероятности). Мы всегда должны «ухватить шанс», «рискнуть», и эта ситуация выражена в наших надеждах и страхах, являющихся следствием фундаментальной неопределенности в отношении результата нашего проектируемого взаимодействия.

Чем более стандартизирован преобладающий образец действия, тем более анонимным он является, тем более велик субъективный шанс на достижение согласия и, таким образом, на успех интерсубъективного поведения. Однако – и это парадокс рациональности на уровне здравого смысла – чем более стандартизирован образец, тем менее поддаются рациональному анализу на уровне повседневного мышления его элементы.

Все это относится к критерию рациональности повседневного мышления и его конструктов. И лишь на уровне моделей образцов взаимодействия, создаваемых социальным ученым в соответствии с определенными требованиями метода своей науки, понятие рациональности обретает свое подлинное значение. Для пояснения сказанного необходимо в первую очередь проанализировать основные черты таких научных конструктов и их отношение к «реальности» социального мира в том виде, в каком последняя предстает обыденному мышлению повседневной жизни.