Римское общество и культура «века Августа»

Империя, основанная Октавианом-Августом,[1] ставила своей целью консолидацию рабовладельческого общества на основе военной диктатуры. Диктатура была направлена не только против рабов и демократических низов римского гражданства, но и против центробежных тенденций в верхушечных слоях. Октавиан пришел к власти при помощи низов, которые он вынужден был компенсировать за счет конфискации имущества ряда аристократов и отнятия земель у значительного числа средних и мелких землевладельцев; укрепившись в своей власти, он круто повернул в сторону сближения с верхними слоями, с тем, чтобы политически нейтрализовать римский «пролетариат», сохраняя его, однако, в качестве резерва против аристократической фронды. Найти искомую компромиссную линию было нелегко; решающего успеха Октавиан добился тем, что объединил вокруг себя Италию в борьбе против эллинистических провинций, которыми правил его соперник Антоний. Хозяйственные преимущества Италии, обогащавшейся за счет Востока, были поставлены под угрозу, и Октавиан мог опереться здесь на самые широкие слои италийского населения. Италия сохранила первенство в империи. На этой основе Октавиан мог искать соглашения с аристократией. В 27 г. до н. э. он отказался от открытой диктатуры и формально восстановил «республику», оставив за собою верховную военную власть и управление пограничными провинциями. В римской империи формально сохранялись республиканские органы, сенат, консулы и все прочие старинные должности; Август считался только принцепсом, т. е. первым гражданином в государстве. Эти «республиканские» формы скоро оказались, однако, слишком стеснительными, и в 23 г. была произведена новая реформа: Август получил права плебейского трибуна, которые давали возможность, без нарушения старых традиций, вмешиваться в распоряжения сенатских органов и осуществлять фактическое единовластие в пределах формальной компетенции сената. Сословные привилегии аристократии строго охранялись, но республика была только видимостью.

Столь же двойственным характером отличалась идеология нового строя. Стремление опереться на Италию и сохранить внешние республиканские формы требовало консервативных лозунгов. Никакие хитроумные конструкции не могли, разумеется, скрыть того обстоятельства, что политический строй радикально изменился, и теоретики нового режима старались отвлечь внимание от вопросов государственного устройства, акцентируя в первую очередь необходимость нравственной реформы. Уже Панэтий, а за ним Цицерон придавали нравственному моменту не меньшее значение, чем законодательному. «Что за польза в тщетных законах, если нет добрых нравов?» — восклицает теперь Гораций. Многие нововведения проходят под знаком религиозной и нравственной реставрации, восстановления «обычаев предков». Преклонение перед политическим и.религиозным прошлым Рима, восстановление старинных, давным давно забытых культов и празднеств — отличительная черта идеологической политики Августа. Консервативные круги поддерживали эту идеализацию.прошлого, но по отношению к настоящему были настроены гораздо более пессимистически. Между тем та же официальная идеология требовала религиозного освящения империи, рассматривала правление Августа как некий «золотой век», положивший конец гражданским войнам, принесший на землю «мир» и «изобилие» и в свою очередь требовавший от граждан «благочестия». Август, наподобие эллинистических государей, охотно принимал (хотя официально от этого отказывался) обожествление своей особы, как «спасителя», нового Аполлона, победителя тьмы и зла, как нового Меркурия (Гермеса), подателя богатства и благ культуры. Гай Юлий Цезарь, наследником которого Август себя считал (Август и все доследующие императоры носили титул «Цезарей»), был произведен в боги, и культ императоров, с причислением их после смерти к лику богов, стал одной из идеологических основ римской империи.

Лозунги эти далеко не всюду встречали искреннюю поддержку. Рабовладельческий класс в конце концов примирился с империей, как с единственным средством выйти из тупика гражданских войн, но процесс этого примирения был сложным и длительным. Императору приходилось бороться с оппозицией, исходившей от различных слоев населения; особенно сильны были оппозиционные настроения в первую половину правления Августа, когда бывшая верхушка еще не потеряла надежды вернуть утраченное политическое влияние, средние и мелкие землевладельцы были раздражены конфискацией земель для раздач воинам, а армия предъявляла счета по оплате оказанных ею услуг. Однако широкие слои населения Италии жаждали успокоения после трудных десятилетий гражданских войн и не видели другого «схода; завоевание Египта доставило огромную добычу, пошедшую на удовлетворение претензий войска; меры по административному и хозяйственному упорядочению Италии и провинций, военные успехи и внешний блеск правления доставили новому порядку известную популярность, и Августу удалось, хотя и не без трений, стабилизировать общественные отношения и перевести оппозицию на путь легкого идеологического фрондерства, не представлявшего серьезной опасности для императорского режима.

Значительное неудовольствие вызывала, в частности, политика Августа в области семьи и брака, его стремление противодействовать

распаду семьи в цензовых слоях римского общества. В период крушения республики безбрачие, длительные связи богатых молодых людей с полупрофессиональными гетерами, адюльтер успели уже сделаться бытовым явлением. Однако рабовладельческое общество, основанное на противопоставлении полноправных свободных граждан рабам и чужеземцам, всегда заинтересовано в «чистоте крови», и империя, созданная для укрепления рабовладельческого класса, не могла пройти мимо этой проблемы. Август очень скупо давал права римского гражданства чужеземцам и ограничил отпуск рабов на волю. Последнее уже было вмешательством в сферу частных прав, но Август этим не ограничился. Он провел ряд законов, в которых устанавливались имущественные и служебные привилегии для женатых (в особенности многодетных) и ограничения для холостых; при этом предусматривался строго сословный брак; адюльтер карался конфискацией части имущества или высылкой, и — что было совершенно неслыханным для античности, — санкции закона угрожали и тому мужу, который, зная о неверности жены, не возбуждал против нее судебного преследования; такой муж обвинялся в потворстве адюльтеру, в «сводничестве». Этот нажим на личную жизнь, также проходивший под лозунгом восстановления старинной чистоты нравов, встретил упорное сопротивление. Обычно покорные императору «республиканские» органы, через которые проходили законопроекты, сенат и народное собрание, оказались строптивыми в брачном вопросе; Август проводил свои реформы лишь постепенно, при протестах населения, неоднократно отменял, смягчал их или откладывал фок вступления в силу; ему пришлось согласиться и на браки всадников с вольноотпущенницами, которые он сперва намеревался запретить. Как мы увидим в дальнейшем, борьба вокруг брачного законодательства получила разностороннее отражение в литературе Августовского времени.

В 43 г. до н. э. Октавиан произвел свой первый переворот, положивший начало его власти в Италии; после битвы при Акциуме (31 г.) ему удалось объединить всю римскую державу, но лишь после 19 г. новый порядок можно считать окончательно установленным. Когда Август, после долгого правления, умер в 14 г. н. э., империя держалась прочно, и никто уже не помышлял о возвращении к республиканскому строю.

Идеологическое движение переходных лет характеризуется тенденцией к успокоенности, жаждой стабилизации. Как бы ни относились различные общественные группировки к создающейся империи, новый порядок нависал как неизбежность, — надлежало определить свое место в возникающей системе; и активные сторонники Августа и пассивно примирившиеся с ним, все искали внутреннего обоснования своей позиции. Порыв этот оказался, однако, кратковременным. Уже с самого начала к тонам ликования по поводу нового расцвета римского государства примешиваются мотивы смирения, тоски и усталости, и чем далее, тем более становится ощутительной мертвящая атмосфера империи. Римское общество теряет ощущение того, что оно способно управлять своей судьбой, и охотно прислушивается к любым бредням о таинственных силах, руководящих миром. В гражданских войнах и в «новом веке», установленном Августом, видят осуществление древних «пророчеств». Религиозно-мистические течения, развившиеся в период крушения республики, получают теперь официальное поощрение. Широкой волной распространяются эллинистические верования; представления о «ведовстве», и без того изжитые только в узком кругу образованных людей, выступают с новой силой, облекаясь в псевдо-«научную» форму восточной астрологии и магии. Верования эти поддерживаются и поздне-эллинистической вульгарной философией в лице, например, Посидония (стр. 237). Его учение о мудреце, свободно подчиняющемся року и сознательно направляющем свою волю в сторону осуществления предназначенной судьбы, явилось вполне пригодной философией для цезаризма. Август, лично склонный к многим суевериям своего времени, причислял себя к последователям Стои. Новая обстановка не представляла, впрочем, благодарной почвы для философского творчества. Философия либо растворяется в комментировании старых учений («становится филологией», по выражению Сенеки), либо замыкается в узкие пределы этики частной жизни. И римские массы, отстраняемые новым порядком от политической жизни, и верхушка, которую империя желала привлечь и поставить себе на службу, — все стремятся уйти в сферу частных интересов. Уход этот принимает самые различные формы — от неприкрытой погони за жизненными наслаждениями до аскетического самоограничения. Большим успехом пользовались моральные проповедники стоически-кинического и новопифагорейского толка, призывавшие к нравственному совершенствованию. Римлянин Секстий создал собственную философскую систему с практическим уклоном: в каждодневной работе над своим внутренним миром индивид должен был выработать в себе силу «терпения», сопротивления ударам судьбы. На изменение государственного строя Секстий реагировал пассивным неприятием: он отказался от сенаторского звания, предложенного ему Юлием Цезарем, а затем удалился из Рима в более свободную обстановку Афин.

Искусству переходного времени присуще стремление к монументальности. Обширная строительная деятельность императора позволила ему сказать в конце жизни, что он принял Рим глиняным, а оставляет каменным. Храмы, дворцы, публичные здания и сооружения (вроде «алтаря Августова мира» — 13 г. до н.э.), воздвигнутые самим Августом и окружавшими его деятелями, в той или иной форме прославляют величие Рима и его властителя. Здесь господствует «классицистический» стиль, ориентация на аттическое искусство V в. То же имеет место в скульптуре, нередко копирующей памятники классического и даже архаического периода Греции. Римское искусство дает, однако, более индивидуализованную портретность; старая римская традиция портрета сочетается с умением придавать индивидуальным чертам содержательное выражение, соответствующее идеям времени. Консервативный уклон, преклонение перед римским прошлым вызывает к жизни историческую скульптуру, изображения деятелей римской истории. Классицистический стиль оказался, впрочем, недолговечным; уже во время Августа наблюдается известная тяга к пышному, вычурному, фантастическому, которая станет затем характерной для искусства империи. Для жизнеощущения поздне-августовского времени показательны кубки с изображением скелетов и надписями: «приобретай и пользуйся» или «наслаждайся жизнью, пока живешь, завтрашний день неизвестен».

Сходные процессы наблюдаются в литературе. Переходный период (примерно, промежуток между 40 и 15 гг. до н. э.) был временем наивысшего расцвета, «золотым веком» римской поэзии, начиная со второй половины правления Августа уже заметны симптомы упадка.

Хаотическая разбросанность жизнеощущения, свойственная времени Катулла, уступает место мировоззренческому углублению. В литературе это ознаменовалось реакцией против безыдейности александринизма, повышением идейного содержания, возвращением к классическому стилю и гармонической форме. В сочетании более углубленного субъективного самосознания со стремлением осмыслить объективный мир, филигранного искусства эллинизма с большой и четкой формой классических образцов греческой литературы создается новый стиль римской поэзии. Отражая мироощущение атомизированного индивида римской империи, она не имеет того широкого народного характера, которым отличалась классическая литература греческого полиса, и не ставит перед собой таких острых и глубоких проблем, как аттическая драма V в., но по интенсивности внутреннего переживания она зачастую перекликается уже с поэзией Нового времени и, в смысле художественной ценности, представляет собой наиболее выдающееся явление во всей античной литературе послеполисного периода. Классицистический вкус, развившийся в центре империи, не остался без влияния и на греческую литературу. В греческой поэзии также раздается призыв к отходу от «ученого» эллинистического стиля, а в прозе торжествует «аттикизм» (стр. 240).

Установка на повышение содержательности литературы пользовалась и официальной поддержкой. Август и его ближайшие помощники были заинтересованы в том, чтобы привлечь литературу к пропаганде идеологических основ нового строя. Друг Августа Меценат собирал вокруг себя поэтов и старался направить их интересы в нужную сторону; он достиг в этом отношении известных успехов, хотя некоторые пожелания императора остались все же невыполненными; так, ни один из выдающихся поэтов не согласился взять на себя составление эпоса, в котором прославлялись бы «деяния» Августа. Кружок Мецената был важнейшим центром нового движения» в римской поэзии; к нему принадлежали наиболее выдающиеся поэты эпохи, Вергилий и Гораций. Более независимое отношение к новому политическому порядку мы находим в других литературных кружках. Один из них группировался вокруг выдающегося полководца и оратора Мессалы, другой — вокруг близкого к Антонию государственного» деятеля, оратора и историка Асиния Поллиона.

Интерес к литературе чрезвычайно возрос. Империя, по выражению Вергилия, <создала досуг», и литература, в частности поэзия, стала одним из излюбленных занятий отстраненной от активной политической деятельности римской аристократии. Гораций мог уже около 15 г. до н. э. иронизировать над поэтическим дилетантизмом: «мы все, ученые и неученые вперемежку, пишем стихи». Поэзия, к которой еще сравнительно недавно относились несколько свысока, теперь превозносится, как носительница культуры, как источник славы для поэта и его родины и бессмертия для тех, кого он воспевает. Даже при наших очень неполных сведениях о малозначительных авторах можно назвать не менее 50 имен поэтов Августовского времени, не говоря уже о том, что все покровители литературы, начина» с самого императора, считали своим долгом упражняться в поэтическом искусстве. Один из второстепенных поэтов известен был тем, что «особенно охотно вставлял в свои произведения описания восхода солнца и его заката». Появляются и поэтессы. При таком количестве авторов неудивительно, что почти все известные в античной поэзии жанры представлены в римской литературе рассматриваемого периода. Оживленное литературное общение получило новую организационную форму в «рецитациях», публичных чтениях неизданных еще произведений; инициатором рецитаций был упомянутый выше Асиний Поллион. В связи с этим обострился интерес к вопросам литературной критики. Огромное большинство мелких поэтов было забыто уже ближайшими поколениями; ведущие фигуры вскоре были признаны классиками римской поэзии, и их творчество дошло до нас с гораздо большей полнотой, чем это имеет место по отношению к авторам республиканского времени.

Не меньший интерес вызывало к себе красноречие, но для этой отрасли словесного искусства, игравшей столь значительную роль в предшествующий период, новый порядок был малоблагоприятен. Политическая речь утратила всякое значение с установлением империи, а возможности судебного красноречия оказались настолько суженными, что ораторы редко опубликовывали речи, произнесенные ими на суде. Как и в эллинистической Греции, римское красноречие приобретает характер реторической декламации, т. е. речи на фиктивную, далекую от жизни тему (стр. 231).

В противоположность классицизму, господствовавшему в поэзии, реторическая проза развивала нервный, аффектированный стиль. Плавный период Цицерона заменялся быстрым, взволнованным чередованием коротких, точеных фраз; особенно ценились острота и эффективная сжатость выражения (так называемые «сентенции»).

Различалось два вида декламаций. Это были, во-первых, контроверсии, импровизированные судебные речи: надуманные казусы с небывалым, почти «романическим» сцеплением событий, с «тиранами» и «пиратами», с семейной враждой и похитителями девушек, служили основой для развертывания вымученных конфликтов между правовыми или нравственными нормами, между чувством и обязанностью, формальным правом и правосознанием. Другой вид — свасории, размышления, вкладываемые в уста историческим или (реже) мифологическим фигурам в какой-либо острой ситуации. Декламации представляют собой как бы монологи или «словесные состязания» трагедии, отделившиеся от драматического действия и обычно перенесенные из мифологической сферы в область человеческих, но далеких от обыденного быта отношений. Темы переходил» из поколения в поколение, от греков к римлянам; не нужно было ни новизны сюжета, ни содержательности мыслей; умение оригинально осветить избитую тему, словесный блеск, искусство ораторского исполнения — таковы требования, которые предъявлялись к декламатору. Наше знакомство с римским декламаторским искусством основано на сборнике Сенеки Старшего (отца известного философа); обладая исключительной памятью, этот любитель декламаций воспроизвел на склоне лет трактовки многочисленных тем у различных ораторов и преподавателей реторики Августовского времени.

Классицистическое направление, поднявшее римскую литературу на более высокую ступень, создано было писателями, пережившими крушение республики и внесшими в свое отношение к новому порядку энергию и убежденность выстраданного миросозерцания. Следующее литературное поколение, выросшее в обстановке империи, отличалось гораздо более поверхностным, «потребительским» отношением к окружающему миру. Увлечение декламациями было уже симптомом начинающегося упадка, понижения содержательности жизни. Во второй половине рассматриваемого периода реторически-декламационный стиль проникает и в поэзию, предуказывая этим дальнейшие пути развития римской литературы в эпоху империи.

Вергилий

Литературный поворот от неотериков к «классическому» стилю с полной четкостью обнаруживается в творчестве того писателя, который более, чем кто бы то ни было другой, может считаться идеологическим знаменосцем возникающей империи. Это — Публий Вергилий[1] Марон (70 — 19 гг. до н. э.), самый прославленный поэт императорского Рима.

Жизнь Вергилия еще в античности стала предметом легенды; вместе с тем древние биографы располагали и рядом точных биографических сведений, восходивших к современникам Вергилия, в частности к его другу, эпическому и трагическому поэту Варию. Согласно сообщению античных жизнеописаний, Вергилий вышел из низов свободного населения северной Италии. Отец его, в прошлом не то ремесленник, не то поденщик, сумел улучшить свое имущественное положение и владел участком земли около города Мантуи. Здесь и родился Вергилий (15 апреля 70 г.). Первоначальное образование он получил в соседней Кремоне, затем в Медиолануме (Милане), культурном центре северной Италии, а в конце 50-х гг. переехал в Рим совершенствоваться в реторике и науках. Адвокатская карьера, к которой обычно готовились молодые воспитанники реторической школы, не удалась; Вергилий не обладал ораторскими дарованиями и только один раз выступил перед судьями. Как сообщает один из современников, поэт говорил медленно и по манере речи «походил почти что на неученого»; к тому же он отличался чрезвычайной застенчивостью и даже в более поздние годы, будучи уже знаменитым поэтом, приходил в смущение, когда его появление в каком-либо публичном месте вызывало интерес любопытствующей толпы. «Высокого роста, смуглый, с деревенским лицом, слабого здоровья», — так описывает Вергилия античный биограф (Донат).

Молодые годы Вергилия проходили под двояким идейным влиянием. С одной стороны, его увлекала неотерическая поэзия, и он составлял лирические стихотворения в «новом» стиле. Мы находим среди них лирические излияния, размышления, насмешливые стихи, резкие нападки на отдельных лиц; Вергилий старается приблизиться к стилю Катулла, цитирует и переиначивает его стихи. Юношеские стихи эти были опубликованы уже после смерти поэта и составили небольшой сборник «Мелких стихотворений» (Catalepton).

Наши сведения о поэтических интересах молодого Вергилия были бы значительно полнее, если бы он действительно являлся автором «ученых» эпиллиев «Комар» и «Кирис» (морская птица), которые ему впоследствии приписывались. Подлинность обеих этих поэм, однако, весьма сомнительна; очень возможно даже, что «Комар» представляет собой сознательную фальсификацию, опубликованную как юношеское произведение знаменитого автора. В поздней античности количество таких псевдовергилиевских стихотворений еще более возросло. Даже в сборнике Catalepton не все может считаться бесспорно принадлежащим Вергилию.

Другое влияние исходило от широко распространившейся в эти годы эпикурейской школы (стр. 346). Оно побудило Вергилия распроститься с реторикой и, по его собственным словам, «направить парус в блаженную гавань, устремляясь к мудрым речам великого Сир она»; в надежде «освободить жизнь от всех отягощающих ее забот», он готов был даже пожертвовать своим интересом к поэзии. Через эту же школу Сирона и Филодема проходил упомянутый уже поэт Варий, с которым Вергилий вступил в тесную «эпикурейскую» дружбу, затем, может быть, Гораций, т. е. виднейшие представители будущего Августовского классицизма. В бурные годы окончательного крушения республики молодые поэты стремились к целостному и законченному мировоззрению, преодолевая субъективизм и формализм неотериков. Эпикурейская проповедь ухода в частную жизнь и довольства малым оставила глубокий след на всем последующем творчестве Вергилия; менее затронула его просветительская сторона эпикуреизма, но все же Лукреций стал для него вторым поэтическим учителем, наряду с Катуллом.

В сочетании «ученого» и чувствительного александринизма с идеалом тихой жизни на лоне природы создалось первое значительное произведение Вергилия, его сборник — «Буколики» (около 42 — 39 гг.). Как показывает уже самое заглавие, римский поэт воспроизводит жанр пастушеских идиллий Феокрита; в собрании сочинений Феокрита, изданном в I в. (стр. 221), насчитывалось десять чисто «буколических» произведений, и из такого же числа стихотворений, так называемых «эклог»,[2] состоит сборник Вергилия. Вводя в римскую литературу не представленный в ней (во всяком случае систематически не представленный) буколический жанр, Вергилий следует еще поэтической линии неотериков, ориентации на эллинистическую поэзию, но отношение его к пастушеской тематике значительно отличается от установок Феокрита. Используя пастушескую маску для поэзии любовного томления, Феокрит изображал пастухов с известным оттенком иронии, с подчеркнутым превосходством культуры автора над примитивизмом его фигур. У Вергилия нет этой дистанции между автором и персонажами. «Буколики», составлявшиеся в один из самых острых моментов гражданской войны, знаменовали бегство из действительности в идеальный мир «аркадцев», предающихся любви и поэзии. Этот мир свободен от тех пороков, в которых моралисты конца республики упрекали римское общество, от стремления к богатству и власти, но он свободен и от всяких гражданских обязанностей. Изъятые из полисных связей «пастухи» воплощают идеал частной жизни и очень скоро — уже в процессе написания «Буколик» — становятся верными приверженцами Октавиана, отражая переход от полисного человека к человеку времен империи. Вергилий относится к этому миру с полным сочувствием, и грани, отделяющие персонажи от поэта, стираются. Пастухи хорошо осведомлены в римских литературных спорах, связаны дружбой с поэтами новейшего направления и презрительно относятся к литературным староверам. В соответствии с этим бытовой материал пастушеской жизни играет у римского поэта гораздо меньшую роль, чем у Феокрита, и подан очень нечетко. Вергилий не заботится о ясности или выдержанности ситуаций; почти в каждой эклоге можно обнаружить недоговоренности и «противоречия». Нереальность обстановки акцентирована географическим смешением: «аркадцы» оказываются на берегах североиталийского Минчио, и очень трудно бывает различить, где кончаются традиционные в буколической поэзии Сицилия и Аркадия и где начинается родной для Вергилия североиталийский пейзаж. Единством настроения поэт дорожит гораздо больше, чем деталями быта; на первый план выступает эмоционально-патетическая сторона буколической песни, интенсивность внутреннего переживания. Фиксация настроения не требует законченной разработки темы: в 9-й эклоге цитируются отрывки из «незаконченных» или «забытых» стихотворений — любопытная попытка ввести непривычную для античности форму поэтического фрагмента. Пастухи Вергилия — совершенно условные фигуры для произнесения нежных и чувствительных стихов на любую тему, и действительность может вступать в самые причудливые сочетания с буколическим миром.

Как типичный «ученый» поэт, Вергилий в самых широких размерах пользуется поэтическим материалом своих предшественников. Некоторые эклоги представляют собой почти что мозаику цитат, мотивов, образов, отдельных выражений, заимствованных из Феокрита и других эллинистических авторов. Сохраняет он обычно и Традиционную рамку пастушеского диалога или монолога, чаще всего состязания в пении, при котором состязающиеся либо произносят большие стихотворения, либо перебрасываются короткими двустишиями или четверостишиями. При всей этой далеко идущей зависимости Вергилий создает нечто новое по лирическому настроению. Одна из наиболее ранних и одна из наиболее поздних эклог (2-я и 8-я) изображают томление влюбленного пастуха. Очень многое почти дословно переведено из «Киклопа» и из других идиллий Феокрита, но, заимствуя, Вергилий отбирает, переделывает и располагает материал по-своему. Характерная для Феокрита ироническая подача любовного томления заменена напряженной эмоцией страсти, сложными переливами чувств, и любовное излияние переходит в тона трагического пафоса. Получаются лирические монодрамы с «рамочной» (стр. 361) композицией. Повышенная по сравнению с Феокритом интенсивность внутреннего чувства выходит, с другой стороны, за пределы голого субъективизма неотериков. У Катулла внешняя действительность исчезала; Вергилий вновь обретает ее, и прежде всего в чувстве природы; пейзаж и настроение составляют у него единое целое. В буколическом мире Вергилий ищет утверждения жизни и соответственно дополняет и перерабатывает тематику Феокрита; за скорбным монологом о неразделенной любви следует, в порядке буколического состязания, песня о счастливой любви, переработка заклинаний Феокритовой Симефы (стр. 225 — 226), но на этот раз с благополучной концовкой (8-я эклога): плач над гибелью Дафнисе сменяется ликованием по поводу его обожествления.

В условную пастушескую жизнь начинает, однако, вторгаться актуальная историческая действительность. Первым толчком для этого послужил факт биографического порядка. Когда около 41 г. небольшое поместье Вергилия было конфисковано в пользу воинов Октавиана, поэт с помощью влиятельных литературных друзей добился восстановления своих прав; в эклоге, поставленной при издании сборника на первом месте, старый пастух произносит хвалу «божественному юноше», который возвратил ему участок во время всеобщей смуты; горечью и отвращением к «раздору граждан» продиктован образ второго пастуха этой эклоги, изгоняемого из родных мест. Современная политическая тематика входит, таким образом, в художественное поле зрения Вергилия, не нарушая еще буколического колорита.

Дальнейший шаг в этом направлении мы находим в знаменитой четвертой эклоге. Она обращена к Асинию Поллиону (стр. 366), консулу 40 г., одному из покровителей Вергилия и вдохновителю его в занятиях буколической поэзией. Автор призывает пастушескую Музу «петь о более важных предметах» и в торжественно-туманном стиле оракула возвещает наступление новой эры; она связана с предстоящим в текущем 40 г. рождением некоего мальчика, будущего властителя мира, обрисованного одновременно человеческими и божественными чертами и несущего с собой конец железного века и начало золотого. Эклога эта привлекала усиленное внимание комментаторов Вергилия как в древности, так и в Новое время, и вызвала огромную литературу. Уже в античности наметились две основные линии толкования — историческое и мифологическое; обе эти точки зрения продолжают находить приверженцев и поныне. Первое толкование приурочивает стихотворение Вергилия к ожидавшемуся рождению ребенка в каком-либо из видных римских семейств того времени; в более точном определении этого семейства сторонники исторического взгляда расходятся и называют различные имена — Октавиана, Антония, наконец самого адресата эклоги Асиния Поллиона, сын которого выступал впоследствии с уверениями, что стихотворение написано в его честь. С точки зрения второго направления, четвертая эклога содержит прославление нового порядка вещей в форме мифологического пророчества о рождении человекобога, с которым связано обновление мира; «мальчик» не является реальным существом, и ни для него, ни для его родителей не следует искать исторического имени. В пользу этого последнего взгляда приведено много серьезных доводов, но спорный вопрос не может еще считаться окончательно решенным. Древние христиане считали, что в эклоге предсказано появление Христа, и церковь уважала языческого поэта, как обладателя высшей мудрости. В этом древнехристианском толковании заключена та доля истины, что Вергилий использовал в качестве «ученого» поэта те самые эллинистические представления о богах-спасителях, из которых впоследствии создалось христианство. Эклога написана, вероятно, в конце 40 г., когда мир, заключенный между Октавианом и Антонием, породил кратковременные надежды на наступление спокойных времен.

Своеобразны шестая и десятая эклоги. Адресат шестой эклоги Вар, оказавший услугу Вергилию в деле о его поместье, ожидал от него прославления в какой-нибудь эпической поэме. Вергилий, перифразируя Каллимаха, отклоняет от себя эпос: «пастуху подобает пасти тучных овец, но песню петь потоньше» (ср. стр. 215); вместо поэмы, он посвящает Вару сказание о связанном и освобожденном Силене (лесном демоне — античная параллель к русской сказке о «благодарном лешем», переходящая в явный автобиографический намек), вознаграждающем пастухов песней. Сказание служит рамкой для введения серии «ученых» сюжетов в каталогообразнюм стиле Эвфориона (стр. 229), и в нее вплетено восхваление литературного друга Вергилия, Корнелия Галла (стр. 404), автора мифологических эпиллиев и любовных элегий. Этот же Галл выступает в десятой, заключительной эклоге. Любовные муки Галла изображены наподобие страданий феокритовского Дафниса; он ищет успокоения в буколической жизни, но не находит его:

Все побеждает Амур, и мы покоримся Амуру.

На материале буколической фикции Вергилий создал лирику нового типа; в этом значение «Буколик» для мировой литературы. Непосредственно для римской поэзии сборник Вергилия имел, кроме того, большое формальное значение. В школе Феокрита Вергилий завершил ритмико-синтаксическую реформу латинского гексаметра, начатую неотериками. Длинные и запутанные периоды старинной римской поэзии заменены короткими предложениями с ясным членением на части, без нагромождения придаточных, с плавным течением певучего, рассчитанного на музыкальное исполнение стиха. С Вергилием латинский стих достиг того же художественного уровня, на котором находилась проза со времен Цицерона.

«Буколики» выдвинули Вергилия в первый ряд римских поэтов, а готовность признать новый политический порядок приблизила его к правящим верхам. Вскоре после выхода в свет «Буколик» он попадает, вместе со своим старым другом Варием, в круг Мецената, т. е. в ближайшее окружение властителя Италии Октавиана. Октавиану и Меценату адресовано следующее произведение Вергилия, дидактическая поэма «Георгики» («О земледелии»); поэт работал над ней семь лет и закончил лишь в 29 г., уже после битвы при Акциуме.

Тема отвечала личным склонностям Вергилия и вместе с тем была актуальна; вопрос о восстановлении италийского мелкого землевладения и о выводе известной части городских паразитических масс на землю с целью их политической нейтрализации уже не раз вставал в Риме, а после опустошительных гражданских войн еще более обострился. Новая власть оказалась в этом вопросе столь же бессильной, как и прежняя, но предмет обсуждался и волновал умы. «Георгики» состоят из четырех книг: первая посвящена хлебопашеству, вторая — разведению деревьев и в частности культуре винограда, третья — скотоводству, четвертая — пчелам. Это обычная схема расположения материала в античных сельскохозяйственных трактатах, с опущением, правда, некоторых разделов (птицеводства, садоводства и т. п.). Вергилий тщательно ознакомился с литературой вопроса и пользовался разнообразными источниками. Он отнюдь не стремится к исчерпывающему или хотя бы систематическому рассмотрению предмета. Поэма не была задумана, разумеется, как учебник для практических целей; интересующийся агрономией мог обратиться к соответствующей литературе, обогатившейся около 37 г. трактатом престарелого Марка Теренция Варрона (стр. 322) «О сельском хозяйстве». Дидактическая задача Вергилия состояла не столько в изложении агрономической дисциплины, сколько в проповеди нравственной ценности земледельческого труда, в показе его радостей, в прославлении сельскохозяйственной деятельности как специфической формы жизни. Это стремление изложить специальный предмет в связи с более общими мировоззренческими вопросами отличает «Георгики» Вергилия от аналогичных произведений эллинистической литературы, в которых обычно господствует установка на ученый эмпиризм. Греческое заглавие поэмы (Georgica) заимствовано у Никандра Колофонского, но Вергилий называет свое произведение «Аскрейской песнью», которую он поет «по римским городам». «Аскрейская песнь» — произведение в стиле Гесиода, уроженца Аскры. Гесиод был тем древнегреческим поэтом, на которого охотнее всего ссылались александрийцы (стр. 216), и путь бывшего неотерика Вергилия к поэзии широкого размаха идет через Гесиода.

В эклогах сельская жизнь воспринималась с точки зрения доставляемых ею досугов; в «Георгиках» она оборачивается своей трудовой стороной. «Все победил упорный труд», — звучит теперь, вместо прежнего — «все побеждает любовь».

Отец[3] пожелал сам,

Чтоб земледельческий путь был не легок, он первый искусно

Землю встревожил, надеждой сердца возбуждая у смертных,

Не потерпев, чтоб его коснело в сонливости царство.

Указание на роль труда сближает Вергилия с Гесиодом. Но, в то время как автор «Работ и дней» давал реалистическую картину сурового быта и тяжелого социального положения крестьянства, Вергилий окутывает сельскую жизнь дымкой идеалистической утопии, изображая <