Римское общество и культура I в. н. э.

Структура империи, созданной Августом («принципат»), продержалась свыше 200 лет после смерти своего основателя, вплоть до кризиса III в. Военная диктатура оказалась единственной государственной формой, в которой античное общество, разъедаемое противоречиями рабства, могло продолжать свое существование после распада полисной системы. Уже при непосредственных преемниках Августа фактическая власть императора значительно увеличилась, но никто не помышлял о возвращении к республиканскому строю. Оппозицию вызывали только попытки некоторых императоров перейти к откровенной деспотии; лозунг «возвращения свободы», который выбрасывался при этом оппозиционными кругами из сенатской аристократии, не затрагивал, однако, самого принципа военной диктатуры императоров и сводился к вопросу смягчения ее форм и методов.

«Материальиой опорой правительства, — пишет Энгельс о римской империи, — было войско, гораздо более похожее уже на армию ландскнехтов, чем на староримское крестьянское войско, а опорой моральной — всеобщее убеждение, что из этого положения нет выхода, что если не тот или другой император, то все же основанная на военном господстве императорская власть является неотвратимой необходимостью».[1]

Правление первых императоров из династии родственников Августа, Юлиев и Клавдиев (Тиберий, 14 — 37; Гай Калигула, 37 — 41; Клавдий, 41 — 64; Нерон, 54 — 68), проходило в обстановке дворцовых интриг и кровавых преследований, воздвигавшихся императорами против сенатской оппозиции; участие в дворцовых интригах принимала также армия, особенно в лице императорской гвардии «преторианцев». Ко времени династии Флавиев (Веспасиан, 69 — 79; Тит, 79 — 81; Домициан, 81 — 96) старая римская аристократия уже сломлена; сенат пополнен представителями италийской и провинциальной знати, выходцами -из которой обычно являются отныне и сами императоры, армия реорганизована по более строгому классовому принципу. Согласие между императором и сенатом, прерванное было возобновлением деспотических тенденций при Домициане, надолго восстанавливается со времен правления Нервы (96 — 98) и Траяна (98 — 117), которым удалось, по выражению историка Тацита, «совместить принципат со свободой» (термин «свобода» надлежит понимать в указанном выше смысле: фактическая власть императора при Траяне еще более усилилась по сравнению с его предшественниками). Брожение низов, разумеется, не прекращалось, но редко принимало открытые формы, и только восстания покоренных народов время от времени нарушали «внутренний мир» империи.

С точки зрения внешнего блеска, I в. н. э. представляется периодом наивысшего расцвета римского государства. Был сделан ряд новых территориальных приобретений. Риму отныне принадлежат земли на Рейне и на Дунае, Британия, все северное побережье Африки. Италия остается в это время центром средиземноморской торговли и сохраняет свое экономическое первенство; со всех сторон империй в Рим стекаются продукты, деньги, рабы, культурные силы. Положив конец былой хищнической эксплуатации провинций со стороны откупщиков и ежегодно сменяющихся республиканских магистратов, империя установила достаточно тягостную для провинциалов систематическую эксплуатацию с помощью императорских чиновников, взимавших налоги и поставки натурой для Рима; и все же экономическое состояние провинций стало улучшаться. Отлично налаженная система дорог связывает центр с отдаленными уголками державы. Торговые сношения поддерживаются даже с такими далекими странами, как Индия и Китай, из которых в Италию поступают предметы роскоши, драгоценные камни, шелк. Для Рима это, правда, только пассивная торговля, но с западными провинциями Италия, главным образом ее северная часть, ведет активную торговлю, экспортируя вино, оливковое масло, промышленные изделия. Огромные средства, поступающие в императорскую казну, дают возможность развернуть обширную строительную деятельность; неоднократные пожары Рима, в особенности большой пожар 64 г., послужили добавочным стимулом для пышных строительных работ.

Однако при всей видимости нового расцвета очень скоро стали появляться симптомы наступающего разложения рабовладельческой системы. С точки зрения процессов, отразившихся на развитии римской литературы, нас интересует здесь главным образом положение Италии, но именно в Италии резче всего обнаруживаются признаки хозяйственного упадка. Поглощение мелких хозяйств крупными, тревожившее римских государственных деятелей со времен Гракхов, не прекратилось и в период империи. Раздача земель ветеранам Цезаря и Августа и другие мероприятия по поддержке мелких собственников лишь замедляли, но не приостанавливали концентрации землевладения. Результатом этого процесса были дальнейшее обезлюдение сельских местностей (особенно в средней и южной Италии) и рост паразитических элементов в больших городах. С другой стороны, подневольный труд рабов в обширных и разбросанных латифундиях уже не мог сопровождаться постоянным контролем хозяина и становился невыгодным во всех тех отраслях сельского хозяйства, которые требовали сколько-нибудь внимательного ухода и бережного отношения к инвентарю. Пахотные земли оставались необработанными или отдавались под пастбища.

В трактатах по сельскому хозяйству появляются указания на недостаточную производительность рабского труда. Ее старались повысить смягчением положения рабов, переводом их в полусвободное состояние, дававшее возможность самостоятельного хозяйствования. Рядом с этим распространяется отдача мелких участков в аренду свободным гражданам; эти мелкие арендаторы, колоны, нередко попадали затем в фактическую зависимость от хозяина поместья. Таким образом, с двух сторон создавался новый класс полузависимых земледельцев; колоны являлись «предшественниками средневековых крепостных».[2] В I в. колонатные отношения еще только намечаются, но самый факт свидетельствует о том, что рабовладельческая система уже достигла предела своих хозяйственных возможностей.

Не менее значительные последствия имело другое обстоятельство. Италия оказывалась недостаточной социальной базой для поддержки императорской власти. Уже в середине I в. императоры считали необходимым расширить гражданские права провинциалов. Особенно резко проявилась слабость Италии во время смут, последовавших за гибелью Нерона (68 — 69). С этого времени начинается широкое привлечение провинциалов в армию, а верхушка провинциальной знати проникает в сенат. С ростом удельного веса провинций, сперва западных, хозяйственно и культурно тяготевших к Италии, а затем и восточных, устраняются искусственно воздвигавшиеся преграды для их экономического развития; провинции становились хозяйственно более самостоятельными, внутренний обмен между отдельными областями империи ослабевал, а это подрывало благосостояние Италии, как центра средиземноморской торговли. Особенно заметным становится возвышение провинций во II в.; со времен Адриана (117 — 138) Италия уже теряет свое хозяйственное первенство. Эксплуатация «чужеземцев», не-граждан, всегда являлась второй основой рабовладельческой системы наряду с эксплуатацией рабов. Обе эти основы начали рушиться.

«У греков и римлян неравенства людей играли гораздо большую роль, чем какое бы то ни было равенство. Древним показалась бы безумием мысль о том, что греки и варвары, свободные и рабы, граждане и клиенты, римские граждане и римские подданные (употребляя последнее слово в широком смысле) могут претендовать на одинаковое политическое значение. Во время Римской империи все эти различия постепенно исчезли, за исключением различия между свободными и рабами; вместе с тем возникло, по крайней мере для свободных, то равенство частных лиц, на основе которого развилось римское право, наиболее совершенная, насколько мы знаем, форма права, покоящегося на частной собственности».[3]

Это уничтожение старинных гражданских неравенств сочеталось, однако, с Углублением имущественных различий и полным политическим бесправием всего населения. «Население все больше и больше разделялось на три класса, составлявшихся из самых разнообразных элементов и национальностей: богачи, среди которых было немало вольноотпущенных рабов (см. Петроний), крупных землевладельцев, ростовщиков, или то и другое вместе, вроде дяди христианства Сенеки; неимущие свободные — в Риме их кормило и увеселяло государство, в провинциях же им предоставлялось самим заботиться о себе; наконец, огромная масса рабов. По отношению к государству, т. е. к императору, оба первых класса были почти так же бесправны, как и рабы по отношению к своим господам. Особенно в период от Тиберия до Нерона стало обычным явлением, что богатых римлян приговаривали к смерти для того, чтобы захватывать их состояние».[4]

Изменился и состав общественной верхушки. Старый нобилитет вымирал; его гибель была ускорена кровавыми преследованиями, которые воздвигались при некоторых императорах против сенатской аристократии. Место прежней аристократии занимали новые сенаторские фамилии, набиравшиеся из знати италийских городов и из провинций. Земельных магнатов и крупных богачей в этой среде было все же немного. Концентрация землевладения, императорские конфискации и исчезновение былых легких способов обогащения с помощью разграбления провинций приводили к обеднению верхушечного сословия. То же имело места в отношении второго привилегированного сословия, всадничества, которое переродилось в императорское чиновничество и в еще более значительной мере пополнялось провинциалами. Характерным явлением императорского Рима становится значительное развитие так называемой клиентелы: малоимущие люди, по происхождению иногда принадлежащие даже к верхушечным сословиям, поступают в свиту влиятельного или богатого человека, становятся его «клиентами». Клиенты бывали разных категорий. Низшая и количественно наиболее многочисленная обязана была за ничтожное вознаграждение являться каждое утро и приветствовать» патрона, а затем сопровождать его при публичных выступлениях. Значительные богатства скоплялись зато в другой прослойке, у коммерческих и финансовых дельцов, нередко выходивших из среды вольноотпущенников. С образами клиента и богача-вольноотпущенника мы не раз встретимся в римской литературе рассматриваемого нами периода.

Экономический упадок Италии еще только надвигался в I в.; общественный и моральный упадок римского общества уже был налицо. Как указывает Энгельс, «всеобщему бесправию и утере надежды на возможность лучших порядков соответствовала всеобщая апатия и деморализация. Немногие остававшиеся еще в живых старо-римляне патрицианской складки и патрицианского образа мыслей были устранены или вымерли; их последним представителем был Тацит. Остальные были рады, если могли держаться совершенно в стороне от общественной жизни. Их существование заполнялось наживой, наслаждением богатством, частными сплетнями, частными интригами».[5] Паразитические массы столицы требовали, согласно известному выражению сатирика Ювенала, только «хлеба и зрелищ», я империя считала одной из существенных своих задач удовлетворение обоих этих требований. В ожесточенной борьбе «партий», на которые делились любители цирковых игр (т. е. состязаний колесниц), в зрелищах амфитеатра (бой зверей, игры гладиаторов) власть создавала канал для безопасного отвода страстей населения. Раболепство, откровенная погоня за материальными благами, ослабление социальных чувств, непрочность семейных связей, безбрачие и падение рождаемости — характерные черты римского общества I в. Аккуратный, добросовестный чиновник — наилучший общественный тип, выработанный императорским режимом.

Во всех областях идеологии заметно понижение идейного уровня. Наука переживает в это время упадок и в греческих странах (стр. 238); тем более ослабевает научная мысль в Риме, где она никогда не была ни сильна, ни самостоятельна. Обширная энциклопедия естествознания (Naturalis historia — «Естественная история» — в 37 книгах), составленная Плинием Старшим (23/24 — 79), представляет собой некритическую компиляцию из огромного количества книг, прочитанных неутомимым автором. В «Естественно-научных вопросах» (Quaestiones naturales) Сенеки исследование природы рассматривается. как орудие богопознания, и изложение сдобрено большим количеством моралистических рассуждений: между тем оба названных сочинения являются наиболее значительными естественно-научными произведениями в римской письменности, из которых средневековый Запад впоследствии черпал свои знания о природе.

Различные формы «ведовства» (ср. стр. 237) пользуются почти всеобщим признанием, и поэзия I в. полна описаний «магических» актов. Уже к самому началу рассматриваемого нами периода относится дидактическая поэма об астрологии, принадлежащая некоему Манилию; автор посвятил свое произведение императору Тиберию, который сам увлекался астрологическим «искусством халдеев». Не меньшей популярностью пользовались восточные культы и мистерии, «открывавшие» посвященным тайны потустороннего мира и сулившие загробное блаженство; культы эти начинают получать государственное признание, наряду с традиционной религией и официальным культом императоров, и становятся наиболее активными факторами в религиозной жизни Рима, особенно среди женщин и в низших слоях римского общества. Философия не только не боролась с суевериями, но даже поощряла их. Стоицизм не в малой мере обязан был своей распространенностью заигрыванию с «ведовством» и религией. Еще более резко выраженный религиозный характер имел новопифагореизм. Римские философы все более отходили от теоретических вопросов, ограничивая себя областью практической морали, а здесь различия между системами, в частности между Стоей и учением Эпикура, почти стирались. В период борьбы императоров с сенатом стоико-эпикурейский идеал твердости духа и готовности пренебречь жизненными благами имел оппозиционный привкус и служил философией пассивного сопротивления для римской аристократии; власть в это время подозрительно относилась к философам. Позже, когда установилось согласие между императорами и сенатом, философы превратились в апологетов империи и вырабатывали теорию «истинного» монарха, слуги государства. Моральная проповедь философов, однако, часто дискредитировалась недостойным образом жизни самих моралистов.

Небывалого еще расцвета достигает зато реторическое образование. Реторическое обучение давало своим питомцам тот небогатый запас идей, в котором нуждалась бессодержательная и поверхностная культура верхов империи, и научала искусству изящно излагать банальные мысли. Во всей западной части империи, для которой языком культуры был латинский язык (в отличие от эллинизованного Востока), устанавливался, с помощью латинской реторической школы, некий единый культурный уровень; на этот уровень были рассчитаны многочисленные компиляции, руководства, справочники, составлявшиеся по всем областям античного знания. Самостоятельную исследовательскую работу мы находим только в области филологии, обслуживавшей потребности школы в издании и комментировании классиков римской литературы, кое-где в сфере технических дисциплин и, наконец, в юриспруденции. Юристы, по словам Энгельса, «были в восторге от новых порядков, потому что сглаживание всех сословных различий позволяло им разработать во всю ширь свое излюбленное частное право; зато они и составили для императоров самое гнусное государственное право, какое когда-либо существовало».[6]

Для искусства характерно сочетание внешнего блеска с оскудением внутреннего содержания. Создаются грандиозные архитектурные сооружения, огромные триумфальные колонны и арки, колоссальные статуи, вроде более чем тридцатиметровой статуи Нерона, изображавшей его с атрибутами бога солнца. Обычным становится; стремление к чувственным эффектам, нагромождение деталей, обилие ярких красок, перегруженность орнаментом, театрально-фантастическая пышность. Гармоническое соотношение между целым и его частями, свойственное классическому стилю, при этом теряется, и. ослабевает сила художественного обобщения. В некоторых отношениях искусство империи все же являет прогресс по сравнению с предшествующими периодами. Наблюдается это особенно в сфере изображения единичного. Живописный и скульптурный портрет достигает небывалой еще степени индивидуальной выразительности. Большой жизненностью отличаются также некоторые сценки из повседневного быта; внимание художника все чаще устремляется на предметы неодушевленной природы, на ландшафт, на изображение животных. Уединенная скалистая местность, приморский пейзаж, вилла, сад принадлежат к числу любимых тем в искусстве 1 в. С патетической возбужденностью чередуется, таким образом, уютный покой. Все это тем более интересно для нас, что представляет многочисленные аналогии к процессам, происходящим в литературе.

Период от смерти Августа (14 г.) до конца правления Траяна (117 г.) принято называть «серебряным веком римской литературы». Средоточием ее остается город Рим, культурный центр всей империи, диктующий свои вкусы даже греческому миру. Он уже не чувствует себя отставшим по сравнению с Грецией, и римская литература опирается преимущественно на местную римскую традицию, освобождаясь от непосредственных греческих влияний.

Перемены, наступившие в общественной жизни Рима после установления империи, сказались прежде всего на удельном весе политической тематики в литературе. Политическая тема теряет то значение, которое она имела в последний век республики и во времена Августа, и почти совсем замирает по окончании борьбы между императорами и сенатом, превращаясь в льстивое прославление «деяний» принцепса. Литература империи стремится к мощным взлетам и возвышенному пафосу, но, при отсутствии сколько-нибудь нового и значительного содержания, это приводит лишь к господству реторически-декламационного стиля. Реторика, проникшая в поэзию уже в Августовское время (Озидий и его круг), захлестывает все области литературы, в первую очередь литературу высокого стиля. Произведения этой литературы в большинстве случаев далеки от актуальных. вопросов и уходят в область фантастики; они представляются ходульными на наш современный вкус и исполненными ложного пафоса — результат противоречия между возвышенной позой героев и объективной незначительностью их целей. Как и в изобразительном искусстве, заметна перегруженность патетическими сценами; самые произведения составлялись больше в расчете на декламационное исполнение отдельных эффектных частей, чем на художественную действенность целого.

Особо следует отметить декламационный характер драмы. Театр в это время почти совершенно отрывается от литературы. В нем господствует погоня за зрелищной пышностью и чувственной выразительностью игры; театральное представление иногда впитывает в себя элементы кровавого зрелища амфитеатра, допуская на сцене действительное убийство, распятие, сжигание или раздирание зверьми. Основные театральные жанры — мим, ателлана, пантомим (балет); серьезная драма, как сценический жанр, отмирает и становится чисто литературным жанром, предназначенным для чтения, а не для игры.

С другой стороны, растущая бессодержательность общественной.жизни переключала литературный интерес в двояком направлении — на тематику частной жизни и на внутренний мир отдельного человека. Бытовые картины, случаи из частной жизни, описания вилл, пиров, зрелищ, литературных состязаний занимают большое место в римской литературе I в.; во всей истории античного общества трудно указать период, который был бы столь хорошо известен нам с бытовой стороны, как время Римской империи, в особенности ранней империи I — II вв. Показательно в этом отношении изменение содержания писем. Письма Цицерона — исторический источник первостепенной важности, письма Плиния Младшего, занимавшего видные государственные посты в начале II в., дают гораздо больше материала по культуре и быту, чем для политической истории. Литературные жанры, фиксирующие детали быта в идеализированной или сатирически-обличительной форме, переживают теперь пору своего наивысшего подъема; выбрасывается даже лозунг неприкрашенно-правдивого изображения жизни, и литература обнажает с натуралистической откровенностью изнанку римского общества. На более высокую ступень подымается литература империи (как греческая, стр. 244, так и римская) также в смысле искусства литературного портрета, яркой индивидуальной характеристики, способности к самонаблюдению и анализу переживаний. Но античная литература достигает этого искусства уже на этапе начинающегося разложения рабовладельческого общества, когда самая внутренняя жизнь личности или бледнеет, или окрашивается в религиозные тона. а бытовые зарисовки римских писателей раскрывают перед нами картину класса, лишенного будущности, цепко держащегося за материальные блага и за преимущества паразитического существования, но неспособного к творчеству новых культурных ценностей.

Поэтому, несмотря на отмеченные прогрессивные моменты, уровень римской литературы понижается, и отдельные блестящие исключения не меняют общей картины. Очень велик зато количественный рост литературы. Дилетантизм, рост которого приходилось отмечать уже при Августе (стр. 366), продолжает захватывать все более широкие круги римской верхушки. Почти все императоры выступали с литературными произведениями в стихах и в прозе; тем более искало убежища в литературе честолюбие знати, не находившее удовлетворения в ограниченных возможностях государственной деятельности; даже крупные должностные лица считали, что их литературные досуги более достойны славы в потомстве, чем их служба императору. Публичные чтения («рецитации») привлекали обширную аудиторию и многочисленных участников. К рецитациям присоединялись официальные «состязания», устраивавшиеся императорами. Систематического поощрения литературе империя, однако, не оказывала, и положение профессионального писателя, не имевшего собственных доходов, часто бывало очень затруднительным.

К характерным особенностям «серебряного века» принадлежит, наконец, появление большого количества провинциалов в среде литературных деятелей. В частности Испания, старейшая и культурна наиболее выросшая из романизованных западных провинций, дала целый ряд значительных писателей (Сенека, Лукан, Квинтилиая, Марциал и др.).

Внутри «серебряного века» можно различить два периода:

1) время Юлиев и Клавдиев, период наиболее острой борьбы императоров с сенатской оппозицией, — расцвет декламационно-реторического стиля;

2) правление Флавиев, Нервы и Траяна — период классицистической реакции.

Новый» стиль. Сенека

Стиль, создавшийся «декламаторами» времени Августа (стр. 367), получил наибольшее распространение в средине I в., при Клавдии и Нероне. Писатели I в. называют его «новым», «современным» стилем в отличие от «старинного» стиля Цицерона и его последователей. Длинные речи Цицерона, его философские рассуждения, строго уравновешенные периоды казались теперь вялыми и скучными. Лозунги нового направления — «страстность», «стремительность», «порывность».

Литературные традиции «азианизма» нашли благодарную почву в Риме начала I в., с его жаждой блеска, стремлением к гордой позе и погоней за чувственно-яркими впечатлениями. Неспокойная общественная атмосфера периода от Тиберия до Нерона еще более усиливала эту тягу к аффектации. Декламационный стиль развертывался в коротких точеных фразах с неожиданными ходами мысли (так называемых «сентенциях»), в нагнетении метафор, в не всегда естественных со смысловой стороны, но приятных для слуха словосочетаниях. Стирание границ между поэзией и прозой, проникновение в прозу поэтических средств выражения, а ораторских в поэзию — одна из важнейших особенностей литературы всего «серебряного века». Сторонники нового стиля видели свои достижения- в «остроумной краткости сентенций», в «блеске описаний», в «изысканном и поэтическом убранстве», в «веселой красоте» речи.

В «Диалоге об ораторах» Тацита (стр. 468) защитник «современного» красноречия Апр порицает Цицерона за то, что тот «медлителен в приступах, длинен в рассказах, не знает меры в отступлениях, медленно движется, редко воодушевляется, — немногие периоды оканчиваются искусно и с некоторым блеском». «В этих речах, — продолжает Апр, — словно в неотделанном еще здании, стены крепки и прочны, но недостаточно отполированы и недостаточно блестят. Я же хочу чтоб оратор, как богатый и роскошно живущий хозяин, не только жил под кровом, который бы защищал его от дождя и ветра, но и который бы веселил взор и глаза, чтоб кров этот не только был снабжен утварью, служащею для необходимых потребностей, но чтобы в убранстве его было золото и драгоценные камни, — предметы, которые было бы приятно взять в руки и на которые не один раз можно было бы полюбоваться».

Лучший мастер «нового» стиля в середине I в. — Луций Анней Сенека (родился за несколько лет до нашей эры, умер в 65 г. н. э.). Средний из трех сыновей Сенеки Старшего (стр. 367), Луций Анней Сенека родился в Испании, в городе Кордубе (современный Кордова), но вырос в Риме. Он получил образование в духе новой реторики и расширил его философскими занятиями. Неопифагореец Сотион, проповедник вегетарианства, стоик Аттал, учивший бедной и воздержной жизни, декламатор Фабиан, последователь школы Секстия (стр. 365), были философскими учителями молодого Сенеки. Лишь увещания отца удержали его от увлечения вегетарианством, которое во времена подозрительного Тиберия рассматривалось как «чужеземное суеверие» и как признак неблагонамеренного образа мыслей. В 30-х гг. Сенека занимался адвокатской деятельностью и, получив должность квестора, попал в сенат. Успехи его как судебного оратора возбудили ярость императора Калигулы, который не выносил чужой славы. Калигула приказал было убить Сенеку и смягчился только тогда, когда его заверили, что болезненный Сенека. и так скоро умрет. В начале правления Клавдия Сенека по интригам жены императора Мессалины был сослан в пустынную Корсику (41 г.), где провел восемь лет, занимаясь литературой и философией. При жизни Мессалины все хлопоты о возвращении оставались безрезультатными; не помогло и льстивое «утешительное» письмо к влиятельному вольноотпущеннику Клавдия Полибию по случаю смерти брата Полибия (около 44 г.). Зато вторая жена Клавдия, Агриппина, вернула Сенеку из изгнания, добилась для него должности претора (49 г.) и поручила ему воспитание своего сына от первого брака, будущего императора Нерона. Со вступлением Нерона на престол (54 г.) Сенека был осыпан богатствами и почестями. Вместе с начальником преторианцев Бурром он был фактическим руководителем империи в первые годы правления Нерона. Это время, ознаменованное некоторым ослаблением деспотического режима, вошло в римскую. историографию, как счастливое «пятилетие Нерона»; в адресованном молодому императору трактате «О милосердии» (55 — 56 гг.) развиваются мысли о значении милосердия для единодержавного правителя. В 56 г. Сенека получил консульство. Личное поведение Сенеки в годы, когда он находился у власти, вызывало, однако, серьезные нарекания. Указывали, что «мудрец» за короткий срок нажил огромное состояние в 300 миллионов сестерциев (= 15 миллионам золотых рублей), что он гоняется за наследствами и ведет ростовщические операции. Ответом Сенеки на эти обвинения служит трактат «О счастливой жизни» (58 — 59 гг.), в котором разбирается вопрос об отношении философа к богатству; к этой же теме он возвращается впоследствии в трактате «О благодеяниях». Другим источником нареканий были активное участие Сенеки в дворцовых интригах и его потворство испорченным склонностям Нерона. Когда по приказанию Нерона была умерщвлена его мать Агриппина, Сенека составил для императора послание сенату со всяческими обвинениями по адресу убитой (59 г.). В последующие годы влияние Сенеки на Нерона ослабевает и совершенно падает после смерти Бурра (62 г.).

С этого времени он держался по возможности вдали от двора и погрузился в интенсивную литературную деятельность, но положение его становилось все более трудным из-за возраставшей ненависти Нерона. В 65 г. нашелся удобный предлог для расправы с Сенекой: в связи с раскрытием так называемого заговора Писона он получил приказ императора окончить жизнь самоубийством. По рассказу Тацита, Сенека выполнил это с полной твердостью духа и большим достоинством.

Противоречия между учением Сенеки и его образом жизни, бросавшиеся в глаза современникам, вполне оправдывают резкий отзыв Энгельса: «Этот стоик, проповедовавший добродетель и воздержание, был первым интриганом при дворе Нерона, причем дело не обходилось без пресмыкательства; он добивался от Нерона подарков деньгами, имениями, садами, дворцами и, проповедуя бедность евангельского Лазаря, сам-то в действительности был богачом из той же притчи. Только когда Нерон собрался схватить его за горло, он попросил императора взять у него обратно все подарки, так как с него достаточно его философии».[1]

Многочисленные произведения Сенеки сохранились далеко не полностью. Дошедшее до нас литературное наследие его распадается на две части: произведения философские [«Моральные письма к Луцилию», 63 — 64 гг.; «Естественнонаучные вопросы», 62 — 63 гг. (ср. стр. 427) и ряд небольших трактатов на моральные темы] и произведения поэтические (эпиграммы, сатира «Отыквление» и трагедии).

Философские взгляды Сенеки не отличаются ни последовательностью, ни постоянством. Размышления его сосредоточены вокруг вопросов душевной жизни и практической морали. Философия — лекарство для души; познание природы интересует Сенеку преимущественно с религиозно-этической стороны, как средство для познания слитого с природой божества («что есть бог? душа вселенной») и для очищения души от ложных страхов, а в логических исследованиях он видит лишь бесплодное умствование. Пренебрежение к теоретической стороне философии имеет своим следствием колебания в важнейших вопросах и принципиальный эклектизм. Причисляя себя к последователям Стои, Сенека не считает необходимым строго придерживаться определенного направления и многое заимствует у антагониста Стои, Эпикура. Эпикуреизм привлекает к себе опального вельможу тем, что дает теоретическое обоснование ухода в частную жизнь (трактаты «О душевном покое» и «О досуге»). Как и весь господствующий класс Рима, Сенека не представляет себе реальной возможности иного государственного строя, кроме империи. День, когда римляне перестанут повиноваться императору, будет, по его мнению, концом римского владычества над народами.

Не имея возможности активно бороться с императорским произволом, римские аристократы искали внутренних сил для пассивного сопротивления, и ответом на эти вопросы служит учение Сенеки.

Задача его философии — научить жить и научить умереть, дать внутреннюю независимость и душевный покой при сохранении форм жизни, привычных для римской верхушки. Теоретически Сенека признает всех людей равными: «Они — рабы. Нет — люди! Они — рабы. Нет — товарищи! Они — рабы. Нет — скромные друзья!» В действительности, однако, его проповеди обращены только к высшим кругам рабовладельческого общества, и только для них пригодны те практические советы, которые он дает. «Толпы» Сенека не любит и избегает ее. Приспособляя моральное учение Стои к потребностям римской аристократии, он многое смягчает и часто рекомендует компромиссы. Особенно характерно отношение его к богатству. Сенека восхваляет простоту нравов и скромные радости бедняка и не щадит.красок при описании пресыщенности богачей. Должно, конечно, пренебрегать богатством, но пренебрежение это состоит, по Сенеке, не в том, чтобы отказываться от богатства или не стремиться к нему, а только в том, чтобы уметь отказаться от него и не страдать при его потере. Мудрец «не любит богатства, но предпочитает его. Не отдает ему своей души, но принимает в свой дом. Обладает им, но не становится его рабом». Более того, только при обладании богатством можно проявить истинное пренебрежение к нему. На компромиссы приходится идти мудрецу и в отношениях с власть имущими. Чтобы смягчить кричащее противоречие между моральными принципами и их осуществлением, Сенека вынужден или ссылаться на слабость человеческой природы, на всеобщую греховность, или прикрываться гордой позой. Последнее прибежище пассивного сопротивления — смерть, и смерть — одна из постоянных тем Сенеки. Идеальной фигурой является для него любимый герой аристократической оппозиции, Катон Младший, избравший добровольную смерть в момент поражения республики, и это несмотря на то, что Сенека отнюдь не разделяет политических убеждений Катона Вся жизнь должна быть подготовкой к смерти: «дурно живет тот, кто не умеет хорошо умереть». Ради этого надо учиться переносить труды, опасности, лишения, муки, ради этого жизнь должна быть «войной», «сопротивлением», борьбой со страстями, слабостями и искушениями; и героическая поза гладиатора нередко служит у Сенеки иллюстрацией философского идеала жизни.

На новизну философского содержания учение Сенеки не претендует. «Лекарства для души найдены древними; наше дело решить, как и когда их следует употреблять». При склонности Сенеки к компромиссам, практическая приложимость моральных теорий оказывается зависящей от обстановки и от возможностей отдельного человека в его нравственном становлении. Эта установка приводит к более углубленному анализу индивидуальных душевных состояний, каждый раз требующих специфического «лечения». Момент руководства индивидуальной совестью занимает большое место в моральном учительстве Сенеки, и оно нередко развертывается как интимная беседа двух душ. Личный тон, который мы находили уже у Горация (стр. 388, 397), становится еще более заметным в произведениях Сенеки. Сознательное отношение к душевной жизни, собственной и чужой, подымается у него на более высокую ступень, несмотря на то, что отвлеченный образ мудреца и отвлеченные представления о психологии продолжают оставаться идеальным масштабом для классификаций и оценки душевных состояний.

Лучшее произведение Сенеки, содержащее, вместе с тем, наиболее полное изложение его взглядов, — сборник «Моральных писем к Луцилию» (63 — 64 гг.). Это — дневник размышлений, составляющих в совокупности целый курс практической морали. Самоизображение автора служит как бы ответом на запросы стремящегося к совершенствованию адресата. Рисуя себя в различных жизненных ситуациях, Сенека достигает того, что размышления естественно вытекают из соответствующих переживаний.

Ту же форму ответа на чужой запрос мы находим в трактате «О душевном покое». Он открывается речью, обращенной к Сенеке, своего рода исповедью неспокойной души, потерявшей внутреннее равновесие; затем следует ответ собеседнику. Классическим типом философского диалога Сенека не пользуется; в своих моральных трактатах, обычно небольших по размеру, он предпочитает форму диатрибы и полемики с фиктивным оппонентом. Не стремится он также к систематичности и последовательности изложения. Равнодушный к логической аргументации, автор не столько доказывает свои положения, сколько внушает их читателю, развивая одну и ту же мысль с различных сторон и воздействуя образами в большей мере, чем отвлеченными рассуждениями.

Подобно большинству своих современников, Сенека любит яркие краски, и ему лучше всего удаются картины пороков, сильных аффектов, патологических состояний. В его коротких заостренных фразах, насыщенных образными противопоставлениями, «новый» стиль получил наиболее законченное выражение, и на этом стилистическом искусстве была основана огромная литературная популярность Сенеки. Дело не обходилось, однако, без насмешек; император Калигула, например, называл стиль Сенеки «песком без извести».

С изображением сильных аффектов, с пафосом мук и смерти мы сталкиваемся также и в художественном творчестве Сенеки: областью