Глава I. Эллинистическое общество и его культура

Битва при Херонее (338 г.), установившая в Греции македонское верховенство, и завоевание Персии Александром Македонским (334 — 330 гг.) открывают новую эпоху греческой истории.

Огромная держава, созданная Александром, распалась немедленно же по его смерти и после длительных войн была поделена между его полководцами. Образовался ряд новых государств, в которых власть принадлежала македонским завоевателям, опиравшимся на армию из македонских и греческих наемников. Таковы Египет (монархия Птолемеев), Сирия (монархия Селевкидов) и более мелкие государственные образования в Малой Азии (Вифиния, Пергам и др.). Государства эти, в которых происходило скрещение греческих и восточных элементов, принято называть эллинистическими, а весь период от Александра Македонского до установления римского владычества в Передней Азии и Египте — эпохой эллинизма, т. е. распространения эллинства и внедрения эллинской культуры в страны, завоеванные македонцами. Термин этот, введенный в научный оборот в 30-х гг. прошлого столетия историком Дройзеном, является в настоящее время общеупотребительным, хотя он характеризует рассматриваемую эпоху лишь в ее культурном аспекте и притом односторонне, с точки зрения воздействия эллинства на культуру Востока и без учета обратного, не менее значительного культурного воздействия Востока на эллинство.

«Высочайший внутренний расцвет Греции, — писал Маркс, — совпадает с эпохой Перикла, высочайший внешний расцвет — с эпохой Александра».[1] Рамки греческого мира расширились до пределов Индии и Эфиопии, но ведущая политическая роль в этом мире принадлежит уже эллинистическим странам, а не старым греческим общинам. Отдельные полисы и объединения полисов добиваются по временам некоторой призрачной самостоятельности, пользуясь соперничеством враждующих эллинистических монархий, но в целом европейская Греция переживает период экономического и политического упадка. Греческое рабовладельческое общество вступило в ту фазу своего развития, когда олигархия крупных земельных собственников и рабовладельцев может сохранить свое господство, лишь опираясь на военную силу извне. Перемещение центров средиземноморской торговли на восток и отлив туда населения, непрерывные войны, острые революционные вспышки (особенно на рубеже III — II вв.) — все это ускорило упадок Греции, ясно обозначившийся уже в IV в., а римское завоевание довершило этот процесс. Более благоприятные условия создались для греков в завоеванных восточных землях. Не изменяя по существу социально-экономической структуры этих стран, завоеватели использовали в своих целях привычную на Востоке систему царских монополий и управления с помощью бюрократического аппарата. В эллинистических государствах местное (не греческое) население, по преимуществу земледельческое, находится под властью государя, который является собственником всей земли и монополистом основных отраслей промышленности; он управляет с помощью греко-македонского войска и греко-македонских наемников, и ему воздаются, по восточному обычаю, божеские почести. Социальной базой для завоевателей служат автономные греческие города, издавна существовавшие (например в Малой Азии) или вновь создаваемые, и они достигают значительного благосостояния и привлекают к себе переселенцев из европейской Греции. Однако расцвет эллинистических государств был кратковременным. Для птолемеевского Египта период максимального подъема падает на III в., для монархии Селевкидов на конец III и начало II в., для Пергама — на первую половину II в., а затем эти государства вступают в полосу упадка, сопровождающегося иногда (например в Египте) ослаблением греко-македонской диктатуры и ростом политического значения туземной знати.

Как указывал Энгельс (см. цитату на стр. 104), разрешение противоречий рабства, «дается в большинстве случаев покорением гибнущего общества другими, более сильными», но «пока эти последние в свою очередь покоятся на рабском труде, происходит лишь перемещение центра, и весь процесс повторяется на высшей ступени». Эллинистические страны постепенно становятся добычей Рима (в 148 г. Македония, в 133 г. Пергам, в 74 г. Вифиния, в 64 г. Сирия, наконец в 30 г. Египет).

Типичной государственной формой является уже не полис, а военно-бюрократическая монархия. Из государств, обладавших политическим весом в эпоху эллинизма, только остров Родос, крупный центр торговли невольниками, сохранил устройство демократического полиса. Сохранился — с некоторыми изменениями — демократический строй и в Афинах, но Афины уже не играли видной политической роли, оставаясь лишь культурным центром, городом философов и художников.

Прежний полис требовал местного патриотизма и возлагал на активных граждан обязанность участвовать в государственной жизни. Эллинистические монархии, в которых греческое общество нашло временный исход из тупика противоречий рабства, не имели народного базиса, и управление было сосредоточено в руках чиновников-специалистов. Космополитизм и замыкание в сфере частных интересов оставляют глубокий отпечаток на всей эллинистической идеологии. Влиятельнейшие философские системы эпохи, материалистическая философия Эпикура (341 — 270) и эклектически колеблющееся между материализмом и идеализмом учение стоиков, обе — возникшие на рубеже IV и III вв., ярко отражают это наступившее изменение общественной установки. Уже в IV в. стал вырабатываться идеал «самодовлеющего» мудреца, не связанного со средой и от нее не зависящего, мудреца, родиной которого служит весь мир. Популярная в низовых слоях греческого общества школа киников выступала с проповедью опрощения, преодоления страстей и потребностей, как средства стать независимым от окружающей обстановки, и киник Диоген, о невзыскательном образе жизни которого ходили многочисленные анекдоты («философ в бочке» и пр.), именовал себя «космополитом», т. е. «гражданином мира». Учение это в своих радикальных ответвлениях было направлено против всех социальных устоев полиса; киники отвергали рабство, собственность, брак, официальную религию, всю духовную культуру верхов и требовали равенства людей без различия пола и племенной принадлежности. У Эпикура и стоиков «самодовление» мудреца лишено оппозиционного налета и приспособлено к потребностям более «благонамеренных» слоев эллинистического общества. Материалистическое понимание природы, основанное на атомизме Демокрита, служит у Эпикура средством борьбы с ложными представлениями, мешающими индивидуальному счастью, с суевериями и страхом смерти. Важнейшие из этих ложных представлений — вера в бессмертие души и в сверхъестественное управление миром, страх перед богами. Богов Эпикур, правда, не отрицает, но считает, что они ведут блаженное существование в «междумириях», не вмешиваясь в дела мироздания. Перед мудрецом, освободившимся от верований толпы, открывается возможность «приятной» жизни, построенной на отсутствии страдания и страха. Высшее «наслаждение» — это «безмятежность» («атараксия»), внутренняя независимость и душевное спокойствие, связанное с «незаметной жизнью» в тесном кругу друзей. Государство полезно в той мере, в какой оно обеспечивает спокойную жизнь индивида, и мудрец лишь в исключительных обстоятельствах принимает добровольное участие в государственных делах. Уходя в частную жизнь, эпикуреец строит свой быт на началах гуманности и терпимого отношения к окружающим, исходя из принципа «не причинять обид, но и не терпеть их». Эпикур осуждает злоупотребления отцовской властью, жестокое обращение с рабами, отрицательно относится к бракам, заключаемым ради обогащения. Философия Эпикура имеет глубоко гуманный характер. Ложным является поэтому вульгарное представление, созданное врагами материализма, будто бы учение Эпикура было проповедью грубых удовольствий. В действительности имеет место обратное- Эпикур требовал душевного спокойствия, господства над стремлением к физическим удовольствиям; философ «наслаждения» склонен был даже к некоторой меланхолической чувствительности и умел находить в чувстве скорби «своеобразное наслаждение, сопряженное со слезами». Стоический идеал во многом приближается к эпикуровскому, хотя стоики дают ему совершенно иное теоретическое обоснование. Основа счастья — добродетель, которая создает «свободного» «совершенного», «блаженного» мудреца. «Безмятежности» Эпикура соответствует стоическая «свобода от аффектов» («апатия»). Человек есть часть живого и божественного мирового целого («пантеизм») и должен воплотить в своей жизни мировой закон, «жить согласно природе». Социальные чувства, справедливость и человеколюбие, врождены нам как выражение «природной» связи между разумными существами. Стоик принципиально приемлет всевозможные общественные объединения людей, от мельчайших ячеек до самых широких сообществ, в том числе и государство, но в первую очередь ощущает себя гражданином «высшего», мирового государства, охватывающего все человечество. На практике стоицизм уживается с самыми разнообразными политическими симпатиями. Стоики принимали участие в революционных движениях греческой и: римской демократии, но они же создавали учение о «служении» монарха на благо подданных и подводили теоретическую базу под захватническую политику Рима. «Очень запутанная и противоречивая этика стоиков»[2] отражала наиболее характерные тенденции эпохи и привлекала к себе, наряду с эпикуреизмом, многочисленных адептов как в верхушечных слоях, так и в массах. В великое сообщество, охватывающее всех людей, стоики на равных правах включали женщин и мужчин, рабов и свободных, эллинов и варваров, но этот теоретический радикализм в действительности был лишен какой бы то ни было политической заостренности, так как центр тяжести вопроса переносился во внутренний мир самодовлеющего индивида. Согласно основному принципу Стои, рабская доля не мешает мудрецу быть «свободным», «царем», и этот мудрец не нуждается ни в каких внешних условиях для своего «блаженства», в то время как носители богатства и власти бывают «рабами» своих страстей. В деле гуманизации быта и семейных отношений учение это сыграло, однако, известную роль, вместе с эпикуреизмом. Стоики рассматривали брак как соединение двух равных индивидов для жизненного общения, уделяли большое внимание вопросам воспитания и требовали одинакового образования для обоих полов. Широкому распространению стоической философии способствовало и то обстоятельство, что она не отвергала полностью народной религии и старалась отыскать в традиционных мифах иносказательно (аллегорически) выраженную философскую истину. Сторонники абсолютного детерминизма, стоики истолковывали его, в соответствии с пантеистическим характером своего учения, как божественный «промысл» или «рок», признавали даже оракулы и гадания. Эта религиозная сторона стоицизма особенно усилилась в поздне-эллинистическое время, когда греческое общество переживало тяжелый упадок.

Ожесточенную борьбу с религиозными воззрениями Стои вели, помимо эпикурейцев, и представители третьего направления эллинистической философской мысли — скептики; к ним принадлежала в III — II вв. также и школа Платона («Академия»), которая отошла от объективного идеализма своего основателя в сторону релятивизма и отрицания достоверности всякого познания. Полемизируя с «догматиками» в области теории знания и религии, скептическое направление приближалось к ним в вопросах нравственности и ставило себе те же задачи — научить «безмятежности» и «свободе от аффектов», жизни «под руководством природы». В этом характернейшем для всей эллинистической философии учении сходились как «просветители» — эпикурейцы и скептики, так и более консервативные стоики. Однако ни школа Платона, ни существовавшая рядом с ней школа Аристотеля не пользовались тем массовым влиянием, которое выпало на долю эпикуреизма и стоического учения, во многом приближавшегося к проповеди киников.

Стоики верили в неотвратимость рока, Эпикур придавал огромное значение случайности, скептики рекомендовали воздержание от определенного суждения по принципиальным вопросам миросозерцания, — все это служит показателем того, что греческое общество утратило веру в свою способность управлять ходом жизни. Немудрено, что в этих условиях стали нарождаться также и пессимистические настроения. К началу III в. относится наиболее радикальный пессимист греческой философии, Гегесий, прозванный «проповедником смерти».

Успехи морально-философской проповеди свидетельствуют о значительном ослаблении народной религии. Она была подточена в своих основах и распадом полиса в IV в. и новой исторической обстановкой, создавшейся в результате македонского завоевания. В быстрой смене государственных образований и властителей, последовавшей за восточными походами Александра, капризная Тиха (стр. 147) представлялась гораздо более реальной силой, чем полисные боги. Среди слоев населения, не затронутых философской пропагандой, в особенности среди женщин, распространялись мистические культы, сулившие «посвященным» загробное блаженство, а также вера в богов «чудотворцев» и «целителей»; наряду с государственными культами, существовали многочисленные частные объединения религиозного характера, культовые кружки, в которых принимали активное участие также и рабы. Однако и традиционная религия сохраняла свое гражданское значение, тем более, что полисы чрезвычайно дорожили видимостью автономного существования. Рабовладельческая община продолжала нуждаться в религии, как идеологической скрепе «граждан», и этой скрепы не могла заменить философия, отражавшая преимущественно моменты разложения общины. Знаменательно поэтому, что все философские направления, за исключением части киников, рекомендовали своим адептам неукоснительное выполнение обрядов государственной религии, как обязанность «мудреца» по отношению к его согражданам. Полисы торжественно справляли свои празднества и заботились о храмах, граждане считали долгом обогащать святилища приношениями, хотя в действительности вера в полисных богов была уже подорвана.

Еще большее политическое значение имела религия в восточных эллинистических монархиях, где она служила опорой царской власти. Обоготворение царей — сперва умерших, а затем и живых — было официально проведено и в государстве Птолемеев и в государстве Селевкидов. Птолемеи, наследники власти фараонов, скоро вступили в тесный союз с египетским жречеством, но, охраняя египетскую религию, как одно из орудий своего господства, они были вместе с тем заинтересованы в симпатиях греческого населения внутри страны и вне ее и оказывали широкую поддержку греческим храмам. Не меньшую поддержку получали греческие святилища от Селевкидов, которые вели в своем разноплеменном государстве активную эллинизаторскую политику. Одной из важнейших характерных черт эллинистической религии является синкретизм, объединение греческих и восточных представлений. Он проявляется как в создании новых культов (таков, например, греко-египетский бог Серапис), так и в далеко идущем отожествлении греческих и восточных божеств. Египетскую Исиду отожествляли с Деметрой, Афродитой, Артемидой, египетского Осириса с греческим Дионисом и одновременно с фригийским Аттисом и финикийско-сирийским Адонисом, Сераписа с Зевсом, Плутоном и Дионисом, фригийскую Кибелу с Реей, матерью Зевса и Геры. Отожествление имело под собой некоторую реальную основу, поскольку все эти образы действительно восходили к однотипным представлениям аграрной религии доклассового общества, например к представлениям о матери-земле или об умирающем и воскресающем божестве плодородия; грек легко мог найти в Исиде черты, роднящие ее с Деметрой, или приравнять Осириса к Дионису. Но в то время, как греческие боги еще нужны были рабовладельческому обществу в функции полисных божеств, чужеземные культы в эллинизированной форме, освобожденные от своих местных и племенных особенностей, становились религиозным выражением тех же тенденций к универсализму и индивидуальному обособлению, которые мы уже наблюдали в эллинистической философии. В «таинствах» верующий искал личного «спасения», которое обещалось ему за «веру»; особенной популярности достигли они в период упадка эллинистического общества, и вместе с ними широко распространились магические обряды и восточная псевдо-наука, астрология. Однако эта волна суеверия, захлестнувшая греческое общество, относится уже к концу II и к I в. до н. э.

Период расцвета эллинистической культуры, III в., был временем наивысшего подъема точного знания. Этому немало способствовало то обстоятельство, что греки впервые вошли в тесное соприкосновение с наукой Востока, с знаниями, накопленными в Вавилонии и Египте. Греческая математика блещет именами Эвклида (около 300 г.), Архимеда (около 287 — 212 гг.) и Аполлония Пергейского (около 265 — 170 гг.), разработавшего теорию конических сечений, развитие астрономии отмечено работами Аристарха Самосского (около 320 — 250 гг.), предшественника Коперника по гелиоцентрической теории, и Гиппарха (около 190 — 120 гг.), самого выдающегося астронома древности; огромное расширение географического горизонта, создавшееся в результате ознакомления греков с далекими областями Азии и Африки, и использование математико-астрономических методов позволило Эратосфену (около 275 — 195 гг.), наиболее разностороннему ученому этого времени, определить радиус земного шара и составить карту известного грекам мира. Значительных успехов достигли и другие дисциплины — механика, оптика, ботаника, анатомия. В области техники эллинистическая эпоха высоко поднялась над уровнем предшествующего периода, однако рабовладельческая система не давала возможности широко применять в производстве эти достижения технической мысли, и многие интересные изобретения оставались лишь предметом забавы и любования. В отличие от аттического периода, когда наука была неразрывно связана с философией, эллинистическая наука выступает самостоятельно. Отрыв от философии был вызван не только потребностями развивающегося знания, но и общими тенденциями эпохи, потерявшей мировоззренческую перспективу. На всей эллинистической науке лежит поэтому известная печать эмпиризма.

Наука начинает получать материальную поддержку от эллинистических властителей, и крупнейшим научным центром становится Александрия, столица греко-египетской монархии. Уже при первых Птолемеях [Птолемей I Сотер (322 — 283), Птолемей II Филадельф (283 — 247)] был основан в Александрии «Музей» (т. е. «храм Муз»), нечто вроде дворца науки и литературы. В залах, колоннадах и садах Музея работали и читали лекции многочисленные ученые, приглашаемые из разных концов Греции; все они получали фиксированное годовое содержание от царской казны. «Много книгомарателей, непрестанно ссорящихся между собой, — писал язвительный поэт III в. Тимон, — получают кормление в обильном народами Египте, в ограде муз». Но самым замечательным учреждением при Музее была библиотека, в которой были собраны все сохранившиеся к тому времени памятники греческой литературы, притом по возможности в надежных списках. В библиотеке хранилось, согласно античным источникам, уже в III в. около полумиллиона свитков, причем наиболее значительные авторы имелись во многих экземплярах. Над приведением в порядок этого огромного книжного имущества трудились видные ученые, стоявшие во главе библиотеки. В середине III в. Каллимах, с которым мы еще встретимся в дальнейшем как с главой новой литературной школы, издал на основании каталогизованных материалов библиотеки библиографию греческой литературы. Эти «Таблицы прославившихся во всех областях образованности и их произведений» занимали 120 книг. Поскольку Египет был страной папируса, а производство папируса и торговля им являлись царской монополией, Александрия скоро сделалась законодательницей в книгоиздательском деле. Средний размер античной «книги», как он теперь установился, соответствует нашим 2 — 3 печатным листам; старые тексты, при переиздании, соответственно делились на «книги» этого размера. В начале II в. с Александрией стал конкурировать Пергам; здесь была создана своя большая библиотека и введен новый писчий материал из кожи, пергамен (стр. 12). После того как при Юлии Цезаре александрийская библиотека погибла от пожара (47 г. до н. э.), известный римский полководец Антоний, бывший одно время властелином всего римского Востока, компенсировал египетскую царицу Клеопатру тем, что перевел пергамскую библиотеку в Александрию.

Работники александрийской, а затем и пергамской библиотеки, ставили перед собой не только задачи библиографического порядка. Они издавали выверенные тексты старых писателей, составляли к ним комментарии, словари. Эта ученая деятельность необходима была потому, что такие произведения, как поэмы Гомера или даже драмы V в., часто оказывались уже не совсем понятными как по языку, так И по содержанию. Родилась новая научная дисциплина, филология. Особенное внимание уделяли александрийские филологи Гомеру; над его текстом и толкованием работало несколько поколений крупных ученых. Самые известные из них — это Зенодот (около 325 — 260 гг.), упомянутый уже Эратосфен, Аристофан Византийский (около 257 — 180 гг.) и Аристарх Самофракийский (около 217 — 145 гг; не смешивать с астрономом Аристархом Самосским!), имя которого сделалось синонимом «критика»; следует, однако, иметь в виду, что Аристарх и его предшественники занимались не литературной критикой в нашем смысле этого слова, а филологической, т. е. разбором текстов с точки зрения их правильности, устранением ошибок и подложных вставок. Отбирая для своих изданий наиболее выдающиеся произведения прошлого, александрийские ученые создали «канон» классиков греческой литературы, который в значительной мере и определил собой объем дошедших до нас сведений о древнегреческих писателях.

Зависимость от царских щедрот давала себя чувствовать во всей организации Музея. Учреждение имело придворный характер. Заведующий библиотекой обычно являлся воспитателем наследника престола, и для этой должности требовались люди «верноподданнического» образа мыслей. Среди многочисленных научных дисциплин, представленных в Музее, отсутствовала философия. Столица греко-египетских монархов - — «богов» не представляла благоприятной почвы для деятельности философов, особенно для таких школ, как эпикурейская и стоическая, претендовавших на массовое распространение; философским центром Греции оставались по-прежнему Афины (и отчасти Пергам). С наступлением «туземной реакции» в Египте, Музей утратил свое былое значение, и одно время (по указу 146 г.) ученые были изгнаны из Александрии.

Если рассматривать культуру и мировоззрение греческого общества эпохи эллинизма как целое, в них нельзя не заметить многочисленных симптомов упадка по сравнению с полисным периодом. Ослабление социальных чувств, раболепство перед монархами, сужение социальной и философской проблематики и рост безыдейности, распространение мистицизма — все это показатели того, что для греческого рабовладельческого общества наступил период распада. С другой стороны, необходимо суммировать и те стороны эллинизма, которые представляют собой прогресс по отношению к прошлому. Это — гуманизация семьи и быта, 'более свободное положение женщины, обогащение мира личных чувств и рост индивидуального самосознания, успехи эмпирических наук, уничтожившие ряд превратных представлений о действительности. С положительными сторонами полисной культуры исчезали и многие ее примитивные черты, отчасти унаследованные еще от родового общества. Вместе с тем эллинистическая культура, при наличии ряда общих черт, свойственных всей эпохе, являет очень сложную и пеструю картину, не одинаковую в разные периоды и в разных частях эллинистического мира. Преобладания единого культурного центра, как это было в V и IV вв., уже нет.

Такие же соотношения имеют место и в области художественного творчества, в литературе и искусстве.

Литература полисного периода имела народный характер, отвечала на идеологические запросы граждан полиса. Как ни велик был культурный резонанс аттической драмы во всем греческом мире, аттический поэт в первую очередь обращался к своим согражданам. То обстоятельство, что ведущие литературные жанры оставались прикрепленными к народным празднествам, было внешним выражением тесной связи между поэтом и народом. Связь эта стала ослабевать уже в IV в. и утратилась в эллинистическую эпоху. Наступает разрыв между «низовыми» жанрами, рассчитанными на массового читателя, и литературой образованных верхов, предназначенной для сравнительно узкого круга ценителей. При этом как «низовая», так и «высокая» литературы космополитичны, обращены ко всему эллинистическому миру. Нивелирование местных различий находит выражение в создании единого общегреческого языка («койнэ» — «общий язык»), в основу которого ложится аттический литературный язык с некоторой примесью ионизмов. Литература окончательно становится книжной, за исключением лишь некоторых «низовых» жанров полуфольклорного типа.

Резко меняется и содержание литературы. Политическая тематика, игравшая столь значительную роль в прежнее время, или совершенно устраняется или мельчает, вырождаясь в придворное прославление монархов. Это обеднение маскируется нередко пышностью, пафосом, стремлением к торжественной позе. С другой стороны, взамен былого патриотизма мы находим лишь учено-антикварный интерес к местным древностям. От вопросов большого общественного захвата литература переходит к более узкой сфере, к семейным и бытовым темам, от социальных чувств к индивидуальным. В буржуазном литературоведении часто говорят даже о «реализме» как специфической особенности эллинистической литературы. Однако «реализм» понимается при этом только как накопление характерных деталей быта и человеческого 'поведения. Такая тенденция в эллинистической литературе действительно имеется, как она имеется и в искусстве этого времени, которое, наряду с тягой к патетическому, к волнующему, скорбному и страдальческому, уделяет много внимания жанровому изображению, ландшафту, портретности; но быт подается главным образом в плане сатирического или по крайней мере иронического отношения к низменному и мелкому. В этом отношении интересен трактат философа Феофраста «Характеры» (по современной терминологии скорее «типы»), серия зарисовок, в которых изображены типические носители какого-либо недостатка — льстец, болтун, скряга, суеверный, хвастун, сторонник олигархии и т. п. «Характер» рассматривается как нечто целостное, но статическое, и показан только в своих внешних проявлениях, без психологического анализа.

Рабовладельческое общество, находившееся в процессе упадка, уже неспособно было художественно отобразить смысл совершавшегося процесса, и бытовые зарисовки эллинистов в гораздо меньшей степени раскрывают действительность, чем героические образы гомеровского эпоса или аттических трагиков V в. В изображении внутреннего мира личности, ушедшей в частную жизнь, основное место принадлежит ее интимным переживаниям — семейным и дружеским чувствам, жалости и особенно любви. По эллинистической литературе разлита атмосфера гуманного отношения к людям и мягкой чувствительности, но переживания не отличаются ни глубиной, ни разнообразием; когда поэт желает выйти за пределы мелких обыденных чувств, он по большей части переносит своих героев в необычную обстановку, утопическую или идиллическую, в отдаленные страны или в далекое прошлое, наконец в привычную для греческой литературы сферу мифа. Реалистически схваченные детали становятся материалом для идеалистического художественного синтеза.

Отсутствие больших социальных тем делает творчество верхов эллинистического общества бесперспективным. Низовые идеологические движения редко проникают в официальную литературу. Здесь распространено любование стариной. Традиционная мифология, потерявшая уже свое религиозное значение, воспринимается теперь как одна из культурных ценностей прошлого. Возникает «ученая» поэзия, основанная на изучении малоизвестных древних памятников, доступная лишь немногим образованным читателям, — яркий показатель отрыва литературы от народа. Направление это особенно характерно для Александрии, где оно сочетается с филологическими работами деятелей Музея. «Ученые» поэты зачастую пытаются воскресить старые жанры, оттесненные литературным развитием аттического периода и приспособить их к новому мироощущению, однако наибольшего своеобразия они достигают в области малых форм, как то: малый эпос (эпиллий), элегия, эпиграмма, идиллия.

Новые литературные тенденции различно проявляются в разных эллинистических странах. В полисах собственной Греции, с их культурным центром Афинами, дольше всего сохраняются старые традиции, стремление к известной содержательности, хотя и обедненной, связь литературы с философскими течениями. Преобладающими литературными формами здесь остаются, как и в аттический период, драма («новая комедия») и проза, историческая и философская. В сфере культурного влияния Александрии распространены «ученая» поэзия и тяготение к малым формам.

Пышный, патетический стиль получает особенное развитие в Малой Азии («азианское» красноречие). Государство Селевкидов принимает, по-видимому, наименьшее участие в литературном движении; следует, впрочем, оговориться, что наши сведения о культуре этой страны очень незначительны.

Расцвет эллинистической литературы падает на самое начало периода, первую половину III в. Затем наступают застой и подражательность. В теории литературы господствует представление о незыблемости «жанров», однажды уже «открытых»; задача поэта — воплотить в своем произведении «законы» жанра, путь к этому — «подражание» предшественникам в надежде «превзойти» их. Особенно усиливается застой с римским владычеством, когда наступает так называемая «аттикистическая» реакция, ориентация на ставший уже архаическим литературный язык аттической прозы. Гораздо более интенсивной жизнью живут «низовые» жанры, но о процессах, происходивших здесь, можно лишь догадываться по результатам, которые обнаруживаются уже в следующий период, в эпоху римской империи.

Эллинистические писатели не приобрели у греков значения «классиков» и были отвергнуты возобладавшей в римскую эпоху аттикистической реакцией. В результате этого от эллинистической литературы, количественно весьма обширной, дошло до нас очень мало цельных произведений. О крупнейших представителях этого периода приходится судить по фрагментам, античным сообщениям, по подражаниям римских поэтов.

Папирусные находки недавнего времени несколько расширили наше знакомство с памятниками, все же многие вопросы, связанные с возникновением и распространением различных литературных школ и стилей, продолжают оставаться неясными.

Периодизация эллинистической литературы и различия местных стилей могут быть в настоящее время указаны только в самых грубых чертах. Далее, есть все основания полагать, что в эллинистическое время устанавливаются глубокие и значительные связи между греческой литературой, особенно в ее «низовом» ответвлении, и литературной продукцией народов Востока, однако и этот чрезвычайно важный вопрос еще очень далек от окончательного разрешения