В море перед большими рыбами сказание о ерше, ершове сыне щетинникове, об ябеднике, воре, разбойнике и лихом человеке, и как с ним тягались рыбы лещ да голавль

Был в некотором городе Ростовского уезда суд. Су­дил боярин Осетр, да воевода Хвалынского моря Сом, да тут же в суде сидели судные мужики — Судак да Щука-трепетуха.

Били челом на Ерша, а в том челобитье написано: «Бьют челом и плачутся божий сироты, а ваши крестьяне Ростовского уезда, рыбы Лещ да Голавль. Жалоба к вам, господам, на Ерша, Ершова сына Щетин-никова, на ябедника, на лихую образину, раковые глаза, острые щетины, на бездельника, непотребного челове­ка. Исстари, господа, нам было приписано Ростовское озеро и дано было вами в вотчину нам, сиротам вашим, после отцов наших навеки прочно. А тот Ерш — ябед­ник, бездельник, обмерщик, обворщик, лихой человек, постылая собака, острые щетины — пришел из Волги-реки, из Ветлужского поместья, Козьмодемьянского уезда, по Выре-реке к нам в Ростовское озеро. Приво­локся в зимнюю непогожую пору, окоченел, замазался и заморозился, словно рак, и ноздри себе замарал. А кор­мился он, идучи, по болотам и, придя к Ростовскому озеру» попросился к нам ночевать на одну ночь, а на­звался неизвестным крестьянином. Потом, переночевав, упросил, чтоб ему у нас до времени пожить, обогреться и покормиться с женкою и с детишками своими. А идти бы ему жить-жировать обратно в Кудму-реку. И тот Ершишка-воришка в нашем Ростовском озере подле нас пожил и детишек расплодил, дочь свою выдал за Ванды-шина, Расплевина сына, и стакнулся со всем племенем своим скопом против нас в заговоре, нас, крестьян, перебил и разграбил и щетиньем своим острым изуве­чил, из вотчины вон выбил и озером завладел понапрас­ну, надеясь на свое насилие да на острое щетинье, а нас, с женами и детишками, хочет поморить голодной смертью. Смилуйтесь, государи бояре-судьи, дайте праведный суд».

И по тому прошению Ерш в ответ пошел. А в ответе сказал: «В сем деле отвечать буду, а на них буду искать за бесчестье мне большое. Назвали они меня бездельным человеком. А я их отнюдь не бил и не грабил; ничего не знаю, не ведаю. А озеро Ростовское — мое, да еще и дедовское. Дано навеки прочно старому Ершу, деду моему. А родом исстари мы детишки боярские, из мел­ких бояр, переяславцы, по прозвищу Вандышевы. А тот Лещ да Голавль бывали у отца моего в холопах. И я, не похотев греха на батюшкину душу, отпустил их на волю да велел им жить у себя, поить и кормить нас от своих трудов. А из их племени иные есть и ныне у меня в дворне, в холопах. А как озеро высохло в погожее лето и оскудело и настала скудость и голод великий, тот Лещ да Голавль сами уволоклись на Волгу-реку и расселились там по заливам, а потом покусились на мою голову с челобитьем, отчего мне житья не стало. Захотели они меня вконец разорить понапрасну. А они сами по воровству своему на свет не показывались, от меня и от крестьянства прятались. Я же отца своего вотчинами и ныне живу. Не тать я и не разбойник, а добрый человек, живу я своею силенкою, кормлюсь от своей вотчинки, да меня же знают большие князья, бояре, дьяки и гостиные сотни во многих городах, и кушают меня честно, с похмелья животы поправляют».

И судьи истцам стали говорить: «Чем вы Ерша ули­чаете?» И те начали Ерша уличать и говорить: «Господа наши судьи, уличим мы его по всей правде, шлемся на причастных к делу свидетелей. Есть у нас добрые люди свидетели: в Новгородской области в Ладожском озере рыба Белуга, да в Неве-реке из доброй же рыбы — Ряпушка, да в Переяславском озере рыба Сельдь за-лесская,— что поистине то Ростовское озеро наше».

И Ерш в ответ сказал: «Господа судьи! На рыбу Белугу, Ряпушку и Сельдь не сошлюсь, затем что они им сродни и пьют и едят вместе и оттого по мне не ска­жут. И люди они зажиточные, а я человек небогатый; потому за проезд мне платить нечем, а путь дальний».

И судьи послали, помимо истцов и ответчиков, рыбу Окуня, а за проезд порешили взыскать с виноватого. А в понятые брали с собою Налима-рыбу. И Налим ска­зал судьям, что в понятых ему нельзя быть. «Брюхо,— говорит,— велико, глаза малы, губы толсты, говорить не умею, и память плоха». И потому его за немощью от­пустили, а взяли в понятые рыбу Язя да с блюдо при­горшню мелкой рыбы. И свидетели по сыске сказали: «Лещ да Голавль — добрые люди, божий крестьяне, кормятся от своей силенки, вотчинкою, а тот Ерш — ябедник, лихой человек, крестьянин, а живет он по ре­кам и озерам на дне, а на свету мало бывает да, словно змей, из куста колет своим щетиньем. И тот Ерш, вы­ходя в устье, заманивает большую рыбу в невод, а сам всегда вывернется. Куда он, вор, ни попросится ноче­вать, везде хочет он самого вотчинника подсидеть, и многих людей своим ябедничеством он разорил. Кого из них попустил, а иных поморил голодною смертью. Отродясь у него никого среди детей боярских не бы­вало».— «А еще он, Ерш, сказывал, будто его знают в Москве и кушают князья да бояре, и правду ли-де он о том объявил?» И истцы показали, что знают Ерша бражники, и кабацкие голыши, и всякие неимущие лю­ди, которым не на что доброй рыбы купить. Купят они ершей на полушку, да половину их разбросают, а дру­гую выплюнут, а остальное выплеснут под ноги да со­бакам дают есть».

И Осетр сказал: «Господа, я вам не показчик и не свидетель, и скажу вам я правду божескую, а свою беду. Как шел я к Ростовскому озеру и к рекам обильным жировать, тот Ерш повстречался со мною в устье Рос­товского озера и назвался мне братом. А я лукавства его не знал, спросить мне было некого про него, лихого человека. А он меня спрашивал: «Куда-де ты идешь, братец Осетр?» И я ему сказал: «Иду-де я к Ростовскому озеру, к рекам обильным жировать». И он мне сказал: «Не ходи ты, братец Осетр, к Ростовскому озеру, к рекам обильным жировать. Стоил-де, братец, я поболе тебя, и пошире твоих бока мои были, от одного берега до другого, так что терлись о берега реки, а очи мои были как полные чаши, а хвост мой был как у большого судна парус, в сорок саженей. А ныне ты, братец, видишь и сам, каков иду из того Ростовского озера». И я его послу­шал, на его обманные слова поддался и воротился: жену и детей с голода поморил, сам от него, Ерша, вконец пропал. Да тот же Ерш, господа, обманул меня, что прос­того мужика, привел меня к неводу. «Братец-де Осетр, пойдем в невод, там рыбы наедимся». И я его послушал, на его обманные слова поддался, пошел за ним в невод; думал было воротиться, да и увяз. А тот Ерш выскочил сзади через дыру и сам надо мною же посмеялся: «Уже­ли ты, братец Осетр, рыбы наелся?» И как меня по­волокли из воды на берег, начал он со мною прощаться: «Прости-де, братец Осетр, не поминай лихом».

И судьи приговорили: Леща оправдали, а Ерша об­винили, и выдали Ерша истцу, Лещу, головою, и велели его казнить торговой казнью: на солнце в жаркие дни повесить его за воровство и за ябедничество.

А судебное дело правили всё добрые люди. Дьяк был Сом с большим усом, судебную запись вел Вьюн, да был еще добрый человек Карась, а печать положил Рак-глазун левою клешнею, а при том сидел еще Вьюн переяславский да Сиг ростовский, а скрепила Стерлядь своим долгим носом. Судебному делу конец.

ПОВЕСТЬ О ШЕМЯКИНОЙ СУДЕ

В некоих местах жили два брата земледельца: один богатый, другой бедный. Богатый же ссужал много лет бедного, но не мог поправить скудости его.

По некотором времени пришел бедный к богатому просить лошадь, чтобы было на чем ему себе дров привезти. Брат же не хотел дать ему лошади, говорит: «Много тебя я ссужал, а поправить не мог». И когда дал ему лошадь, а тот, взяв ее, начал просить хомута, обиделся на него брат, стал поносить убожество его, говоря: «И того-то, и хомута у тебя нет своего». И не дал ему хомута.

Пошел бедный от богатого, взял свои дровни, при­вязал за хвост лошади и привез к своему двору. И забыл он выставить подворотню. Ударил лошадь кнутом, лошадь же изо всей мочи рванула с возом через подво­ротню и оторвала себе хвост.

И вот бедный привел к брату своему лошадь без хвоста. И увидел брат его, что у лошади его хвоста нет, начал брата своего поносить, что, выпросив у него ло­шадь, испортил ее. И, не взяв назад лошади, пошел на него бить челом в город, к Шемяке-судье.

А бедный брат, видя, что брат его пошел бить на него челом, пошел и сам за братом, зная, что будут все равно за ним из города посылать, а не пойти, так придется еще и приставам проездные платить.

И остановились они оба в некоем селе, не доходя до города. Богатый пошел ночевать к попу того села, затем что был тот ему знакомый. И бедный пришел к тому попу, а, придя, лег у него на полатях. И стал богатый рассказывать попу про погибель своей лошади, ради чего в город идет. И потом стал поп с богатым ужинать, бедного же не зовут с собою есть. Бедный стал с полатей смотреть, что едят поп с братом его, со­рвался с полатей на зыбку и задавил попова сына на­смерть. И поп также поехал с богатым братом в город бить челом на бедного за смерть сына своего. И пришли они к городу, где жил судья; а бедный за ними следом идет.

Шли они через мост у города. А из жителей города некто вез рвом в баню отца своего мыть. Бедный же, \ зная, что будет ему погибель от брата и от попа, заду-1 мал себя смерти предать. Бросился он прямо с моста] в ров, желая убиться насмерть. А бросившись, упал на1 старика и задавил отца у сына насмерть. Схватили его,; привели к судье.

Он же размышлял, как бы напасти избыть и что бы? дать судье. И, ничего у себя не найдя, надумал так: взял камень, завернул в платок, положил в шапку и стал-j пред судьею.

И вот принес брат его челобитную, иск на него за лошадь, стал бить судье Шемяке челом. Шемяка же, выслушав челобитную, говорит бедному: «Ответствуй!» Бедный, не зная, что говорить, вынул из шапки завер­нутый камень, показал судье и поклонился. А судья, чая, что бедный ему мзду посулил, сказал брату его: «Коли он лошади твоей оторвал хвост, не бери у него лошади своей до тех пор, пока у лошади не вырастет хвост. А как вырастет хвост, в то время и возьми у него свою лошадь».

И потом начался другой суд. Поп стал искать за смерть сына своего, за то, что он сына у него задавил. Бедный же опять вынул из шапки тот же узел и показал судье. Судья увидел и думает, что по другому делу другой узел золота сулит, говорит попу: «Коли он у тебя сына зашиб, отдай ему свою жену-попадью до тех пор, покамест от попадьи твоей не добудет он ребенка тебе; в то время возьми у него попадью вместе с ребенком».

И после начался третий суд за то, что, бросясь с моста, зашиб он отца-старика у сына. Бедный же, вынув из шапки камень, в платке завернутый, показал в третий раз судье. Судья, чая, что за третий суд он тре­тий ему узел сулит, говорит тому, у кого убит отец: «Взойди на мост, а убивший отца твоего пусть станет под мостом. И ты с моста сверзнись сам на него и убей его так же, как он отца твоего».

После же суда вышли истцы с ответчиком из при­каза. Стал богатый у бедного спрашивать свою лошадь, а тот ему отвечает: «По судейскому указу, как-де, го­ворит, у ней хвост вырастет, в ту пору и отдам твою лошадь». Богатый же брат дал ему за свою лошадь пять рублей, чтобы он ему, хоть и без хвоста, ее отдал. А он взял у брата пять рублей и отдал ему лошадь. И стал бедный у попа спрашивать попадью по судейскому ука­зу, чтоб ему от нее ребенка добыть, а добыв, попадью назад ему отдать с ребенком. Поп же стал ему бить че­лом, чтоб он попадьи у него не брал. И взял тот с него десять рублей. Тогда стал бедный говорить и третьему истцу: «По судейскому указу я стану под мостом, ты же взойди на мост и бросайся на меня так же, как и я на отца твоего». А тот думает: «Броситься мне, так его, поди, не зашибешь, а сам расшибешься». Стал и он с бед­ным мириться, дал ему мзду за то, чтоб бросаться на себя не велел. И так взял себе бедный со всех троих.

Судья же прислал слугу к ответчику и велел у него те показанные три узла взять. Стал слуга у него спра­шивать: «Дай то, что ты из шапки судье казал в узлах; он велел у тебя то взять». А тот, вынувши из шапки завязанный камень, показал. Тогда слуга говорит ему: «Что же ты кажешь камень?» А ответчик сказал: «Это судье. Я-де,— говорит,— когда бы он не по мне стал судить, убил его тем камнем».

Вернулся слуга и рассказал все судье. Судья же, выслушав слугу, сказал: «Благодарю и хвалю бога, что по нему судил. Когда б не по нем я судил, то он бы меня зашиб».

Потом бедный пошел домой, радуясь и хваля бога.

КАЛЯЗИНСКАЯ ЧЕЛОБИТНАЯ

Великому господину преосвященнейшему архиепис­копу Симеону Тверскому и Кашинскому.

Бьют челом богомольцы твои, Калязинского мо­настыря клирошане, дьякон Дамаск да чернец Боголеп с товарищами.

Жалоба наша, государь, на того же Калязинского монастыря архимандрита Гавриила. Живет он не го­раздо порядочно, позабыв страх божий и обет монаше­ский. Досаждает нам, богомольцам твоим, научает он, архимандрит, плутов пономарей в колокола не вовремя звонить, в доски колотить. И они, плуты пономари, меди с колоколов много иззвонили, железные языки по-приломали, три доски исколотили, шесть колотушек из­били; днем и ночью звонят, и нам, богомольцам твоим, покою нет.

Да он же, архимандрит, приказал старцу Иору в пол­ночь с дубиною подле келий ходить, у сеней в двери колотить, нашу братию будить, и велит всем немедля в церковь ходить. А мы, богомольцы твои, вкруг ведра без порток в одних рубахах по кельям сидим. Не поспеть нам ночью, в девять часов, келейное правило совершить, полведра пивной браги опорожнить, все от краев до дна допить,— все оставляем, из келий вон выбегаем.

Да он же, архимандрит, и казны не бережет, ладана да свечей много сжег, а монастырские слуги тешат нрав его: сожгли на уголья четыре овина с рожью.

А он, архимандрит, в уголья ладан насыпал и попам и дьяконам то же сделать приказал. И по церкви ходит да святым иконам кадит, и тем он иконы запылил, ка­дилом закоптил, а церковь задымил; а нам, бого­мольцам твоим, дымом все очи выело, горло завалило.

Да по его же архимандритову велению поставлен у ворот с плетью старец кривой Фалалей, не пускает нас, богомольцев, за ворота в слободу сходить, чтобы скотные дворы присмотреть, телят бы в стадо загнать, цыплят бы в подполье покласть, коровницам благословение по­дать.

Да он же, архимандрит, приехал в Калязин мо­настырь и начал монастырский чин разорять, старцев-пьяниц всех повыгонял. И дошло до того, что чуть и мо­настырь не запустел, некому было вперед и завода за­водить, чтобы пива наварить да медом подсытить, на оставшиеся деньги вина прикупить, помянуть умерших старцев-пьяниц. И про то разоренье известно стало на Москве; по всем монастырям да по кабакам осмотр учинили и по осмотре остаток лучших бражников сы­скали — подьячего Лукьяна, пьяницу Сулима да с По­кровки безграмотного попа Колотилу, для образца их в Калязин прислали, чтобы дела не позабыли, кафтаны бы добрые свои с плеч спустили, чтобы чина монастыр­ского не забывали, да и своего бы ремесла не скрывали, а прочих бы пить научали.

И наша братия в Калязине, все клирошане, с лю­бовью их, мастеров, старых питухов, принимали, вкупе с ними о деле размышляли, как бы государевой казне прибыль дать, а в своей мошне денег не держать. А если б нам, богомольцам твоим, власти не мешали, мы бы ни­чего не жалели и колокола бы поснимали да в Кашине бы на вино променяли.

Да он же, архимандрит, убыточно живет, в празд­ники и в будни на шею нашей братии накладывает большие цепи, да об нас много батогов изломал, плетей порвал, и тем он казне немалый убыток причинил, а се­бе мало прибыли получил.

В прошлом году, государь, весна была красна, пень­ка росла крепка, а мы, богомольцы твои, меж собою совет держали, чтоб из той из пеньки веревки свивать долгие да крепкие, были бы чем из погреба бочки с пивом воло­чить да по монашеским кельям развозить, было бы чем у сеней двери завалить, чтобы будилыцика в келью не пустить, чтоб не мешал он нам пива попить и всю ночь, забавляясь, без штанов просидеть.

А он, архимандрит, догадался и нашего монашеского челобитья испугался: приказал ту пеньку в веревки свивать, да вчетверо сгибать, да на короткие палки на­вязывать, и вздумал это плетьми называть, а слугам при­казал высоко их подымать да на нашу, богомольцев твоих, спину тяжко опускать. А нас он, архимандрит, учил, стоя почасту, каноны петь, а нам, богомольцам, и лежа пропевать не поспеть, потому как за плечами тело недужно, а под плетьми лежать душно. А мы, богомольцы твои, по его архимандритову приказу поне­воле в церковь идем и по книгам читаем и поем, а зато нам он долго есть не дает, и заутрени и обедни, госу­дарь, все не евши поем.

Да он же, архимандрит, новый чин завел: в великий пост земные поклоны класть повелел. А в нашем мона­шеском уставе не написано того, а указано: утром ра­но до свету встать за три часа да в чесноковые ступки звонить, а над блюдом со старыми остатками часы гово­рить, а «блаженны» — над ведрами в шесть ковшей со вчерашним пивом, а «слава и ныне» — до свету на печь спать поспеть.

Да он же, архимандрит, нам, богомольцам твоим, и всем лучшим и славным людям, бражникам и пьяни­цам, гоненье творит,— когда есть прикажет, то ставят репу пареную да редьку вяленую, кисель овсяный, щи мартовские, посконную кашу в вязовой плошке, а в бра­тину квас нальют да на стол подадут. А нам, богомоль­цам твоим, то не сладко — редька, да хрен, да чашник Ефрем. А по нашему бы разуму лучше было бы для постных дней: вязига, да икра, да белая рыбица, тель­ное, да по две тешки паровых, да семга и сиг, да десять стерлядок, да по три пирога, да по два бы блина пше­ничных, молочная каша, а кисель бы с патокою, а в бра­тине бы пиво крепкое, мартовское, да мед, сваренный с патокою.

А у него, архимандрита, и на то не стало разума,— один живет да хлеб сухой жует, мед-то перекис, а он воду пьет. И мы, богомольцы твои, тому дивимся: мыши с хле­ба опухли, а мы с голоду мрем.

И мы его, архимандрита, добру учили, ему говорили: «Если ты, архимандрит, хочешь с нами в Калягине доль­ше пожить, а себе большую честь получить, так ты бы почаще пиво варил да нашу бы братию поил, пореже б ты в церковь ходил и нас, богомольцев, не томил».

И родом он, архимандрит, ростовец, а нравом — поморец, по уму — холмогорец, а на хлеб-соль — кар-гополец. Нас, богомольцев твоих, он не слушает, мало пьет да больно бьет, а от похмелья нас поправляет от метел комлями да ременными плетями. Честь нам от не­го одна, на всю спину равна, уж и кожа с плеч вся сполз­ла. А когда мы, богомольцы твои, у правила с вечера потрудимся до полуночи, у пивного ведра засидимся и утром рано быстро встать не сможем, где клобук с ман­тией лежит, не вспомним, и оттого немного замедлим, и к десятому песнопению лишь поспеем, а иные и к на­чалу расходному, тогда он, архимандрит, нас, ничего не смысля, крепко смиряет, потому как монашеского жития и чина он не знает. А в Калязине обитель немалая, казна великая, после мора от старых лет запасы остались: в хлебной под лавками стулья, в мукосейке — цени, да ремни, да плети, да сита, а в караульне снопы прутьев, в кузницах по полкам кандалы да замки, а у нас, бого­мольцев твоих, смотря на то, очи мутятся, а у малодуш­ных за плечами кожа чешется и ночью не спится.

И мы, богомольцы твои, тому крайне дивимся, поче­му он, архимандрит, по сие время в Калязине живет, а по-нашему пить не привыкнет и нас бьет изрядно. И не лучше ли ему от нас, из Калязина, прочь по Волге плыть. А коли лень ему из монастыря до берега дойти, то мы бы его под руки довели или на носилках снесли. А из нас охочих на его место много будет; в ам­барах простору прибудет, рожь да ячмень на солод пустим, да овсяной бражки поставим, из солода пива наварим, а на деньги вина прикупим; станем крестьянам уроки давать, прикажем им колокола снимать да в Ка­шин их провожать, на вино там променять. И так уж они нам много зла сотворили, всем нам уши оглушили и в нищих всех нас навек обратили. А как мы лихого архимандрита проводим, то другого, доброго, добудем, который бы гораздо к пиву да вину прилежал, а в церковь бы пореже ходил, нас бы, богомольцев твоих, вином да пивом почаще поил, а цепями, плетями и ремнями не томил. Тогда-то мы, богомольцы твои, мо­настырю станем прибыль приносить, в чарки вино на­ливать, старое пиво допивать, а молодое затирать, а иное на дрожжи наливать. А в церковь тогда пойдем, когда ви­но да пиво допьем; в колокола не станем звонить, будем в погреб и без звона ходить; ладана да свеч не станем жечь: пиво да вино и с лучиной разопьем, ни угля, ни убытка не будет. В ризницы да в церковь двери запрем и печать в лубки загнем. А крестьян в слободы вышлем и велим им в церковь ходить с году на год на великий лишь праздник.

Прикажи, государь великий, господин преосвящен­ный, архиепископ Симеон Тверской и Кашинский, ему, архимандриту, счесть колокола и цепи по весу, уголья мерою, доски и колотушки по счету; и в казне пусть бы дал отчет.

Смилуйся, государь, чтобы наши виноватыми не бы­ли, затем что за него, архимандрита, нам в казну платить нечем; затем что живем мы, клирошане, небо­гато; только и добра у нас — ложка да плошка. А если ему, архимандриту, перемены не будет, то мы, бого­мольцы твои, ударим его, архимандрита, обухами и пой­дем в другой монастырь. Где пиво да вино найдем, там и жить начнем; а коли там не загуляем, не помедлим, богомольцы твои, то и вновь в Калягине побываем.

Великий господин преосвященный Симеон, ар­хиепископ Тверской и Кашинский, смилуйся, пожалуй нас.

 

ПОВЕСТЬ О САВВЕ ГРУДЦЫНЕ

ПОВЕСТЬ ВЕСЬМА УДИВИТЕЛЬНАЯ И ИСТИННАЯ О СЛУЧИВШЕМСЯ В НЫНЕШНИЕ ДНИ, КАК ЧЕЛОВЕКОЛЮБИВЫЙ БОГ ЯВЛЯЕТ ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЕ СВОЕ НАРОДУ ХРИСТИАНСКОМУ

Хочу я вам, братия, рассказать эту поразительную, исполненную страха и ужаса и несказанного удивле­ния достойную повесть о том, как долготерпелив че­ловеколюбивый бог, ожидая обращения нашего, и как он невыразимыми своими путями приводит ко спа­сению.

Было это в наши дни, в 7114 (1606) году, когда за многие грехи наши навел бог на Московское госу­дарство богомерзкого отступника и еретика Гришку-расстригу Отрепьева, который похитил престол Рос­сийского государства как разбойник, а не по царскому праву. Тогда по всему Российскому государству размно­жилась нечестивая литва и многий вред и разорение народу российскому на Москве и по городам творила. И от этого литовского разорения многие люди дома свои оставляли и из города в город переходили.

В это время в городе Великом Устюге был некто из жителей города того, по имени Фома, по прозвищу Грудцын-Усов. Род его и поныне в городе том про­должается. И вот этот Фома Грудцын, видя в России большое неустройство и нестерпимые беды от нечести­вых ляхов и не захотев жить там, оставляет великий город Устюг и дом свой и переселяется с женою своею в понизовый царственный город Казань, затем что не было в понизовых городах нечестивой литвы. И жил тот купец Фома с женою своею в городе Казани вплоть до царствования благочестивого и великого государя царя и великого князя Михаила Феодоровича, всея Руси самодержца.

Был у того купца единственный сын по имени Сав­ва, двенадцати лет от роду. Имел тот Фома обыкновение заниматься торговлею, совершая путь вниз по Волге-реке то к Соли Камской, то в город Астрахань, а иной раз отъезжал он по торговым делам и за Хвалынское море во владения шаха. К этому он и сына своего Савву приучал, наставляя его прилежно заниматься торговым делом, чтобы мог сын по смерти родителя стать наслед­ником имущества его.

Некоторое же время спустя захотел купец Фома отплыть для торговли во владения шаха и снарядил струги с товарами, как положено, к плаванию. А сыну своему приказывает он, снарядив суда с надлежащими товарами, плыть к Соли Камской и там заниматься купеческим делом со всяким старанием. И вот, облобы­зав по обычаю жену и сына своего, отправляется он в путь, а помедлив несколько дней, и сын его Савва на снаряженных судах по повелению отца своего отправ­ляется в плавание к Соли Камской.

И как достиг Савва усольского города Орла, тотчас пристает он к берегу и по наказу отца своего оста­навливается в гостинице у некоего известного чело­века. Хозяин же гостиницы с женою своей, памятуя любовь и милость отца Саввы, немало заботились о нем и опекали его, словно своего сына. И пробыл он в гости­нице немалое время.

В том же городе Орле проживал некий гражданин по имени и прозвищу Важен Второй, уже престарелый годами и известный по многим городам добродетельной жизнью своей. Был он очень богат и давно знаком и дружен был с Саввиным отцом, Фомой Грудцыным. Узнал Важен Второй, что сын Фомы Грудцына из Ка­зани в их городе находится, и подумал: «Отец со мною в любви и дружбе был, а ныне я пренебрег сыном его. Возьму же я его в дом свой, и пусть он живет у меня и питается вместе со мной от стола моего».

И по задуманному, встретив Савву однажды на ули­це, подозвал его и говорит: «Друг мой Савва, разве ты не знаешь, что отец твой со мною в любви и дружбе был? Зачем же пренебрегаешь ты мною и не остано­вился в доме моем? Хоть ныне меня послушайся: приди и живи в дому моем, и будем питаться мы за общим столом. Я ведь за любовь отца твоего приму тебя все равно как сына». Савва, услышав такие его речи, сильно обрадовался, что такой известный человек хочет принять его, и низкий поклон отдал ему. Немедля переходит он из гостиницы в дом Бажена Второго и живет там во всяческом благоденствии, радуясь.

Тот Важен Второй уже стариком женился в третий раз на молодой девице. И вот супостат дьявол, нена­видящий благо рода человеческого, видя добродетель­ную жизнь того мужа и желая внести смуту в дом его, соблазняет жену старика на грех любовный с юношей. И непрестанно побуждала она юношу обманчивыми ре­чами к падению. Знает ведь женская природа, как вести умы молодых к любодеянию. И, захваченный об­манчивою лаской женщины той, а подлинно сказать — завистью дьявола, попал Савва в сеть прелюбодеяния с этой женой. Ненасытно предавался он с нею этому скверному делу, не соблюдая ни воскресных дней, ни праздников, позабыв страх божий и про час свой смерт­ный. Валялся в греховных нечистотах он, подобно свинье, и пребывал, подобно скоту, в ненасытной этой страсти долгое время.

И вот наступил праздник Вознесения господа бога нашего Иисуса Христа. В канун праздника взял Важен Второй с собою юношу Савву, и пошли они в святую церковь к вечерне. А по окончании вечерни возврати­лись в дом свой и после обычного ужина улеглись каждый на постели своей, возблагодарив бога. И едва лишь добродетельный муж Важен Второй крепко за-, снул, жена его, подстрекаемая дьяволом, поднялась ] тайно ей своего ложа и, подойдя к постели юноши,' разбудила его, побуждая к скверне греха любовного, i А его, хотя и молод он был, словно стрелою какой пронзил божий страх. Испугавшись суда божия, поду­мал он: «Как мне в такой божественный день подобное скверное дело совершать?» И, подумав так, стал с клят­вою отступаться от нее, заклиная ее: «Не хочу я вконец погубить душу свою и в такой-то великий праздник осквернить тело свое». А она, еще больше распалившись ненасытной похотью, все сильнее понуждала его и ласками и угрозами, чтобы исполнил он желание ее. fjo, много потрудившись в уговорах, не могла она склонить его к желанию своему, ибо божественная некая сила помогала ему. И, убедившись в том, что не может привлечь к себе юношу, внезапно воспылала лукавая жена к юноше страшной яростью. Как лютая змея, застонав, отошла она от кровати его, и стала думать, как бы волшебными зельями опоить его, и же­лала немедля совершить это злое свое намерение. И как задумала, так и сделала.

Когда же начали звонить к утрене, богобоязненный тот муж Важен Второй, спешно поднявшись с кровати, разбудил юношу Савву, и пошли они к утрене славить бога. И, отстояв со вниманием и страхом божиим утреню, вернулись в дом свой. Когда же наступило время божественной литургии, пошли они вновь с ра­достью в святую церковь славить бога. А проклятая жена тщательно приготовила волшебное зелье для юноши, желая, словно змея, излить на него яд свой. По окончании божественной литургии, когда Важен Второй и Савва, выйдя из церкви, направлялись в дом свой, воевода города пригласил Бажена Второго отобе­дать с ним. Спросил воевода и о юноше, чей он сын и откуда. А тот сказал ему, что из Казани он, Фомы Грудцына сын. Тогда воевода приглашает и юношу в дом свой, ибо хорошо знал отца его. И, побыв в дому воеводы, угостившись по обычаю за общим столом, вернулись они с радостью в дом свой.

Придя домой, приказал Важен Второй принести немного вина, чтобы выпить среди домашних своих в честь господнего праздника. И не знал он ничего о лукавом умысле жены своей; а она, словно злая ехидна, скрывает злобу в сердце своем и обращается с ласкою к юноше. Как принесли вино, тотчас наливает она чашу и подносит мужу своему. Он выпил, возблаго­дарив бога. Потом, наливши опять, сама выпила. И тот­час же наливает она приготовленное с отравою зелье и подносит юноше Савве. А он, ничего не зная о злом умысле, не боясь лукавства той жены, выпивает лютое зелье без размышления. И вот словно огонь загорелся в сердце его, и подумал он про себя: «Много было различных вин в доме отца моего, а никогда не пивал я такого питья, как теперь». И после того питья начал он тужить сердцем и скорбеть по жене. А она, словно львица лютая, с яростью смотрела на него, и непри­ветлив был взор ее. И, сокрушаясь, тужил он о ней сердцем. А она стала перед мужем своим клеветать на юношу, говорить нехорошие о нем слова, и прика­зывает выгнать его из дому. Добродетельный муж, хотя и жалел сердечно юношу, однако, поверив женскому обману, приказывает юноше уйти из дому своего, сославшись на некую причину. И с великим сожале­нием и печалью на сердце ушел юноша из дому его, тужа и сетуя о лукавой жене.

И пришел он опять в гостиницу, где раньше про­живал. А хозяин спрашивает его, по какой- причине ушел он из дому Бажена. И сказал Савва, что сам не захотел жить у него: «Потому голодно было». А сердцем все скорбел и тужил он по жене той не­утешно. И стал он сохнуть от великой печали, и увя­дала красота лица его. А хозяин видел, что юноша нездоров и печален, но недоумевал, с чего это сталось.

Был в том городе волхв, который чарами волшеб­ства своего угадывал, с кем какая беда случится и кому жить или умереть. Благоразумный хозяин гостиницы с женою своей, немало заботясь о юноше, призвали тайно волхва, желая узнать от него, что за болезнь у юноши. Пришел волхв и, посмотрев в волшебные свои книги, сказал им истину, что никакой болезни у юноши нет, только тужит он по жене Бажена Второго, ибо был с ней в грехе, а теперь, в разлуке с нею, от печали по ней сокрушается. Хозяин с женой, услышав это от волхва, не поверили и не придали тому значения, ибо был Важен Второй человеком благочестивым и боявшимся бога. А Савва все тужил и скорбел о про­клятой той женщине и день ото дня телом худел с той печали, будто бы какой тяжелой болезнью болея.

Однажды вышел Савва за город на поле прогуляться от большого уныния и скорби. Шел он один по полю и никого не видел ни перед собою, ни сзади себя. И ни о чем другом не думал он, как только о печали своей от разлуки с женою Бажена. И явилась в уме его злая мысль: «Если бы кто-нибудь из людей или сам дьявол сделал теперь так, чтобы сойтись мне опять с женою той, послужил бы я дьяволу». Так подумал он, идучи один, словно в исступлении ума. И, немного пройдя еще, услышал за собою голос, на­зывающий его по имени. Обернувшись, видит он за собою юношу в богатой одежде. Быстро идет тот, машет рукой, просит обождать его. Остановился Савва, поджидая к себе того юношу. И подошел к Савве юноша этот, а подлинно сказать — супостат дьявол, что посто­янно рыщет, ища погибели человеческой. И когда подошел он к Савве, поклонились они друг другу по обычаю. И сказал подошедший Савве: «Брат Савва! q_T0 ты, словно чужой, бегаешь от меня? Я уж давно ждал тебя к себе, ждал, что придешь ко мне и будем мы жить с тобою по-родственному. Я давно уже знаю о тебе, что ты из роду Грудцыных-Усовых из города Казани. А если хочешь знать, и я из того же рода, из города Великого Устюга. Давно проживаю здесь для покупки коней. И уж раз по рождению братья мы с тобою, то будь ты мне брат и друг, и не отлучайся от меня, а я во всем буду рад помочь тебе». И, услышав от мнимого брата, а подлинно сказать — от беса, та­ковые речи, очень Савва обрадовался, что в такой дальней, незнакомой стороне нашел себе сродника. И крепко целовались они, а затем пошли вместе по пустынному полю тому.

И говорит бес Савве: «Брат Савва! Какая в тебе болезнь, что так совсем исчезла юношеская красота твоя?» И Савва, лукавя всячески, начал рассказывать ему о том, что приключилась ему некая тяжелая бо­лезнь. Бес же, усмехнувшись, сказал ему: «Да что ты скрываешь от меня? Ведь я знаю болезнь твою. Но что дашь ты мне, если я помогу болезни твоей?» И сказал Савва: «Если ты действительно знаешь истинную бо­лезнь, что ношу я в себе, тогда поверю тебе, что можешь помочь мне». Бес же говорит ему: «Ты сокрушаешься сердцем своим по жене Бажена Второго, затем что лишен любви ее. Но что мне дашь, если я опять сведу тебя с нею и будет она любить тебя?» И сказал Савва: «Я тогда весь товар и имущество отца моего, что здесь со мною, все отдам тебе вместе с прибылью. Только сделай так, чтобы по-прежнему мне быть с той жен­щиной». Бес, рассмеявшись тут, говорит ему: «Зачем ты искушаешь меня? Я знаю, что у отца твоего действи­тельно много богатств; но знаешь ли ты, что мой отец в семь раз богаче отца твоего. И что мне в твоем товаре? Но дай мне на себя грамоту некую небольшую, и я тогда исполню желание твое». Юноша обрадовался, подумав: «Богатство отца моего будет цело; а я дам ему грамоту, все, что прикажет написать». А не знал он, в какую беду себя подвергает. Ведь он еще по-настоящему ни писать не умел, ни склады разбирать О безумство юноши! Как опутан он обманом женским, и ради того к какой идет погибели! И когда бес произнес обращенные к юноше речи, тот с радостью обещался дать грамоту. Мнимый же брат, а подлинно сказать — бес, быстро вынув из кармана чернила и бумагу, по­дает их юноше и приказывает ему немедленно написать грамоту. А юноша Савва, еще не умевший писать как следует, стал писать за бесом несмысленно, и этою грамотой отрекся он от Христа, истинного бога, и пре­дал себя в услужение дьяволу. Написав же эту бого-отступную грамоту, отдает ее дьяволу, мнимому своему брату. И затем пошли они вместе в город Орел.

И спросил Савва беса: «Скажи мне, брат мой, где ты живешь, чтобы знал я твой дом». Бес рассмеялся и говорит ему: «А особого дома нет у меня; где слу­чится, там и ночую. Если же хочешь видеться со мною почаще, то ищи меня всегда на конной площади. Я ведь, как и сказал тебе, проживаю здесь для покупки коней. Но я и сам не поленюсь посещать тебя. Ныне же иди к лавке Бажена Второго; знаю, что с радостью вновь призовет он тебя в дом свой жить».

Обрадованный, поспешил Савва по совету брата своего дьявола к лавке Бажена Второго. И как увидел Важен Савву, начал усердно приглашать его к себе, говоря: «Господин Савва, какое зло сотворил я тебе, и зачем ушел ты из дому моего? Прошу тебя, приди теперь опять жить в дому моем. Я же за любовь отца твоего сердечно рад тебе, будто собственному своему сыну». И Савва, лишь услышал от Бажена такие слова, исполнился радостью несказанною и пошел скорее в дом Бажена Второго. Когда пришел юноша, жена Бажена, видя его, подстрекаемая дьяволом, радостно встречает его, и приветствует ласково, и целует его. И пойман­ный женскою лестью, а дьяволом прежде всего, вновь попадает юноша в греховные сети с проклятою жен­щиной той, и опять не помнит он ни праздников, ни воскресных дней, не имеет страха божия, ибо, не­насытный, постоянно с ней в нечистотах греха, словно свинья, валялся он.

Многое время спустя дошел вдруг слух до матери Саввы в знаменитый город Казань, что сын ее живет непотребно и непорядочно и все, что было с ним из отцовских товаров, истощил он в разврате и пьянстве. Мать его, слышавши то о сыне своем, сильно огорчилась и пишет к нему письмо, чтобы возвратился он оттуда в город Казань в дом отца своего. И когда пришло к нему письмо, посмеялся он, прочитавши его, _и не внял ему. А она опять посылает к нему и второе л третье письмо, и с мольбой его просит, и клятвами заклинает, дабы немедленно ехал оттуда в город Ка­зань. Савва же не послушал нимало материнской прось­бы и клятв, не придал значения им, только по-прежнему предавался страсти блудной.

Некоторое же время спустя взял бес Савву с собою, и пошли они опять за город Орел в поле. И как вышли они из города, говорит бес Савве: «Брат Савва, знаешь ли, кто я? Ты, верно, полагаешь, что я из род