Повесть о смерти воеводы М. В. Скошша-шуйского

С того времени, как произнес бог: «Да будет свет, небо и земля, и солнца ход и луны наращение и умале­ние; и когда явились звезды, восхвалили меня громко все ангелы мои»,— с того времени всякая тварь и люди расселились, рассчитали время, индикты и по-еврейски, и по-гречески, и по-латински: по расчету же времени и лет на русском языке — в 7118 (1610) году скончался благоверный, и благородный, и благочестивый муж из рода благочестивого государя царя и великого князя всея Руси Василия Ивановича Шуйского (последний же происходил из единого корня, разделившегося на от­дельные ветви государственных родов, от обладателя вселенной Августа, кесаря Римского, и от основополож­ника единой православной веры христианской, князя Киевского и всей Русской земли Владимира, и от единой отрасли великого князя Александра Ярославича Нев­ского), скончался боярин, воин и воевода, ближайший советник царя и управитель, по родству же ему нетий, то есть племянник, князь Михайло Васильевич, Шуй­ским именуемый. От великого князя Александра Яро­славича Невского, как уже ранее сказали мы, родились князь Андрей Владимирский и Суздальский, и князь Даниил Московский, и прочие братья, и от этого князя Андрея Александровича произошли князья Суздаль­ские и Шуйские, а от князя Даниила Александровича Московские князья и цари пошли. Но о том умолчим; и обратимся к вышесказанному о кончине князя Ми­хаила Васильевича Шуйского.

Тогда именно, как тот воин и воевода, князь Михайло Васильевич Шуйский по приказу царя приехал из Александровской слободы в царствующий град Москву, родился нежданно, за грехи наши, у боярина князя Ивана Михайловича Воротынского сын — княжич Алек­сей. И не исполнилось ему еще двух месяцев, через сорок дней по рождении, приглашен был князь Михайло стать крестным отцом, а кумой — княгиня Марья, жена князя Дмитрия Ивановича Шуйского, дочь Малюты Скуратова. И по совету злых изменников и советников замышляла она в уме своем злую мысль изменную — поймать князя, как птицу в лесу, и изжарить. Змея она лютая, со злым взглядом, словно рысь, зверь лютый. Дьяволу то потеха учиняется, сатане невеста готовится. И как был после честного стола веселый пир, та зло­дейка — кума крестная, княгиня Марья, по дьяволь­скому наваждению, подносила чару питья куму крест­ному и била челом, поздравляла его с крестником Алек­сеем Ивановичем. А было в той чаре приготовлено питье лютое, питье смертное. И князь Михайло Ва­сильевич выпивает ту чару досуха, а не ведает он, что то злое питье, лютое, смертное. И не в долгий час у князя Михаила в утробе возмутилось все, и не допировал он пиру почестного и поехал к своей матушке княгине Еле­не Петровне. И как вошел он в свои хоромы княженец­кие, увидела мать его, посмотрела ему в очи ясные; а очи у него сильно помутились, лицо у него страшно кровью налилось, волосы на голове встали, колеблются. И за­плакала тут горько мать его родимая и в слезах говорит ему слово жалостное: «Чадо мое, сын, князь Михайло Васильевич, зачем ты рано и скоро с честного пира отъехал? Или богоданный тебе крестный сын принял крещение не в радости? Иль тебе в пиру место было не по рождению? Иль тебе кум и кума подарки дарили не почетные? И кто тебя на пиру честно напоил честным питьем? И с того питья вовек будет не проспаться тебе. И сколько я тебе, чадо, как был ты в Александровой слободе, наказывала: не езди ты, сын, в Москву; ведь лихи в Москве звери лютые, пышут они ядом змеиным, изменническим».

И упал князь Михайло на ложе свое, и начала утроба его люто терзаться от того питья смертного. На ложе в тоске он мечется и бьется, стонет, криком страшным кричит, словно зверь под землей, и велит позвать отца духовного. А мать и жена его, княгиня Александра Ва­сильевна, и все в доме его в слезах пребывали и испуска­ли горестный вопль и крики. И весть о той болезни его страшной дошла до войска его и до помощника его, иноземного воеводы, Якова Пунтусова. И многие докто­ра иноземные с многими лекарствами пригодными не могли никак болезнь ту вылечить. Со двора доктора ино­земные от князя выходили и слезы горько лили, как о государе своем.

И тот же день, в час всенощной службы, как в житии Василия Великого, «солнце зашло к солнцам» по окон­чании дневных часов в 23-й день апреля месяца в ночь со дня воина и страстотерпца Георгия на день воеводы Саввы Стратилата, ибо и этот воином был, воеводой и стратилатом. Но в тот час не слышно еще о том было по Московскому государству, по причине наступившей ночи. Наутро же, во вторник на рассвете, по восходе солнца, слышно было по всему царствующему граду Москве: «Покинул он этот свет, скончался князь Михай­ло Васильевич». И вот стекается тогда ко двору его мно­жество войска, помощников из храброй дружины его, и множество народа, согласно с некогда писанным: «Юно­ши с девами и старцы с юношами и матери с младенцами и всякого возраста люди со слезами и с великим рыда­нием». Из войска же его, из храброй дружины князя Михаила Васильевича, приходили на двор его ближние помощники, воеводы, дворяне и дети боярские, сотники и атаманы и припадали к одру его со слезами, с воплями громкими и стенанием. И горько говорили в слезах, "с причитаниями: «О, не только господин, но и государь наш, князь Михайло Васильевич! Отошел ты от этого света, пожелал ты небесному царю воином стать! А нас на кого ты оставил? И кто у нас грозно, и совершенно, и храбро полки устроит? И у кого ты наказал нам слу­жить, у кого жалованье просить? И за кем нам радостно и весело ехать с врагами на бой? Ты, государь наш, не только подвигом своим врагов устрашал, но едва и мыслью помыслишь ты о врагах своих, литовских и польских, как они уж от одной мысли твоей прочь бегут, страхом охвачены. А ныне мы, как скоты бес­словесные, словно овцы без пастыря крепкого. У тебя, государя нашего, в полках войска нашего и без наказа­ний страшно и грозно было, а мы были и радостны и ве­селы. И как ты, государь наш, бывало, поедешь у нас в полках, мы, словно на солнце в небе, наглядеться не можем на тебя». Но мы всё вкратце здесь описываем, ибо не можем изложить пространно жалостный плач и причитания их. Возвратимся же к сказанному.

Так ко двору его стекаются и власти предержащие, устраивающие царство и правящие народом; также и нищие, и убогие, и вдовы, и слепые, и хромые, всяк со слезами и горькими воплями, крича и причитая; яви­лись также и богатые вельможи.

Пришел сюда и иноземный воевода Яков Пунтусов с двенадцатью своими воеводами и со своими дворянами. А московские вельможи не хотели его на княжеский двор к мертвому телу допустить по причине его инове­рия. Яков же с грубыми словами тогда произнес, плача: «Как же вы меня не допускаете своими очами взглянуть на моего не только господина, но и государя, кормильца моего? Что же это такое делается?» И пустили его во двор. И Яков, войдя, увидел мертвое его тело, и заплакал горько, и целовал его тело; а простившись, пошел со двора, плача горько. И говорил он, захлебываясь слеза­ми: «Московский народ! Уже не будет у меня не только на Руси вашей, но и в моей немецкой земле, во владе­ниях королевских величеств, такого государя!»

Также явился сюда и сам царь с братьями своими, и патриарх Гермоген, державший тогда святительский престол великой России, и митрополиты, и епископы, архимандриты, игумены, и протопопы, и все духовенст­во, и все иночество, монахи и монахини. И не хватило места вместить все множество народа. Тогда послали по всем торговым местам Московского государства изыскать колоду дубовую, что послужила бы гробом, ку­да положат тело его. И, сняв мерку с него, ходили по всем торговым местам, выбрали самый большой гроб; но и в него не могли поместить тело его. Тогда пристро­гали колоду ту по концам, и так лишь с трудом смогли положить в колоду тело его, чтобы вынести его в цер­ковь. Тогда же привезли каменный гроб большой, но и в него невозможно было поместить тело его, поскольку был он росту высочайшего, как говорится у пророка Давида — «более всех сынов человеческих». И так устроив его в деревянном гробе, понесли, намереваясь положить его по такой причине на время в Чудовом монастыре архистратига Михаила, до тех пор, пока приготовят надлежащий каменный гроб, дабы затем по­ложить тело его в городе Суздале, среди других гробниц родителей и прародителей его. А в Суздале-городе было в то время великое дел расстройство, ибо осилили там воры и литовцы, паны с войском своим. Решено было, как только отступят они, отвезти тело его в Суздаль-город. И толпа народная, услышав, что хотят положить тело его в Чудовом монастыре, возопила всенародно в один голос: «Подобает такого мужа, воина и воеводу, супротивников победителя, положить в соборной церкви архангела Михаила и приобщить его гроб, ради великой храбрости и побед его над врагами, к гробницам цар­ским и великих князей, поскольку и он из их же рода и колена»,— как ранее и сказали мы.

И тогда царь громогласно сказал народу: «Достойно и правильно так совершить». И понесли гроб его на пле­чах в соборную церковь архангела Михаила в сопровож­дении патриарха, митрополитов и всего духовенства; и царь также следовал за ним и весь царский синклит; и множество народа предшествовало и следовало за гробом и все духовенство, певшее надгробные песно­пения. Народные же крики и вопли громкие покры­вали надгробное пение, и не слышно было голосов певчих.

Удивительно было смотреть на столь бесчисленное собрание народа, предшествующего гробу и за ним сле­дующего, словно множество звезд небесных или, соглас­но писанию, как песок морской. И не было видно ни од­ного человека, который не плакал бы; но все проливали слезы, и каждый предавался великому плачу и рыда­нию — и богатые, и убогие, и нищие, хромые и слепые, а безногие, ползая, головами своими бились о землю, плача и жалобно причитая. Да и сам царь и патриарх со стенанием, воплями и рыданием плакали горько пред всем народом. Если бы у кого и каменное сердце было, и тот проникнулся бы жалостью, смотря на плачущий народ свой.

И так с великим трудом из-за скопления народа нес­ли тело его в гробу к церкви. И в таком многолюдстве и тесноте донесли в гробу тело его, как некогда Алексея, божия человека, и поставили посреди церкви архангела Михаила. Окончив же подобающее над гробом пение, разошлись до тех пор, как устроят упомянутый выше каменный гроб и могилу для помещения гроба выкопа­ют. Но люди простые и нищие, как и вдовицы и черно­ризцы, весь тот день провели над гробом в плаче и скор­би. И непрестанно читали над ним Давидовы псалмы, сменяясь днем и ночью.

Наутро же, с рассветом, по окончании утренней мо­литвы, когда вновь засияло солнце и наступил второй час, опять стекаются всенародные толпы со всего Мос­ковского царства, поскольку во вчерашний день не до­шло еще до слуха всех и не всем известно было, где он погребен будет. Ныне же вдвое больше народа о том услышало, и потому бесчисленное множество собралось отовсюду мужей и жен, и, как уже сказано ранее, стар­цев с юношами; нищие, слепые и хромые. Кто не знал его при жизни, и те, наслышанные о храбрости его и по­бедах его над врагами, стремились участниками стать погребения. Тогда опустели торжища и лавки были пустыми оставлены, рабы бросили службу господам своим, а жители дома свои, и всякого возраста люди сошлись на погребение его. Некоторое же время спустя опять собрались в церкви царь, и патриарх, и царские советники, и все духовенство, и началось уставное пение погребальное. И голоса поющих подымались мощно, ибо пели два хора попеременно. Бояр же и служилых людей, бывших с ним на великой службе, свидетелей его побед и воинских успехов, а особливо простых людей было множество, как уже выше сказано,— словно звезды небесные или песок морской; множество было вдов, оставшихся без мужей своих, монахинь, нищих и сирот, вопивших, кричавших и плакавших. И не слышно было хора певчих, словно были все тут в исступлении; каза­лось, будто и воздух гудит, и земля стонет, и камни колеблются не только у церковных стен, но и у город­ских; казалось, по словам пророка, будто поднимется кровля храма от криков и воплей. Не слышно было поющего хора, а иереи в церкви осветились множеством свечей, помост же церковный наводнился слезами, на­родом источаемыми.

И нельзя рассказать и описать (по слову апостола: «сердце человека не вместит»), сколь жалостно плакал народ, причитая.

Одни о нем как о столпе русской земли говорили, дру­гие же твердою и великой крепостью называли. А еще другие называли его новым Иисусом Навином, иные же Гедеоном, Бараком или Самсоном, победителем инопле­менников, что выехал с малой силою, но распространил свою власть и вернулся во множестве. Были и такие, что уподобляли его Давиду, мстителю на врагов, или Иуде Маккавейскому, в столь тяжкое время славную храб­рость показавшему. И, словами апостола говоря, «преодолели они немощь свою» и были крепкими в бит­вах, обратив в бегство полки чужеземцев. Некто же из стоящей здесь народной толпы восклицал во всеуслы­шание со слезами: «Взял ты у нас, господи, такого-то воеводу князя Михаила Васильевича! Ныне же сам заступайся за нас, подобно тому, как при Езекии против Сенахерима, царя Невгитского». А некто из служивших ему произнес: «Не подобает телу его в земле рассыпать­ся: известна мне чистота его и телесная и духовная». Да что много говорить о том: слух не вместит жалостного плача и причитания! И мнится, словно сон все то было или подобно смятению апостола Петра, когда ангел вы­вел его из темницы. И не только народ русской земли всем миром плакал тогда, но и иноземцы, немецкие люди; и сам шведский воевода Яков Пунтусов к русско­му народу в слезах и в печали так обращается: «Уже,— говорит,— нашего кормильца и вашего доброхота, рус­ской земли столпа и забрала, стойкого воеводы не ста­ло!» И весь прочий народ (умолчим мы здесь о других умильных и жалостных иноземного воеводы речах),— весь русский народ воскликнул в ответ: «Воистину было так». И, как в евангелии сказано, «не вместить письменам» их плача.

И, окончив так надгробное пение, кладут тело его в упомянутый ранее каменный гроб и относят его в со­борную церковь обретения честной главы пророка Иоан­на Крестителя в придел за алтарем на южной стороне. И положили его «в свежевыкопанной могиле, где ник­то», по евангелию, «прежде того не был положен», там, в соборной церкви, как выше сказано, за алтарем приде­ла в честь святой живоначальной Троицы, где были погребены блаженной памяти благочестивые цари и ве­ликие князья: царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич, Иона в иночестве, сын его благодатный, благородный и благочестивый царевич Иван и второй сын, царь и великий князь всея Руси Феодор Иванович. Вспомним же и еще некоторые из древних повествова­ний, коим уподобим эти события. Так оплакивал прежде патриарха Иакова Иосиф с другими своими братьями, а вместе с ним и египтяне. Или, скажем, при исходе Израиля из Египта в пустыню у горы Синая плакал так весь Израиль при пророке Моисее; или, сказать более, оплакивал столь же горестно весь Израиль пророка Са­муила. Немало оплакивали люди и царя Иосея; или так же скорбел уничиженный и рассеянный Израиль по роду Маккавея и братьев его. И здесь не меньший плач был во всенародном собрании, в Новом Израиле, среди христианского народа государства Московского.

А о матери его и о княгине Александре Васильевне что же сказать или написать? Сами вы знаете и поймете, что значит материнское сетование и рыдания о своих де­тях. Каково материнскому сердцу, если смерть настиг­нет даже не самое любимое дитя, не то что единственное! Как же княгиня Елена и княгиня Александра горько плакали, кричали, вопили и бились о гробницу князя Михаила из камня белого, в слезах жалостно причитая! Так причитала мать в печали своей: «О чадо мое милое, князь Михайло! Для моих слез ты на свет родился из утробы моей! И как же ты в утробе моей народился? Как не разверзлась утроба моя от тебя, чтобы выбросить тебя на землю?» А жена его причитала: «Государь ты мой князь Михайло Васильевич! Жена ли я, грешница, тебе не любимая? Не за то ли ты смерти предал себя? И зачем ничего не поведал мне? Ныне возьми ты меня под свою гробницу каменную, и предам я смерти себя под гробницею! Я готова за тебя в аду мучить­ся, чем живой на свете без тебя мне остаться здесь!» Сумейте же описать их жалобное причитание и плач горький!

Но да будет вам известно, что и сам царь Василий, когда возвратился с погребения и вошел в свою палату, упал на свой царский золотой престол и плакал горько, захлебывался, омочив слезами престол, так что капали слезы на пол с престола. А мать покойного, княгиню Елену, и жену его, княгиню Александру, ближние их слуги верные с трудом от гробницы оттащили к дому их. Монахини же, иноки и вдовицы в слезах утешали их: «Да не плачьте вы, княгиня Елена Петровна и княгиня Александра Васильевна! Ведь богу так угодно было, чтоб короткий век прожить ему. Как бы вам от многих слез и печали большой в исступление ума не прийти!» А княгини те, мать и жена его, придя в дом свой, пали ниц на скамью, плакали горько, захлебывались, со стена­ниями поливали скамью слезами своими. И, словно речные струи, потоки слез текли со скамьи на пол. И не принимали они пищи до утра. Так некогда Давид опла­кивал Анафана, сына Саула. Старицы же, словно галки, а вдовицы, словно ласточки, и на другой день сидели около церкви той. Также и матери с младенцами и мно­гие боярские жены овдовевшие собирались вместе у церкви и горько рыдали.

И была в народе смута, толки и сомнения великие по причине смертельной болезни его. И говорили друг другу: «Откуда нашла на такого доблестного мужа смертельная напасть? На такого воина и воеводу! Если случилась она божиим попущением, то да будет воля господня!» И все при том сетовали. Нельзя умол­чать об этом, по слову ангела к Товиту, что «о делах божиих надлежит извещать, тайны же царские — хранить».

Тогда же явился некто среди жителей города, бывший прежде на службе царской живописцем Двор­цового приказа. И рассказал он нам, говоря подробно:

«До княжеской еще,— сказал он,— кончины» (о коей мы ныне повествуем),— «на пятнадцатый день от праздника Воскресения Христова, в ночь на понедель­ник видел я видение. Чудилось мне, что стою на площа­ди государевой меж Пречистой соборной церковью и Архангелом. Посмотрел я на царские палаты. И вот почудилось мне, будто один из столбов у них развалился и потекла из него вода, но совсем черная, что смола или деготь. И упала, отломившись, половина столба, а вскоре за тем и другая половина его рухнула, и обе рассыпа­лись в прах. И падение то показалось мне страшным. Я со страха тотчас проснулся и стал размышлять о ви­дении. И после заутрени, не в силах утаивать сон, признался о том некоему мужу, преклонному старцу, лет девяноста от роду. Служил тот старец некогда в цар­ских приказах и в больших чинах, был силен разумом, но по старости оставил царскую службу и жил смирен­но, кормясь от своих вотчин. Он, услышав рассказ мой и размышляя о нем в уме своем, сказал мне: «Думается мне, что приближается к некоему великому мужу из царских палат смертельная напасть». Я же о видении и речах того человека все размышлял, но никому не го­ворил до сих пор, пока ныне не сбылись его слова». О прочем же, относящемся сюда, умолчим, дабы не постигла нас, по Апостолу, закоснелость. Достаточно и немного побеседовать о случившемся.