Повесть о Горе и злочастии, как горе-злочастие довело молотца во иноческий чин

Изволением господа бога и спаса нашего

Иисуса Христа вседержителя,

от начала века человеческаго.

А в начале века сего тленнаго

сотворил бог небо и землю,

сотворил бог Адама и Евву,

повелел им жити во святом раю,

дал им заповедь божественну:

и повелел вкушати плода винограднаго

от едемскаго' древа великаго.

Человеческое сердце несмысленно и неуимчиво:

прелстилъся Адам со Еввою,

позабыли заповедь божию,

вкусили плода винограднаго

от дивнаго древа великаго;

и за преступление великое

господь бог на них разгневался,

и изгнал бог Адама со Еввою

из святаго раю, из едемскаго,

и вселил он их на землю, на нискую,

благословил их: раститеся-плодитися

и от своих трудов велел им сытым быть,

от земных плодов.

Учинил бог заповедь законную:

велел им браком и женитбам быть

для рождения человеческаго и для любимых

детей.

Ино зло племя человеческо: вначале пошло непокорливо, ко отцову учению зазорчиво, к своей матери непокорливо и к советному другу обманчиво. А се роди пошли слабы, добру убожливи,

'райского.

а на безумие обратилися

и учели жить в суете и в неправде,

в ечерине¹ великое,

а прямое смирение отринули.

И за то на них господь бог разгневался,—

положил их в напасти великия,

попустил на них скорби великия

и срамныя позоры немерныя,

безживотие² злое, сопостатныя находы,

злую, немерную наготу и босоту,

и безконечную нищету, и недостатки последние,

все смиряючи нас, наказуя

и приводя нас на спасенный путь.

Тако рождение человеческое от отца и от матери.

Будет молодец уже в разуме, в беззлобии,

и возлюбили его отец и мать,

учить его учали, наказывать,

на добрыя дела наставливать:

«Милое ты наше чадо,

послушай учения родителскаго,

ты послушай пословицы,

добрыя, и хитрыя, и мудрыя:

не будет тебе нужды великия,

ты не будешь в бедности великой.

Не ходи, чадо, в пиры и в братчины³,

не садися ты на место болшее,

не пей, чадо, двух чар за едину!

еще, чадо, не давай очам воли,

не прелщайся, чадо, на добрых, красных жен^

на отеческия дочери.

Не ложися, чадо, в место заточное⁴,

не бойся мудра, бойся глупа,

чтобы глупыя на тя не подумали,

да не сняли бы с тебя драгих порт,

не доспели бы тебе позорства и стыда великаго

и племяни укору и поносу безделнаго!

Не ходи, чадо, х костарем⁵ и корчемникам,

не знайся, чадо, з головами кабацкими,

не дружися, чадо, з глупыми — не мудрыми,

не думай украсти-ограбити,

и обмануть-солгать и неправду учинить.

Не прелщайся, чадо, на злато и серебро,

не збирай богатства неправаго,

'в распре; ²нищета; ^Зпирушки; ⁴пустынное; ⁵игрокам в кости. 348

не буди послух¹ лжесвидетелству,

а зла не думай на отца и матерь

и на всякого человека,

да и тебе покрыет бог от всякого зла.

Не безчествуй, чадо, богата и убога,

а имей всех равно по единому.

А знайся, чадо, с мудрыми

и с разумными водися,

и з други надежными дружися,

которыя бы тебя злу не доставили».

Молодец был в то время се мал и глуп,

не в полном разуме и несовершен разумом:

своему отцу стыдно покоритися

и матери поклонитися,

а хотел жити, как ему любо.

Наживал молодец пятьдесят рублев,

залез он себе пятьдесят другов.

Честь его яко река текла.

Друговя к молотцу прибивалися,

в род-племя причиталися.

Еще у молотца был мил-надежен друг —

назвался молотцу названой брат,

прелстил его речми прелесными,

зазвал его на кабацкой двор,

завел ево в ызбу кабацкую,

поднес ему чару зелена вина

и крушку поднес пива пьянова;

сам говорит таково слово:

«Испей ты, братец мой названой,

в радость себе, и в веселие, и во здравие!

Испей чару зелена вина,

запей ты чашею меду сладково!

Хошь и упьешься, братец, допьяна,

ино где пил, тут и спать ложися.

Надейся на меня, брата названова,—

я сяду стеречь и досматривать,

в головах у тебя, мила друга,

я поставлю крушку ишему² сладково,

вскрай поставлю зелено вино,

близ тебя поставлю пиво пьяное,

зберегу я, мил друг, тебя накрепко,

сведу я тебя ко отцу твоему и матери!»

В те поры молодец понадеяся

• 'свидетель; ²меду.

на своего брата названого,—

не хотелося ему друга ослушатца:

принимался он за питья за пьяныя

и испивал чару зелена вина,

запивал он чашею меду слатково,

и пил он, молодец, пиво пьяное,

упился он без памяти

и, где пил, тут и спать ложился:

понадеялся он на брата названого.

Как будет день уже до вечера,

а солнце на западе,

от сна молодец пробуждаетца,

в те поры молодец озирается:

а что сняты с него драгие порты,

чары¹ и чулочки — все поснимано: j

рубашка и портки — все слуплено, ^

и вся собина² у его ограблена,

а кирпичек положен под буйну его голову,

он накинут гункою кабацкою,

в ногах у него лежат лапотки-отопочки,

в головах мила друга и близко нет.

И вставал молодец на белы ноги,

учал молодец наряжатися:

обувал он лапотки,

надевал он гунку кабацкую,

покрывал он свое тело белое,

умывал он лице свое белое. j

Стоя молодец закручинился, ]

сам говорит таково слово: ' '

«Житие мне бог дал великое,— *

ясти-кушати стало нечево! '

Как не стало денги, ни полуденги,—

так не стало ни друга не полдруга:

род и племя отчитаются,

все друзи прочь отпираются*.

Стало срамно молотцу появитися

к своему отцу и матери,

и к своему роду и племяни,

и к своим прежним милым другом.

Пошел он на чюжу страну, далну, незнаему,

нашел двор, что град стоит,

изба на дворе, что высок терем, *

а в ызбе идет велик пир почестей,

'башмаки; Собственность.

гости пьют, ядят, потешаются.

Пришел молодец на честен пир,

крестил он лице свое белое,

поклонился чюдным образом,

бил челом он добрым людем

на все четыре стороны.

А что видят молотца люди добрые,

что горазд он креститися,

ведет он все по писанному учению,—

емлют его люди добрыя под руки,

посадили ево за дубовой стол,

не в болшее место, не в меншее,—

садят ево в место среднее,

где седят дети гостиные.

Как будет пир на веселие,

и все на пиру гости пьяны-веселы,

и седя все похваляютца.

Молодец на пиру невесел седит,

кручиноват, скорбен, нерадостен,

а не пьет, ни ест он, ни тешитца

и ничем на пиру не хвалитца.

Говорят молодцу люди добрыя:

«Что еси ты, доброй молодец?

зачем ты на пиру невесел седишь,

кручиноват, скорбен, нерадостен,

ни пьешь ты, ни тешышься,

да ничем ты на пиру не хвалишся?

Чара ли зелена вина до тебя не дохаживала?

или место тебе не по отчине твоей?

или малые дети тебя изобидили?

или глупыя люди немудрыя

чем тебе молодцу насмеялися?

или дети наши к тебе неласковы?»

Говорит им, седя, доброй молодец:

«Государи вы, люди добрыя!

Скажу я вам про свою нужду великую,

про свое ослушание родителское

и про питье кабацкое,

про чашу медвяную,

про лестное питие пьяное.

Яз как принялся за питье за пьяное,

ослушался яз отца своего и матери,—

благословение мне от них миновалося,

господь бог на меня разгневался

и на мою бедность — великия

многия скорби неисцелныя и печали неутешный,

скудость и недостатки, и нищета последняя. Укротила скудость мой речистой язык, изъсушила печаль мое лице и белое тело. Ради того мое сердце невесело, а белое лице унынливо, и ясныя очи замутилися,— все имение и взоры у мене изменилися, отечество мое потерялося, храбрость молодецкая от мене миновалася. Государи вы, люди добрыя! скажите и научите, как мне жить на чюжей стороне, в чюжих людех, и как залести мне милых другов?» Говорят молотцу люди добрыя: «Доброй еси ты и разумный молодец! Не буди ты спесив на чюжой стороне, покорися ты другу и недругу, поклонися стару и молоду, а чюжих ты дел не обявливай, а что слышишь или видишь, не сказывай, не лети ты межь други и недруги, не имей ты упатки вилавыя¹, не вейся змиею лукавою, смирение ко всем имей и ты с кротостию, держися истинны с правдою,— то тебе будет честь и хваля великая. Первое тебе люди отведают и учнуть тя чтить и жаловать за твою правду великую, за твое смирение и за вежество, и будут у тебя милыя други, названыя братья надежный!» И отуду пошел молодец на чюжу сторону, и учал он жити умеючи.

От великаго разума наживал он живота² болшы

старова,

присмотрил невесту себе по обычаю — я

захотелося молотцу женитися. И

Средил молодец честен пир»|

отчеством и вежеством, любовным своим гостем и другом бил челом.

'хитрые увертки; ²богатства

И по грехом молотцу,

и по божию попущению,

и по действу диаволю

пред любовными своими гостьми и други,

и назваными браты похвалился.

А всегда гнило слово похвалное,

похвала живет человеку пагуба!

«Наживал-де я, молодец,

живота болши старова!»

Послушало Горе-Злочастие хвастанье молодецкое,

само говорит таково слово:

«Не хвалися ты, молодец, своим счастием,

не хвастай своим богатеством!

Бывали люди у меня, Горя,

и мудряя тебя и досужае,

и я их, Горе, перемудрило,

учинися им злочастие великое,

до смерти со мною боролися,

во злом злочастии позорилися,

не могли у меня, Горя, уехати,

и сами они во гроб вселились,

от мене накрепко они землею накрылись,

босоты и наготы они избыли,

и я от них, Горе, миновалось,

а злочастие на их в могиле осталось.

Еще возграяло я, Горе,

к иным привязалось,

а мне, Горю и Злочастию, не впусте же жить —

хочю я, Горе, в людех жить

и батагом меня не выгонить.

А гнездо мое и вотчина во бражниках!»

Говорит серо Горе-горинское:

«Как бы мне молотцу появитися?»

Ино зло то Горе излукавилось,

во сне молотцу привидялось:

«Откажи ты, молодец, невесте своей любимой:

быть тебе от невесты истравлену,

еще быть тебе от тое жены удавлену,

из злата и сребра бысть убитому!

Ты пойди, молодец, на царев кабак,

не жали ты, пропивай свои животы,

а скинь ты платье гостиное,

надежи ты на себя гунку кабацкую,

кабаком то Горе избудетца,

да то злое Злочастие останетца:

за нагим то Горе не погонитца,

да никто к нагому не привяжетца,

а нагому-босому шумить розбой!»

Тому сну молодец не поверовал.

Ино зло то Горе излукавилось,

Горе архангелом Гавриилом молотцу

попрежнему явилося,

еще вновь Злочастие привязалося:

«Али тебе, молодец, неведома

нагота и босота безмерная, ^

легота-безпроторица великая?

На себя что купить — то проторится,

а ты, удал молодец, и так живешь!

Да не бьют, не мучат нагих-босых,

и из раю нагих-босых не выгонят,

а с тово свету сюды не вытепут,

да никто к нему не привяжется —

а нагому-босому шумить розбой!»

Тому сну молодец он поверовал,

сошел он пропивать свои животы,

а скинул он платье гостиное,

надевал он гунку кабацкую,

покрывал он свое тело белое.

Стало молотцу срамно появитися

своим милым другом.

Пошел молодец на чужу страну далну-незнаему.

На дороге пришла ему быстра река,

за рекою перевощики,

а просят у него перевозного,

ино дать молотцу нечево,

не везут молотца безденежно.

Седит молодец день до вечера.

Миновался день до вечера, ни дообеднем,

не едал молодець ни полукуса хлеба.

Вставал молодец на скоры ноги,

стоя, молодец закручинился,

а сам говорит таково слово:

«Ахти мне, Злочастие горинское!

до беды меня, молотца, домыкало:

уморило меня, молотца, смертью голодною,—

уже три дни мне были нерадошны;

не едал я, молодец, ни полукуса хлеба!

Ино кинусь я, молодец, в быстру реку —

полощь мое тело, быстра река,

ино еште, рыбы, мое тело белое!

Ино лутчи мне жития сего позорного.

Уйду ли я у Горя злочастного?»

И в тот час у быстри реки

скоча Горе из-за камени:

босо-наго, нет на Горе ни ниточки,

еще лычком Горе подпоясано,

богатырским голосом воскликало:

«Стой ты, молодец; меня, Горя, не уйдеш никуды!

Не мечися в быстру реку,

да не буди в горе кручиноват —

а в горе жить — некручинну быть,

а кручинну в горе погинути!

Спамятуй, молодец, житие свое первое

и как тебе отец говорил,

и как тебе мати наказывала!

О чем тогда ты их не послушал?

Не захотел ты им покоритися,

постыдился им поклонитися,

а хотел ты жить, как тебе любо есть.

А хто родителей своих на добро учения не слушает,

того выучю я, Горе злочастное.

Не к любому он учнет упадывать,

и учнет он недругу покарятися!»

Говорит Злочастие таково слово:

«Покорися мне, Горю нечистому,

поклонися мне, Горю, до сыры земли!

А нет меня, Горя, мудряя на сем свете!

И ты будешь перевезен за быструю реку,

напоят тя, накормят люди добрыя».

А что видит молодец неминучюю,

покорился Горю нечистому,

поклонился Горю до сыры земли.

Пошел-поскочил доброй молодец

по круту, по красну по бережку,

по желтому песочику.

Идет весел-некручиноват,

утешил он Горе-Злочастие,

а сам идучи думу думает:

«Когда у меня нет ничево,

и тужить мне не о чем!»

Да еще молодец некручиноват

запел он хорошую напевочку

от великаго крепкаго разума:

«Безпечална мати меня породила,

гребешком кудерцы розчесывала,

драгими порты меня одеяла

и, отшед, под ручку посмотрила,

хорошо ли мое чадо в драгих портах? —

а в драгих портах чаду и цены нет!

Как бы до веку она так пророчила,

ино я сам знаю и ведаю,

что не класти скарлату без мастера,

не утешыти детяти без матери,

не бывать бражнику богату,

не бывать костарю в славе доброй!

Завечен¹ я у своих родителей,

что мне быти белешенку,

а что родился головенкою!»²

Услышали перевощики молодецкую напевочку,

перевезли молотца за быстру реку,

а не взели у него перевозного,

напоили-накормили люди добрыя,

сняли с него гунку кабацкую,

дали ему порты крестьянские.

Говорят молотцу люди добрыя:

«А что еси ты, доброй молодец,

ты поди на свою сторону,

к любимым честным своим родителем,

ко отцу своему и к матери любимой,

простися ты с своими родители,

отцем и материю,

возми от них благословение родителское!»

И оттуду пошел молодец на свою сторону.

Как будет молодец на чистом поле,

а что злое Горе наперед зашло, лл

на чистом поле молотца въстретило, Ш

учало над молотцем граяти, щ

что злая ворона над соколом. *

Говорить Горе таково слово:

«Ты стой, не ушел, доброй молодец!

Не на час я к тебе, Горе злочастное, привязалося!

хошь до смерти с тобою помучуся!

не одно я Горе, еще сродники,

а вся родня наша добрая,

все мы гладкие, умилныя!

А кто в семью к нам примешается —

ино тот между нами замучится,

такова у нас участь и лутчая!

связан с заветным желанием; головешкою. 356

Хотя кинся во птицы воздушный,

хотя в синее море ты пойдешь рыбою,

а я с тобою пойду под руку под правую!»

Полетел молодец ясным соколом,

а Горе за ним белым кречатом.

Молодец полетел сизым голубем,

а Горе за ним серым ястребом.

Молодец пошел в поле серым волком,

а Горе за ним з борзыми вежлецы.

Молодец стал в поле ковыль-трава,

а Горе пришло с косою вострою;

да еще Злочастие над молотцем насмиялося:

«Быть тебе, травонка, посеченой,

лежать тебе, травонка, посеченой

и буйны ветры быть тебе развеяной!»

Пошел молодец в море рыбою,

а Горе за ним с щастыми неводами.

Еще Горе злочастное насмеялося:

«Быти тебе, рыбонке, у бережку уловленой,

быть тебе да и съеденой,

умереть будет напрасною смертию!»

Молодец пошел пеш дорогою,

а Горе под руку под правую,

научает молотца богато жить,

убити и ограбить,

чтобы молотца за то повесили

или с каменем в воду посадили.

Спамятует молодец спасенный путь,

и оттоле молодец в монастыр пошел постригатися,

а Горе у святых ворот оставается,

к молотцу впредь не привяжетца!

А сему житию конец мы ведаем.

Избави, господи, вечныя муки,

а дай нам, господи, светлый рай!

Во веки веков. Аминь.

ЖИТИЕ ПРОТОПОПА АВВАКУМА

(Отрывки)

Аввакум протопоп понужен бысть житие свое напи-сати иноком Епифанием,— понеж отец ему духовной инок,— да не забвению предано будет дело божие; и сего ради понужен бысть отцем духовным на славу Христу богу нашему. Аминь.

Всесвятая Троице боже и содетелю всего мира! По­спеши и направи сердце мое начати с разумом и кон-чати делы благими, яже ныне хощу глаголати аз не­достойный; разумея же свое невежество, припадая, молю ти ся и еже от тебя помощи прося: управи ум мой и ут­верди сердце мое приготовитися на творение добрых дел, да добрыми делы просвещен, на судище¹ десныя ти страны причастник буду со всеми избранными твоими. (...)

Рождение же мое в Нижегороцких пределех, за Куд-мою рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть свя­щенник Петр, мати — Мария, инока² Марфа. Отец же мой прилежаше пития хмелнова; мати же моя постница и молитвеница бысть, всегда учаше мя страху божию. Аз же некогда видев у соседа скотину умершу, и той нощи, возставше, пред образом плакався доволно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех мест обыкох по вся нощи молитися. Потом мати моя овдове­ла, а я осиротел молод, и от своих соплеменник во изгна­нии быхом. Изволила мати меня женить. Аз же пресвя-тей богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина ж, без-престанно обыкла ходить во церковь,— имя ей Анаста­сия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда умре, после ево вся истощилось. Она же в скудо­сти живяше и моляшеся богу, да же сочетается за меня совокуплением брачным; и бысть по воле божий тако. Посем мати моя отъиде к богу в подвизе велице. Аз же от изгнания преселихся во ино место. Рукопо­ложен во дьяконы двадесяти лет з годом, и по дву летех в попы поставлен; живый в попех осм лет и потом, совершен в протопопы православными епископы,— тому двадесять лет минуло; и всего тридесят лет, как имею священъство.

А егда в попах был, тогда имел у себя детей духов­ных много,— по се время сот с пять или с шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежал во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и в царствующем граде, и во стране Сибиръской пропо­ведуя и уча слову божию,— годов будет тому с пол-третьяцеть³.

Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу и малакии¹ всякой повинна; нача мне, плакавшеся, по-дробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелъся, внутрь жгом огнем блудным, и горко мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя и держал, дондеже во мне угасло злое разже-жение, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен. Время же, яко полно­щи, и пришед во свою избу, плакався пред образом господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя бог от детей духовных: понеже бремя тяшко, неудобь носимо. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа; не вем, как пла-чю; а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шес­ты златы, и все злато; по единому кормщику на них сиделцов. И я спросил: «Чье корабли?» И оне отвеща-ли: «Лукин и Лаврентиев». Сии быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончалися богоугодне. А се потом вижу третей ко­рабль, не златом украшен, но разными пестротами — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо²,— его же ум человечь не вмести красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волъги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал: «Чей корабль?» И сидяй на нем отвещал: «Твой корабль! Да, плавай на нем з женою и детми, коли докучаеш!» И я вострепетах и, седше, разсуждаю: «Что се видимое? И что будет плавание?»

А се по мале времени, по писанному, обьяша мя болезни смертныя, беды адавы обретоша мя: скорбь и болезнь обретох. У вдовы началник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к матери; и он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня зада­вили. И аз, лежа мертв полчаса и болши, и паки оживе божиим мановением. И он, устрашася, отступился мне девицы. Потом научил ево дьявол: пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я мо­литву говорю в то время.

Таже ин началник, во ино время, на мя разсвирепел,— прибежал ко мне в дом, бив меня, и у руки огрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой. Аз же, поблагодари бога, завертев руку платом, пошел к вечерне. И егда шел путем, наскочил на меня он же паки со двема малыми пищалми и, близь меня быв, запалил ис пистоли, и бо-жиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стре-лила. Он же бросил ея на землю и из другия паки запа­лил так же, и божия воля учинила так же — и та пищаль не стрелила. Аз же прилежно, идучи, молюсь богу, еди­ною рукою осенил ево и поклонился ему. Он меня лает, а я ему рекл: «Благодать во устнех твоих, Иван Родионо­вич, да будет!» Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всево ограбя, и на дорогу хлеба не дал.

В то же время родился сын мой Прокопей, которой сидит с матерью в земле закопан. Аз же, взяв клюшку, а мати — некрещенова младенца, побрели, амо же бог наставит, и на пути крестили, яко же Филипп каженика¹ древле. Егда ж аз прибрел к Москве, к духовнику протопопу Стефану и к Неронову протопопу Иванну, они же обо мне царю известиша, и государь меня почал с тех мест знати. Отцы ж з грамотою паки послали меня на старое место, и я притащилъся: ано и стены разорены моих храмин. И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвиг на меня бурю. Приидоша в село мое плясовые медведи з бубнами и з домрами: и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари, и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял,— одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле. И за сие меня Василей Петровичь Шереметев, пловучи Волгою в Казань на воеводство, взяв на судно и браня много, велел благословить сына своево Матфея бритобратца. Аз же не благословил, но от писания ево и порицал, видя блудолюбный образ. Боярин же, гораздо осердясь, велел меня бросить в Волъгу и, много томя, протолкали. А опосле учинились добры до меня: у царя на сенях со мною прощались², а брату моему меншому бояроня Васильева и дочь духовная была. Так-то бог строит своя люди!

На первое возвратимся. Таже ин началник на мя разсвирепел: приехав с людми ко двору моему, стрелял из луков и ис пищалей с приступом. А аз в то время, запершися, молился с воплем ко владыке: «Господи, укроти ево и примири, ими же веси судбами!» И по-бежал от двора, гоним святым духом. Таже в нощ ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: «Батюшко-государь! Евфимей Стефановичь при кончи­не и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говорит: «Дайте мне батка¹ Аввакума! За него бог меня наказу-ет!» И я чаял, меня обманывают; ужасеся дух мой во мне. А се помолил бога сице: «Ты, господи, изведый мя из чрева матере моея и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат, и ты причти мя с Филиппом, митро­политом московским; аще зарежут, и ты причти мя з Захариею-пророком; а буде в воду посадят, а ты, яко Стефана Пермъскаго, паки свободиш мя!» И моляся, поехал в дом к нему, Евфимию. Егда ж привезоша мя на двор, выбежала жена ево Неонила и ухватила меня под руку, а сама говорит: «Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!» И я со-против тово: «Чюдно! Давеча был блядин сын, а то-перва — батюшко! Болшо² у Христа-тово остра шеле-пуга-та³: скоро повинилъся муж твой!» Ввела меня в горницу. Вскочил с перины Евфимей, пал пред нога-ма моима, вопит неизреченно: «Прости, государь, согре­шил пред богом и пред тобою!» А сам дрожит весь. И я ему сопротиво: «Хощеши ли впредь цел быти?» Он же, лежа, отвеща: «Ей, честный отче!» И я рек: «Вос-тани! Бог простит тя!» Он же, наказан гораздо, не мог сам востати. И я поднял и положил ево на постелю, и исповедал, и маслом священным помазал, и бысть здрав. Так Христос изволил. И наутро отпустил меня честно в дом мой; и з женою быша ми дети духовныя, изрядныя раби христовы. Так-то господь гордым про­тивится, смиреным же дает благодать.

Помале паки инии изгнаша мя от места того вдруго­ряд. Аз же сволокся к Москве, и божиею волею госу­дарь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец-Поволской. И тут пожил немного — толко осм⁴ не­дель. Дьявол научил попов и мужиков и баб — пришли к патриархову приказу, где я дела духовныя делал, и вытаща меня ис приказа собранием,— человек с ты-сящу и с полторы их было,— среди улицы били батожь-ем и топтали; и бабы были с рычагами⁵. Грех ради моих, замертва убили и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошеди ум_ чали в мое дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче ж попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тел₀ собакам в ров кинем!» Аз же, отдохня, в третей день ночью, покиня жену и дети, по Волге сам-третей ушед к Москве. На Косфмму прибежал,— ано и тут про­топопа ж Даниила и.я пали. Ох, горе! Везде от дьявола житья нет! Прибрел к Москве, духовнику Стефану по­казался; и он на меня учинилъся печален: на што-де церковь соборную покинул? Опять мне другое горе! Царь пришел к духовнику благословитца ночью; меня увидел тут,— опять кручина: на што-де город покинул? — А жена, и дети, и домочадцы, человек з дватцеть, в Юрь-евце остались: неведомо — живы, неведомо — прибиты! Тут паки горе.

По сем Никон, друг наш, привез ис Соловков Филиппа митрополита. А прежде его приезду Сте­фан духовник, моля бога и постяся седмицу з брать­ею,— и я с ними тут же,— о патриаръхе, да же даст бог пастыря ко спасению душ наших; и с митропо­литом казанским Корнилием, написав челобитную за руками¹, подали царю и царице — о духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Он же не восхотел сам, и указал на Никона митрополита. Царь ево и послушал, и пишет к нему послание навстречю: преосвященному митрополиту Никону новгороцкому и великолуцкому и всеа Русии радоватися, и прочая. Егда ж приехал, с нами, яко лис: челом да здорово! Ведает, что быть ему в патриархах, и чтобы откуля помешка какова не учинилась. Много о тех кознях говорить! Егда поста­вили патриархом, так друзей не стал и в Крестовую пускать! А се и яд отрыгнул. В пост великой прислал память х Казанъской к Неронову Иванну. А мне отец духовной был; я у нево все и жил в церкве: егда куды отлучится, ино я ведаю церковь. И к месту, говорили, на дворец к Спасу, на Силино покойника место, да бог не изволил. А се и у меня радение худо было. Любо мне, у Казанъские тое держалъся, чел народу книги. Много людей приходило. В памети Никон пишет: «Год и число. По преданию святых апостол и святых отец, не подобает во церкви метания² творити на колену, но в пояс бы вам хворити поклоны, еще же и тремя персты бы есте крести­лись». Мы же задумалися, сошедшеся между собою; видим> яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задро­жали. Неронов мне приказал церковь, а сам един скрыл­ся в Чюдов — седмицу в полатке¹ молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: «Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!» Он же _мне, плачючи, сказал; таже коломенъскому епископу Павлу, его же Никон напоследок огнем жжег в ново-гороцких пределех; потом — Данилу, костромскому протопопу; таже сказал и всей братье. Мы же з Дани-лом, написав ис книг выписки о сложении перст и о по-клонех, и подали государю; много писано было; он же, не вем где, скрыл их; мнит ми ся², Никону отдал.

После тово вскоре схватав Никон Даниила, в мона­стыре за Тверскими вороты, при царе остриг голову и, содрав однорятку, ругая, отвел в Чюдов в хлебню³ и, муча много, сослал в Астрахань. Венец тернов на главу ему там возложили, в земляной тюрме и уморили. После Данилова стрижения взяли другова, темниковска-го Даниила ж протопопа, и посадили в монастыре у Спа­са на Новом. Таже протопопа Неронова Иванна — в церкве скуфью снял и посадил в Симанове монастыре, опосле сослал на Вологду, в Спасов Каменной мо­настырь, потом в Колской острог. А напоследок, по многом страдании, изнемог бедной — принял три перста, да так и умер. Ох, горе! Всяк, мняйся стоя, да блюдется, да ся не падет!⁴ Люто время, по ременному господем, аще возможно духу антихристову прелстити и избранныя. Зело надобно крепко молитися богу, да спасет и помилует нас, яко благ и человеколюбец.

Таж меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрелцами; человек со мною шестьдесят взяли: их в тюрму отвели, а меня на патриархове дворе на чеп посадили ночью. Егда ж розсветало в день неделный⁵, посадили меня на телегу, и ростянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря, и тут на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ел, ни пил; во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох доволно. Бысть же я в третий день приалъчен, сиречь есть захотел, и после вечерни ста предо мною, не вем — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать — зело прикусны, хороши! — И рекл мне: «Полно, довлеет¹ ти ко укреплению!» Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Дивно толко чело­век; а что ж ангел? Ино нечему дивитца — везде ему не загорожено. Наутро архимарит з братьею пришли и вывели меня; журят мне: «Что патриарху не поко-рисся?» А я от писания ево браню да лаю. Сняли болшую чеп, да малую наложили. Отдали чернцу под начал, ве­лели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чеп торгают, и в глаза плюют. Бог их простит в сий век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукаваго. Сидел тут я четыре недели.

В то время после меня взяли Логина, протопопа му-ромскаго: в соборной церкви, при царе, остриг в обедню. Во время переноса снял патриарх со главы у архидьяко­на дискос и поставил на престол с телом христовым; а с чашею Архимарит чюдовской Ферапонт вне олътаря, при дверех царских стоял. Увы, разсечения тела христо­ва, пущи жидовскаго действа! Остригше, содрали с него однарятку и кафтан. Логин же разжегся ревностию божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог в ол-тарь в глаза Никону плевал; распоясався, схватя с се­бя рубашку, в олтарь в глаза Никону бросил; и чюдно! растопоряся рубашка и покрыла на престоле дискос, бытто воздух. А в то время и царица в церкве была. На Логина возложили чеп и, таща ис церкви, били метлами и шелепами до Богоявленскова монастыря, и кинули в полатку нагова, и стрелцов на карауле поставили накрепко стоять. Ему ж бог в ту нощ дал шубу новую да шапку; и наутро Никону сказали, и он розсмеявся, говорит: «Знаю-су я пустосвятов тех!» — и шапку у нево отнял, а шубу ему оставил.

По сем паки меня из монастыря водили пешева на патриархов двор, также руки ростяня, и стязався² мно­го со мною, паки также отвели. Таже в Никитин день ход со кресты, а меня паки на телеге везли против крес­тов. И привезли к соборной церкве стричь, и держали в обедню на пороге долъго. Государь с места сошел и, приступи к патриарху, упросил. Не стригше, отвели в Сибирской приказ и отдали дьяку Третьяку Башмаку, что ныне стражет же по Христе, старец Саватей, сидит на Новом, в земляной же тюрме. Спаси ево, господи! И тогда мне делал добро.

Таже послали меня в Сибирь з женою и детми. И ко-лико дорогою нужды бысть, тово всево много говорить, разве малая часть помянуть. Протопопица младенца родила — болную в телеге и повезли до Тобольска; три тысящи верст недель с тринатцеть волокли телегами, и водою, и санми половину пути.

Архиепископ в Тобольске к месту устроил меня. Тут у церкви великия беды постигоша меня: в полтара годы пять слов государевых сказывали на меня, и един некто, архиепископля двора дьяк Иван Струна, тот и душею моею потряс. Сьехал архиепископ к Москве, а он без нево, дьяволским научением напал на меня: церкви моея дьяка Антония мучить напрасно захотел. Он же, Антон, утече у него и прибежал во церковь ко мне. Той же Струна Иван собрався с людми, во ин день прииде ко мне в церковь,— а я вечерню пою,— и въскочил в церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время двери церковныя затворил и замкнул, и никово не пустил,— один он, Струна, в церкве вертится, что бес. И я, покиня вечерню, с Анто­ном посадил ево среди церкви на полу и за церковной мятеж постегал ево ременем нарочито-таки; а прочий, человек з дватцеть, вси побегоша, гоними духом святым. И покаяние от Струны приняв, паки отпустил ево к себе. Сродницы же струнины, попы и чернцы, весь возмутили град, да како меня погубят. И в полунощи привезли са­ни ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня взять и в воду свести. И божиим страхом отгнани быша и по­бегоша вспять. Мучился я с месяц, от них бегаючи втай: иное в церкве начюю, иное к воеводе уйду, а иное в тюрму просилъся — ино не пустят. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан именуем в чернцах,— опосле на Москве у Павла митрополита ризничим был, в соборной церкви з дьяконом Афонасьем меня стриг; тогда добр был, а ныне дьявол ево поглотил. Потом приехал архиепископ с Москвы и правилною виною ево, Струну, на чеп посадил за сие: некий чело­век з дочерью кровосмешение сотворил, а он, Струна, полтину възяв и, не наказав, мужика отпустил. И влады­ка ево сковать приказал и мое дело тут же помянул.

Он же, Струна, ушел к воеводам в приказ и сказал «слово и дело государево» на меня. Воеводы отдали ево сыну бояръскому лутчему, Петру Бекетову, за пристав. Увы, погибель на двор Петру пришла. Еще же и душе моей горе тут есть. Подумав архиепископ со мною, по пра­вилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в неделю православия в церкве болшой. Той же Бекетов Петр, пришед в церковь, браня архиепископа и меня, и в той час ис церкви пошед, взбесилъся, ко двору своему идучи, и умре горкою смертию зле. И мы со владыкою приказали тело ево среди улицы собакам бросить, да ж гражданя оплачют согрешение его. А сами три дни прилежне стужали¹ божеству, да же в день века от-пустится ему. Жалея Струны, такову себе пагубу приял. И по трех днех владыка и мы сами честне тело его по­гребли. Полно тово пълачевнова дела говорить.

По сем указ пришел: велено меня ис Тобольска на Лену вести за сие, что браню от писания и укоряю ересь никонову. В таже времена пришла ко мне с Москвы грамотка. Два брата жили у царицы вверху², а оба умер­ли в мор и з женами и з детми; и многия друзья и сродни­ки померли. Излиял бог на царство фиял гнева своего! Да не узнались³ горюны однако — церковью мятут. Говорил тогда и сказывал Неронов царю три пагубы за церковной раскол: мор, мечь, разделение. То и збылось во дни наша ныне. Но милостив господь: наказав, покаяния ради и помилует нас, прогнав болезни душ наших и телес, и тишину подаст. Уповаю и надеюся на Христа, ожидаю милосердия его и чаю воскресения мертвым.