ИЮНЯ (Божественная природа души)

Сознание долга дает нам сознание божественности нашей души, и, наоборот, сознание божественности нашей души дает нам сознание долга.

В нашей душе есть нечто такое, что мы, если обратим на него как следует внимание, будем всегда наблюдать с вели­чайшим удивлением (а где удивление законно, там оно в то же время действует на нашу душу возвышающе), — это нечто — первоначальные нравственные наклонности, заложен­ные в нас.

Кант

Достоинство человека — в том духовном начале, которое называется иногда разумом, иногда совестью. Начало это, поднимаясь выше местного и временного, содержит несо­мненную истину и вечную правду. В среде несовершенного оно видит совершенство. Оно всеобще, беспристрастно и всегда в противоречии со всем тем, что пристрастно и себя­любиво в человеческой природе. Это начало властно говорит каждому из нас, что ближний наш столь же драгоценен, как и мы, и что его права столь же священны, как и наши. Оно велит нам воспринимать истину, как бы она ни противна была нашей гордости, и быть справедливым, как бы это ни было невыгодно нам. Оно же, это начало, призывает нас к тому, что прекрасно, свято и счастливо, в ком бы мы ни встре­тили эти свойства. Начало это есть луч Божества в человеке.

Чаннинг

Люди достигают небесной радости, достигают блаженства в телесной жизни. Такие люди чисты, потому что поглощены только желанием доброй жизни. Когда же ум и сердце чисты, то им открывается Божество.

Браминская мудрость (Вишну Пурана)

Новая, тайная, радостная и сверхъестественная красота представляется человеку, когда сердце его открывается добро­детели. Он познает тогда то, что выше его. Он знает тогда, что существо его беспредельно, познает, что, как ни низок он те­перь, он рожден для добра, для совершенства. То, что он по­читает, уже принадлежит ему, хотя он еще не ощущает его. Он должен, — он знает теперь значение этого великого слова.

Эмерсон

————————

Голос совести — голос Бога.

ИЮНЯ (Совесть)

Совесть есть сознание своего духовного начала. И только тогда, когда она есть такое сознание, она — верный руково­дитель жизни людей.

В период сознательной жизни человек часто может заме­тить в себе два раздельных существа: одно — слепое, чувст­венное, и другое — зрячее, духовное. Слепое, животное, ест, пьет, отдыхает, спит, плодится и движется, как движется за­веденная машина; зрячее, духовное, существо, связанное с животным, само ничего не делает, но только оценивает дея­тельность животного существа тем, что совпадает с ним, когда одобряет эту деятельность, и расходится с ним, когда не одобряет ее.

Зрячее — это духовное существо, проявление которого в просторечии мы называем совестью, можно сравнить со стрелкою компаса, которая всегда показывала бы одним кон­цом на добро, другим, противоположным, на зло, и не видно нам до тех пор, пока мы не отклоняемся от даваемого им на­правления, т. е. от добра ко злу. Но стоит сделать поступок, противный направлению совести, и появляется сознание ду­ховного существа, указывающее отклонение животной дея­тельности от направления, указываемого совестью.

Бог дал вам предание, или сознание всего человечества, и ваше личное сознание, т. е. вашу совесть, как те два крыла, при помощи которых вы можете приближаться и возноситься к нему и познавать истину. Зачем же вы хотите подрезать одно из этих крыльев? Зачем уединяться от мира или поглощаться миром? Зачем заглушать или голос своей совести, или голос человечества? Оба они священны. Бог говорит вам и тем и другим. Каждый раз, как они совпадают, когда голос вашего сознания или совести подтверждается сознанием человечест­ва, вы находитесь в присутствии Бога и можете быть уверены, что нашли истину или прочли по крайней мере часть закона Бога, так как один голос служит проверкой другого.

Иосиф Мадзини

Люди говорят о предании нравственного учения, или ре­лигии, и о совести как о двух раздельных руководителях чело­века. В действительности же есть только один руководи­тель — совесть, потому что только совесть признает или не признает предания нравственного учения, или религии.

Совесть! ты — божественный, бессмертный и небесный голос, ты — единственный верный руководитель невежест­венного и ограниченного, но разумного и свободного сущест­ва, ты — непогрешимый судья добра, ты одна делаешь чело­века подобным Богу! От тебя превосходство его природы и нравственности его поступков. Без тебя нет во мне ничего, возвышающего меня над животным, кроме печального пре­имущества путаться в заблуждениях вследствие беспорядоч­ного рассудка и разума без руководства.

Руссо

Ты молод и переживаешь время увлечений, страстей. Тем более в этой поре слушай голос своей совести, почитай его выше всего. Не отступай от него ни ради похоти, ни ради страсти, ни ради подчинения людским внушениям, обычаям хотя бы их называли законом. Всегда спрашивай себя: сои но ли это с моей совестью? Будь мужественен и самоотвержен ради требований совести. Не бойся того, что разойдешься мнением людей.

Человек как будто всегда слышит за собой голос, но может повернуть голову и увидать говорящего. Голос этот говорит на всех языках, управляет всеми людьми, но никто никогда не видал говорящего. Если только человек станет точно повиноваться этому голосу, примет его в себя так, что не будет более в мыслях отделять себя от него, ему будет казаться, что он сам есть этот голос, он сольется с ним. И чем внимательнее он будет слушать этот голос, тем большая мудрость сообщится ему, и голос этот разрастётся в величественный и торжественный призыв, который откроет ему блаженную жизнь. Но если он занят делами мирскими, а не той истиной, ради которой дела должны быть делами, тогда голос этот ста­новится слаб и слышится только как слабое жужжание.

От нас зависит, заглушить ли нашу совесть или озариться от нее светом, прислушиваясь к ней: если она повелевает нам сделать что-нибудь и мы этого не исполняем, если она про­должает нас, предупреждать и мы все-таки не внимаем ей, то голос ее начинает мало-помалу ослабевать и наконец совер­шенно замолкает. Поэтому постоянно прислушивайтесь к ней. Не обращая внимания на ничтожные проступки, мы легко можем впасть в большие прегрешения. Незначитель­ные погрешности чаще всего прививают нам опасные привы­чки. Постараемся пресечь зло, пока оно еще не пустило в нас глубоких корней. Зло и добро возрастают в нас до мере того, как мы допускаем их в наше сердце.

Из «Благочестивых мыслей»

————————

Берегись всего того, что не одобряется твоею совестью.

ИЮНЯ (Вегетарианство)

Было время, когда люди ели человеческое мясо и не нахо­дили в этом ничего дурного. И теперь еще есть такие дикие люди. Переставали люди есть человеческое мясо понемногу. Так же и теперь понемногу перестают есть мясо животных, и очень скоро придет время, когда люди будут чувствовать такое же отвращение к мясу животных, какое они чувствуют теперь к человеческому.

По Ламартину

Как теперь считается гнусным и позорным подкидывать детей, устраивать бой гладиаторов, мучить пленников и со­вершать другие зверства, никому не казавшиеся Прежде ни предосудительными, ни противными чувству справедливос­ти, так подходит время, когда будет считаться безнравствен­ным и непозволительным убивать животных и употреблять в пищу их трупы.

Д-р Циммерман

Если вы увидите детей, мучающих для своей забавы ко­тенка или птичку, вы останавливаете их и учите их жалости к живым существам, а сами идете на охоту, на стрельбу голу­бей, на скачку и садитесь за обед, для которого убито не­сколько живых существ, т. е. делаете то.самое, от чего вы удерживаете детей.

Неужели это кричащее противоречие не сделается явным и не остановит людей?

Воздержание от мяса все больше и больше распространя­ется. Едва ли теперь есть сколько-нибудь значительный го­род, в котором не было бы от одной до дюжины и более вегета­рианских столовых, где готовят пищу без мяса.

Люси Малори

«Мы не можем заявлять прав на животных, существую­щих на суше, которые питаются одинаковой пищей, вдыхают тот же воздух, пьют ту же воду, что и мы; при их умерщвлении они смущают нас своими ужасающими криками и заставляют стыдиться нашего поступка».

Так думал Плутарх, исключая почему-то водных животных. Мы же по отношению земнородных животных стали далеко позади его.

Не поднимай руки против брата твоего и не проливай крови никаких живых существ, населяющих землю, — ни людей, ни домашних животных, ни зверей, ни птиц; в глубине твоей души вещий голос запрещает тебе проливать кровь, ибо в ней жизнь, а жизнь ты не можешь вернуть.

Ламартин

————————

В наше время, когда ясна преступность убийства животных для удовольствия или вкуса, охота и мясоедение уже не суть безразличные, но прямо дурные поступки, влекущие за собой, как всякий дурной сознательно совершаемый посту­пок, много еще худших поступков.

ИЮНЯ (Мудрость)

Страдания жизни неразумной приводят к сознанию необхо­димости разумной жизни.

Я, как разбойник, знал, что жил и живу скверно, видел, что большинство людей вокруг меня живет так же. Я так же, как разбойник, знал, что я несчастлив и страдаю и что вокруг меня люди так же несчастливы и страдают, и не видел ника­кого выхода, кроме смерти, из этого положения. Я так же, как разбойник к кресту, был пригвожден какой-то силой к этой жизни страданий и зла. И как разбойника ожидал страшный мрак смерти после бессмысленных страданий и зла жизни, так и меня ожидало то же.

Во всем этом я был совершенно подобен разбойнику, но различие мое от разбойника было в том, что он умирал уже, а я еще жил. Разбойник мог поверить тому, что спасение его будет там, за гробом, а я не мог поверить этому, потому что, кроме жизни за гробом, мне предстояла еще жизнь здесь. А я не понимал этой жизни. Она мне казалась ужасною. И вдруг я услыхал слова Христа, понял их, и жизнь и смерть перестали мне казаться злом, и вместо отчаяния я испытал радость и счастие жизни, не нарушимые смертью.

Большинство людей — блудные сыновья и дочери, кото­рые растрачивают свои жизненные силы и средства на то, что не имеет никакой цены. Они отходят все дальше и дальше от «отчего дома», питаясь, как блудный сын, рожками; наконец, духовная бедность заставляет их вернуться к «отчему дому», и им приходится тогда, как младенцам, с самого начала изучать путь истинной жизни.

Люси Малори

Тремя путями мы познаем мудрость: размышлением— самый благородный путь; подражанием — это самый легкий и третий, опытный — это самый тяжелый.

Конфуций

При всяком постигшем тебя страдании думай не столько о том, как тебе избавиться от страдания, сколько о том, чего, каких усилий для нравственного совершенствования оно тре­бует от тебя.

————————

Все бедствия и всего человечества и отдельных людей не бесполезны и ведут человечество и людей, хотя и окольным путем, все к той же одной цели, которая поставлена людям: проявлению Бога каждым человеком в себе и во всем челове­честве.

22 ИЮНЯ (Дела)

Истинная религия одна для всех людей.

Дурно то, что люди не знают Бога, но хуже всего то, что люди признают Богом то, что не есть Бог.

Лактанций

Различие религий — какое странное выражение! Конечно, могут быть различные веры в исторические события, переда­ваемые от поколения к поколению для укрепления религии.

Точно так же могут быть и различные религиозные книги (Зендавеста, Веды, Коран и т. д.). Но может быть только одна действительная для всех времен религия. Все же различны веры не могут содержать в себе ничего иного, как только вспомогательное средство для религии, которое является случайно и может быть различным, смотря по различию времен и места.

Кант

Верить можно только в то, про что мы знаем, что оно несо­мненно есть, но чего мы не можем обнять разумом и выразил словами.

Большинству людей мы оказываем слишком много чести, когда говорим про них, что они исповедуют ту или иную религию. Ибо они не знают и не ищут никакой религии; устав­ная церковная вера — вот все, что они подразумевают под этим словом. И так называемые религиозные войны, которые так часто потрясали мир и заливали его кровью, никогда не были не чем иным, как только препирательствами из-за церковной веры; и люди, жаловавшиеся на религиозные угнетения, жаловались, в сущности, не на то, что им препятствовали принадлежать к их религии, ибо этого не может сделать никакая внешняя сила, а на то, что им не позволяли следовать публично их церковной вере.

Кант

Утверждение о том, что ты во лжи, а я в истине, есть самое жестокое слово, которое может один человек сказать другому, в особенности когда это касается самого важного на свете дела. А между тем это самое говорят друг другу люди, споря­щие о религии.

Если ты мусульманин, иди и живи с христианами; если христианин — живи с евреями; если католик — живи с право­славными. Какая бы ни была твоя религия, общайся с людь­ми других верований. Если речи их не возмущают тебя и ты можешь свободно общаться с ними, ты достиг мира. Гафиз сказал: предмет всех религий один и тот же; все люди ищут любви, и весь мир есть обиталище любви, зачем же говорить о мечети или о церкви!

Суфийская мудрость

Истинно верующий человек — не тот, который слепо сле­дует известному учению или Библии, а тот, который полагает свою веру в чистой совести и ясной мысли — вернейших вы­разителях воли Бога.

Герберт Бигелов

————————

Не бойтесь сомнений — смело исследуйте разумом пред­лагаемые вам положения веры.

23 ИЮНЯ (Свобода)

Свободным может быть только тот, кто сущность жизни своей полагает не в телесной, а в духовной жизни.

Раб, довольный своим положением, вдвойне раб, потому что не одно его тело в рабстве, но и душа его.

Бурке

Если люди делают зло, они делают зло самим себе; тебе же они не могут сделать зла. Ты рожден не для того, чтобы творить зло и грешить вместе с людьми, но для того, чтобы помогать им в добрых делах и в этом находить свое счастье.

Знай и помни, что если человек несчастен, то он сам в этом виноват, потому что Бог создал всех людей для их счас­тья, а не для того, чтобы они были несчастны.

Из всего того, что Бог предоставляет нам в этой жизни, он одну часть отдал в наше полное распоряжение: она составля­ет как бы нашу собственность; другая же часть находится вне нашей власти, так сказать, не принадлежит нам: все, что дру­гие могут связать, насиловать, отнять у нас, не принадлежит нам, а все то, чему никто и ничто не может помешать и повре­дить, составляет нашу собственность. И Бог по Своей благос­ти дал нам в нашу собственность как раз то, что и есть настоящее благо. Значит, Бог не враг нам; он поступил с нами как добрый отец: он не дал нам только того, что не может дать нам блага.

И потому мудрый человек заботится только о том, чтобы? исполнять волю Божию, и размышляет о глубине своей души так: если Ты желаешь, Господи, чтобы я еще жил, то я буду жить так, как ты велишь, буду распоряжаться тою свободой, которою Ты дал мне во всем, что принадлежит мне.

Но если я Тебе больше не нужен, то пусть будет по-Твоему.

Я до сих пор жил на земле единственно для того, чтобы служить Тебе; если же Ты пошлешь мне смерть, то я уйду из мира, повинуясь Тебе, как служитель, понимающий приказа­ния и запрещения своего хозяина. А пока я остаюсь на земле, я хочу быть тем, чем Ты хочешь, чтобы я был.

Эпиктет

Мир — великое благо, но если мир достигается рабством, то он становится не благом, а бедствием. Мир — это свобода, основанная на признании прав всякого человека, рабство — это отрицание прав человека, его человеческого достоинства. И потому, надо жертвовать всем для достижения мира и еще больше для избавления от рабства.

По Цицерону

Помни, что изменить свое мнение и следовать тому, что исправляет твою ошибку, — более соответствует свободе, чем настойчивость в своей ошибке.

Марк Аврелий

Я назову только ту душу свободной, которая действует по внутренним мотивам неизменных начал, свободно восприня­тых ею. Я назову свободной только ту душу, которая не под­чиняется рабству обычая, которая не довольствуется стары­ми, приобретенными добродетелями, которая не замыкается в определенные правила, которая забывает то, что позади, а прислушивается к призывам совести и радуется тому, что может стремиться к новым и высшим задачам.

Чаннинг

Только та есть действительная обязанность, которая не имеет целью наше рабство. Только то есть знание, которое содействует нашей свободе.

Всякая другая обязанность — только новое ярмо. Всякое другое знание — только праздная выдумка.

Вишну Пурана

————————

Нет середины: будь рабом Бога или людей.

НЕДЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ

ДОБРОВОЛЬНОЕ РАБСТВО¹

[¹ Этьен де ла Боэти родился в 1530 г. и 16-ти лет написал речь о добровольном рабстве, выдержка из которой здесь приводится. Де ла Боэти был членом суда в Бордо и близким другом Монтэня. Монтэнь высоко ценил его как писателя и как человека и составил описание его болезни и смерти. Де ла Боэти умер в 1563 году. Издатель его речи пре­красно говорит о ней, что чтение таких речей есть питание тем мозгам костей львов (moёlle de lion), которого, к несчастию, лишены современ­ные поколения.]

Врачи советуют не заниматься неизлечимыми ранами; и я боюсь, что я поступаю глупо, желая давать советы народу, ко­торый давно потерял всякое понимание и который тем, что не замечает уже своей болезни, показывает, что болезнь его смертельна.

Прежде всего несомненно то, что если бы мы жили теми правилами и поучениями, которые дала нам природа, то мы были бы покорны своим родителям, подчинялись бы разуму и не были бы ничьими рабами. О повиновении каждого свое­му отцу и матери свидетельствуют все люди — каждый сам в себе или для себя. О разуме же я думаю, что он есть естествен­ное свойство души, и если люди поддерживают его в себе, то он расцветает в добродетель.

Но в чем нельзя сомневаться и что вполне ясно и очевид­но, это то, что природа сделала нас всех одинаковыми, — как бы вылила в одну форму, — с тем чтобы мы считали друг друга товарищами или, скорее, братьями; и если при дележе наших способностей она дала некоторым телесные и духов­ные преимущества, то она все-таки не хотела посеять вражды между нами, не хотела, чтобы более сильные и умные, как разбойники в лесу, нападали бы на слабых; но скорее, надо думать, что, наделив одних большими способностями в сравнении с другими, она создала тем самым возможность братской любви, в силу которой более сильные помогали бы тем, которые нуждаются в их помощи.

И если эта добрая мать-природа дала нам один и тот внешний вид для того, чтобы каждый мог видеть и узнавать себя в другом; если она всем нам дала великий дар слова для того, чтобы мы, сделав обычай из взаимного обмена мыслей и общения наших воль, узнавали друг друга и сближались все более и более; если она старалась всеми средствами объединить и сплотить наше общество, связав его при помощи общения как бы в крепкий узел, и так как, наконец, это ее стремление к объединению подтверждается и природой всех вещей в мире, то нет сомнения, что мы должны быть сотоварищами и что никто не может думать, чтобы природа одними определила быть рабами, а другим — господами.

И поистине излишне разбирать, естественна ли свобода, так как никто не может не чувствовать страданий, находясь в рабстве, и нет на свете ничего столь невыносимого, как унижение. Следовательно, нужно признать, что свобода, естест­венна и что нам от рождения свойственна не только свобода, но и потребность защищать се. Но если бы случилось, что мы усомнились бы в этом или до такой степени загрубели, что утеряли бы способность познания нашего блага и естественных наших стремлений, то удостоились бы чести поучиться этому самому у грубых животных. Животные, если люди окажутся не слишком глухи, будут кричать им: «Да здравствует свобода!» В самом деле, многие из них умирают, лишь только их лишают свободы. Другие — и большие и малые, — когда их ловят, отбиваются всеми силами: и клювом, и ноктями, и рогами, показывая этим, как они дорожат тем, что теряют, когда же они пойманы, показывают весьма недвусмысленно, насколько они сознают свое Несчастие, и продолжают свою жизнь больше для того, чтобы сокрушаться о потерянном, чем для того, чтобы довольствоваться своим рабством. Мы при­учаем коня к службе чуть не с самого его рождения; но сколь­ко бы мы ни ласкали его, когда дело приходит к тому, чтобы смирить его, он начнет кусать удила и рваться как бы для того, чтобы хоть этим показать, что служит он не по собствен­ному желанию, но по нашему принуждению. Так что все су­щества, которые имеют чувства, сознают зло подчинения и стремятся к свободе. Животные, которые ниже человека, не могут привыкнуть покоряться иначе, как против воли. Что же за странное явление, что один только человек до такой степе­ни изменил своей природе, что, рожденный для того, чтобы жить свободно, потерял даже воспоминание о свободе и же­лание возвратить ее!

Есть три рода тиранов (я говорю о злых государях): одни властвуют по выбору народа, другие — по силе оружия, тре­тьи — по наследству. Те, которые властвуют по праву войны, держат себя так, что видно, что они властвуют по праву побе­ды. Те, которые рождены государями, не лучше первых: буду­чи воспитаны в преданиях, тирании, они с молоком матери всасывают природу тиранов, пользуются подчиненными им народами как унаследованными рабами; смотря по своему расположению — корыстолюбивы ли они или расточитель­ны, — они распоряжаются государством как.своим наследст­вом. Тот же, который получил свое право от народа, казалось, должен бы был быть более способен; и я думаю, он был бы таким, если бы он не чувствовал себя превознесенным над другими, если бы не был окружен лестью, и тем, что называют величием, с которыми он не хочет расстаться, если бы он не пользовался своею властью для того, чтобы передать ее своим детям. И странное дело, эти самые государи, властвующие по выбору народа, превосходят всех других тиранов всякого рода пороками и даже жестокостью. Помимо усиления рабства — урезывания свободы у своих подданных, той свободы, кото­рой и без того так мало у них осталось, — они не видят иных средств утверждения своей власти. Так что, говоря по правде, хотя я и вижу некоторое различие между указанными мною тремя родами тиранов, однако, в сущности, они все одинако­вы, и хотя достигают власти различными путями, однако спо­соб властвования у них всегда один и тот же. Что же касается завоевателей, то они считают, что на завоеванных они имеют такое же право, как на свою добычу. Наследники же их посту­пают с подданными, как со своими естественными рабами.

Но если бы в наше время родились люди совсем новые, не привыкшие ни. к подчинению, ни к свободе, — люди, кото­рые не знали бы ни того ни другого, и если бы этим людям предложили одно из двух: или быть подданными, или жить свободно, — что бы они выбрали? Нетрудно решить, что они предпочли бы повиноваться лучше одному разуму, чем слу­жить одному человеку. Но это только в том случае, если бы они не были похожи на тех израильтян, которые без принуж­дения и без всякой надобности создали себе тирана. Историю этого народа я никогда не читаю без чувства досады, которое доводит меня до того, что я делаюсь бесчеловечен и радуюсь тем бедствиям, которые израильтяне сами на себя накликал Что же касается до всех людей, то в той мере, в которой они — люди, нужно одно из двух для того, чтобы их подчинить, — нужно или принудить, или обмануть их.

Удивительно, как народ, как скоро он подчинен, впадает тотчас же в такое забвение свободы, что ему трудно проснуться, чтобы возвратить ее. Он служит так охотно, что, глядя на него, думаешь, что он потерял не свободу свою, а свое рабство. Правда, что сначала люди бывают принуждаемы и побеждаемы силой; но следующее поколение, никогда не видавшее свободы и не знающее, что это такое, служит уже без сожаления и добровольно делает то, что его предшественники делали по принуждению. От этого люди, рожденные под игом и потому воспитанные в рабстве, принимают за естественное состояние то, в котором они родились, принимают его, не заглядывая вперед, а довольствуясь жизнью в том положении, а каком они родились, и не думая добиваться ни иных прав, ни иных благ, кроме тех, которые они находят. Ведь как бы ни был расточителен и небрежен наследник, он все же когда-нибудь да просмотрит свои акты наследства, чтобы узнать, всеми ли своими правами он пользуется, не отняли ли чего-нибудь у него или у его предшественника. Но привычка, которая вообще имеет над нами великую власть, ни в чем нс имеет над нами такой силы, как в том, чтобы научить нас быть рабами и приучить с легкостью проглатывать горький яд рабства подобно Митридату, понемногу приучившему себя к самоотравлению.

* * *

Во всех странах и во всяком воздухе противно рабство и приятна свобода, и потому надо жалеть тех, которые роди­лись с игом на шее. Но надо и извинять таких людей, так как они никогда не видали даже тени свободы и потому не заме­чают всего зла рабства. Ведь никто не сожалеет о том, чего никогда не имел, и приходит сожаление только после поте­рянного удовольствия.

Для человека естественно быть свободным и желать быть им, но вместе с тем его природа такова, что он привыкает ко всему.

Итак, мы скажем, что человеку естественны все вещи, к которым он привыкает. Так что первая причина доброволь­ного рабства есть привычка — та привычка, по которой самые лучшие кони сначала грызут свои удила, а потом играют ими, сначала рвутся из-под седла, а под конец как бы с гордостью гарцуют в своей сбруе. Люди говорят, что они всегда были подданными, что их отцы жили таковыми, — думают, что должны переносить неволю, заставляют себя верить в это и на основании давности оправдывают власть тех, которые их тиранят. Но среди таких покорных встречаются и благород­ные люди, которые, чувствуя тяжесть ига, желают свергнуть его и никогда не привыкают к подчинению. Эти люди, как Улисс, который на море и на земле желал видеть дым своего родного очага, помнят о своих естественных правах и о сво­бодных своих предках; обладая ясным пониманием и прони­цательным умом, они не довольствуются, подобно грубой толпе, только тем, что у них под ногами, но имеют головы на плечах, — головы, воспитанные образованием и наукой. И эти люди, если бы свобода совсем покинула мир, если бы навсег­да была потеряна для людей, все-таки чувствовали бы ее в своем духе и любили бы ее, так как рабство им всегда против­но, как бы его ни наряжали.

Турецкий султан догадался об этом. Он решил, что книги и ученье более всего пробуждают в людях сознание самих себя и ненависть к тирании. Говорят, что в его владениях есть только такие ученые, которые ему нужны. И от этого, как бы ни были многочисленны люди, сохранившие в себе, несмот­ря ни на что, преданность свободе, они при всем их желании и рвении не имеют никакого влияния; и это потому, что, при полном отсутствии свободы говорить и даже думать, они не могут знать друг друга.

Итак, главная причина, по которой люди добровольно от­даются в рабство, в том, что они рождаются и воспитываются в этом положении. От этой причины происходит и другая — та, что под властью тиранов люди легко делаются трусливыми и женственными. Тиран никогда не думает, чтобы его власть была прочная, и потому старается, чтобы под его властью не было ни одного достойного человека.

Эта хитрость, при помощи которой тираны одуряют своих подданных, ни на чем так ясно не обнаруживается, как на том, что сделал Кир с лидийцами после того, как завладел их главным городом Лидией и взял в плен Креза, этого богатого государя, и увез его с собой. Когда ему объявили, что лидийцы возмутились, он скоро вновь покорил их; но не желая раз­рушать такой прекрасный город и постоянно держать там армию, чтобы сохранять его за собой, он придумал другое средство: он устроил там увеселительные места, трактиры, публичные дома, зрелища и сделал предписание, чтобы все жители пользовались всем этим. И этот способ оказалался столь действительным, что после этого ему уже не нужно было воевать с лидийцами. Эти несчастные люди забавлялись тем, что придумывали разные новые игры; так что римляне от них заимствовали слово, которым мы называем провождением времени: «ludi».

Тираны не признают открыто того, что они хотят развратить своих подданных, но то, что Кир откровенно применив то в действительности делают все. Так как свойство простого народа в городах таково, что он бывает подозрителен лишь тем, которые его любят, и прост и податлив по отношению к тем, которые его обманывают. Не думаю, чтобы нашлась какая-либо птица, которая бы лучше ловилась на приманка или рыба, которая лучше попадала бы на крючок, чем все на роды попадаются в рабство из-за малейшего перышка, которым им, как говорится, помажут по губам (так что надо удивляться, как они легко поддаются, лишь только пощекочут их). Театры, игры, представления, шутовства, гладиаторы, страна ные животные, картины и другие подобные глупости составляли для древних приманку рабства, цену их свободы и оружие тирании. Таковы были приемы приманок древних тиранов, употреблявшиеся ими с целью усыпления их подданных под их игом. Таким образом, одуренные этими забавами, увеселяемые пустыми зрелищами, устраиваемыми перед их глазами, народы привыкали рабствовать не хуже, чем малые дети, которые выучиваются читать лишь для того, чтобы знать содержание блестящих картинок в книжках.

Ассирийские цари и после них мидийские показывались народу по возможности реже, чтобы народ думал, что они представляют из себя нечто необычайно великое, и чтобы так и оставался в этом заблуждении, ибо людям свойственна преувеличивать в своем воображения то, чего они не могут видеть. Таким образом, народы, наводившиеся под властью ас­сирийского владычества, были приучены рабствовать при помощи этой тайны и тем охотнее рабствовали, чем меньше знали своего господина; а иногда и совсем не знали, есть ля он, и все по доверию боялись того, кого никто не видал. Пер­вые цари Египта показывались не иначе, как имея иногда ветку, а иногда огонь на голове, и выходили в масках и этим возбуждали в своих подданных уважение и удивление; тогда как люди, не слишком раболепные и глупые, мне кажется» сочли бы их только забавными и смешными. Прямо жалки, и ничтожны те уловки, которыми пользовались тираны древности ради утверждения своей тирании в народе, столь подат­ливом на их обманы. Не было такой сети, в которую не попа­дался бы народ; и никогда тираны легче не обманывали народ, легче не подчиняли его, как когда сами смеялись над ним. Итак, было ли такое время, когда бы тираны, ради ут­верждения своей власти, не приучали народ не только к пови­новению и рабству, но и к обожанию?

Все, что я сказал до сих пор о том, как тираны учат людей повиноваться им, касается простого и грубого народа.

Теперь же я подхожу к вопросу, который составляет сек­рет И главное оружие тирании. Тот, кто думает, что тираны охраняют, себя оружием стражи и орудиями крепости» тот очень заблуждается; правда, они пользуются этим, но больше для формы и для страха, чем на самом деле полагаются на них. Телохранители не допускают во дворцы не тех людей, которые опасны, а лишь тех ничтожных людей, которые не могут причинить тирану никакого вреда.

Если мы подсчитаем число убитых римских императоров, то увидим, что их телохранители не столько избавляли их от опасностей, сколько убивали их. Не оружие и не вооружен­ные люди — конные и пешие — защищают тиранов, но, как ни трудно этому поверить, три или четыре человека поддер­живают тирана и держат для него всю страну в рабстве. Всегда круг приближенных тирана состоял из пяти или шести чело­век; эти люди или сами вкрадывались к нему в доверие, или были приближаемы им, чтобы быть соучастниками его жестокостей, товарищами его удовольствий, устроителями его наслаждений и сообщниками его грабительств. Эти шестеро заставляют своего начальника быть злым не только его собст­венной, но еще и их злостью. Эти шестеро имеют шестьсот, находящихся под их властью и относящихся к шестерым так же, как шестеро относятся к тиранам. Шестьсот же имеют под собой шесть тысяч, которых они возвысили, которым дали управление провинциями или денежными делами, с тем чтобы они служили их корыстолюбию и жестокости и чтобы делали зло, которое может продолжаться только при них и только ими избавляется от законной кары. За этими следует еще большая свита. И тот, кому охота забавляться — распуты­вать эту сеть, увидит, что не только шесть тысяч, но сотни тысяч, миллионы скованы этой цепью с тираном. Ради этого умножаются должности, которые все суть поддержка тира­нии, и все занимающие эти должности люди имеют тут свои выгоды, и этими выгодами они связаны с тиранами, и людей, которым тирания выгодна, такое множество, что их наберется почти столько же, сколько тех, которым свобода была бы радостна. И как доктора говорят, что если есть в нашем теле что-нибудь испорченное, то тотчас же к этому больному месту приливают все дурные соки, так же точно и к государю как скоро он делается тираном, собирается все дурное — все подонки государства, куча воров и негодяев, не способных ни на что, но корыстолюбивых и алчных, — собираются, чтобы участвовать в добыче, чтобы быть под большим тираном ма­ленькими тиранятами. Так делают большие грабители и знаменитые корсары. Одни делают разведки, другие останавли­вают путешественников; одни караулят, другие в засаде; одни убивают, другие грабят, и хотя между ними есть различие, ибо одни — слуги, а другие — начальники, — все они участ­ники в добыче.

Так что тиран подчиняет одних подданных посредством других и бывает охраняем теми, которых, если бы они не были негодяи, он бы должен был опасаться. Но, как говорится, «чтобы колоть дрова, делают клинья из того же дерева», — так и его телохранители таковы же, как и он. Бывает, что и они страдают от него; но эти оставленные Богом, потерянные люди готовы переносить зло, только бы им быть в состояний делать его не тому, кто делает зло им, но тем, которые пере­носят его и не могут иначе.

Ла Боэти

ОРЕЛ

Проживал у нас тоже некоторое время в остроге орел (Kaрагуш), из породы степных, небольших орлов. Кто-то принес его в острог раненого и измученного. Вся каторга обступила его; он не мог летать: правое крыло его висело по земле, одна нога была вывихнута. Помню, как он яростно оглядывался кругом, осматривая любопытную толпу, и разевал свой горба­тый клюв, готовясь дорого продать свою жизнь.

Когда на него насмотрелись и стали расходиться, он отковылял, хромая, прискакивая на одной ноге и помахивая здо­ровым крылом, в самый дальний конец острога, где забился в углу, плотно прижавшись к палям. Тут он прожил у нас меся­ца три и во все время ни разу не вышел из своего угла. Снача­ла приходили часто глядеть на него, натравливали на него со­баку. Шарик кидался на него с яростью, но, видимо, боялся подступить ближе, что очень потешало арестантов.

— Зверь! — говорили они, — не дается!

Потом и Шарик стал больно обижать его; страх прошел, и он, когда натравливали, изловчался хватать его за больное крыло. Орел защищался изо всех сил когтями и клювом и гордо и дико, как раненый король, забившись в свой угол, ог­лядывал любопытных, приходивших его рассматривать. На­конец всем он наскучил, все его бросили и забыли, и, одна­ко ж, каждый день можно было видеть возле него клочки свежего мяса и черепок с водой. Кто-нибудь да наблюдал же его. Он сначала есть не хотел, не ел несколько дней; нако­нец стал принимать пищу, но никогда из рук или при людях.

Мне случалось не раз издали наблюдать его. Не видя ни­кого и думая, что он один, он иногда решался недалеко выхо­дить из угла и ковылять вдоль паль, шагов на двенадцать от своего места, потом возвращался назад, потом опять выхо­дил, точно делал моцион.

Завидя меня, он тотчас же изо всех сил, хромая и приска­кивая, спешил на свое место и, откинув назад голову; разинув клюв, ощетинившись, тотчас