МАРТА (Приближение Царства Божия)

Главное изменение жизни народов — это изменение их верований.

Иисус, приближаясь к пределу Своей жизни, занят преимущественно двумя вопросами: вопросом о том злоупотреблении, которое сделают из Его имени, и об окончательном, после глубоких и разрушительных потрясений, утверждении Его закона. Христос перед смертью говорил Своим ученикам и всем людям, что явятся после него лжехриста и лжепророки и что надо остерегаться их, как бы они ни удивляли людей. Он говорит, что они будут могущественны и что могущество их соблазнит людей.

Он говорит о том, как будет можно узнать то, что учение их ложно. Узнать это можно по тому же, по чему мы узнаем хорошее дерево от дурного — по плодам. Если не будет в уче­нии презрения к прелестям мира сего, не будет отречения от себя, не будет милосердия и любви ко всем без всякого разде­ления, везде, где этого не будет, не будет истинного христианского учения, а будут лжехристы и лжепророки. И Христос говорит, что их будет много. Они будут являться один за другим до тех пор, пока не придет тот день и час, про который знает только Отец Небесный.

Но час этот придет, придет время, когда все заколеблется в человеческих обществах, когда одни народы опрокинутся на другие, когда власти и силы начнут падать и сделается всеобщее смятение. Тогда-то, говорит Христос, и будет конец старого мира и начало нового мира и установления Царства Божия. И время этого нового мира недалеко, говорит Христос, потому что уже видно, что старый мир, мир лжехристов, лжепророков, уходит. И народы уже с радостью поднимают голову и оглядываются во все стороны, чтобы приветствовать пришествие Царства Божия.

По Ламенэ

Когда в древности народ был несчастен, пророки говорили ему: «Ты забыл Бога, отступил от Божьих путей, — иначе несчастие не постигло бы тебя. Ты жил не по вечным законам и не руководился ими, а следовал законам лжи, обмана, сознательно не почитая действительности, и теперь ты видишь, что долготерпение природы истощилось».

Все это вполне понятно простым, неразвращенным лю­дям. Но в последнее время явились люди, которые природу считают мертвой, чем-то вроде недельных часов, сделанных много тысяч лет тому назад; они все еще тикают, но никуда не годятся. На таких людей никакие увещания и обличения не могут действовать. Но, к счастью, не все люди такие, и есть люди, понимающие то, что если жизнь их дурна, то виноваты;в этом только они сами.

По Карлейлю

Как пьяный человек, стоящий на краю пропасти, отвечает глупым смехом и непристойными речами на предостережения людей, желающих удержать его от падения, так и наш мир, опьяненный разного рода нечистыми вожделениями, насмехается над пророками, хотящими спасти его от грозя­щей ему участи. Как и в древнее время, можно сказать теперь: «О Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камня­ми побивающий посланных к тебе! Сколько раз я хотел собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, но ты не хотел этого».

Люси Малори

Человечество есть вечно учащийся человек. Отдельные люди умирают, но истина, до которой они додумались, та правда, которую они высказали, не погибает вместе с ними. Человечество хранит все это, и человек из могил умерших пользуется тем, что добыто людьми, жившими до него. Каж­дый из нас родится в мире верований человечества, жившего до нас; и каждый бессознательно вносит что-нибудь более или менее ценное для жизни человечества, которое ему унаследует. Воспитание человечества совершается подобно тем восточным пирамидам, для которых каждый проходивший мимо клал по камню. Мы, минутные жильцы, отзываемые для пополнения нашего воспитания в иное место, уходим; но воспитание человечества, хотя и медленно, но совершается непрерывно.

По Мадзини

————————

Большая ошибка думать, что вера может быть одна на все времена. Чем больше живут люди, тем вера их становится по­нятнее и проще, тверже.

И чем понятнее, проще и тверже вера, тем согласнее и лучше жизнь людей.

Верить в то, что одна и та же вера годится для всех времен и не должна изменяться, все равно что верить в то, что те сказки, прибаутки, какие рассказывала тебе мать, когда ты был младенцем, — истинная правда, и тебе нельзя перестать верить в них.

МАРТА (Мужество)

Чем больше человек верит в Бога, тем меньше он боится людей.

Не падай духом и не отчаивайся, если тебе не вполне удается в поступках твоих исполнить все то хорошее, что ты желал бы.

Если ты упал с высоты своей, старайся снова подняться, — кротко претерпеть испытание жизни и охотно, созна­тельно прийти назад к своим основам.

Марк Аврелий

Кто людей боится, тот Бога не боится. А кто Бога боится, тот людей не боится.

Почитай того, чья жизнь есть неперестающая победа, — того, кто, благодаря тому, что стремится к бесконечному и истинному, находит поддержку не в похвалах, а в труде, — кто не блестит и не хочет блестеть. Он, вперед зная, что по­страдает за это, избрал ту добродетель, которая подвергается ругательствам, ту истину, для истребления которой соединя­ются все разрозненные враги ее. Высшая добродетель всегда противна мирскому закону.

Эмерсон

Всякая великая истина, для того чтобы войти в сознание человечества, должна неизбежно пройти три ступени. Первая ступень: «Это так нелепо, что не стоит и обсуждать». Вторая ступень: «Это безнравственно и противно религии». Третья ступень: «Да это давно уже все известно».

Тот, кто ничего не боится и готов всегда отдать свою жизнь за истину, гораздо сильнее того, кого все боятся и кто держит в своей власти жизнь других людей.

Ищи лучшего человека среди тех, кого осуждает мир.

Делай то, что ты считаешь должным, не ожидая за это никакой славы. Помни, что глупый человек — плохой судья разумных поступков.

————————

Если хочешь спастись от власти людей, отдайся власти Бога. Если сознаешь себя во власти Бога, то люди не могут ничего сделать тебе.

 

МАРТА (Мудрость)

Мудрость достигается внутренней работой в уединении и.такой же работой над самим собою в общении с людьми.

Слушай, будь внимателен, но говори мало. Никогда не говори, если тебя не спрашивают, но если тебя спрашивают, отвечай тотчас же и коротко и не стыдись, если ты должен признаться, что не знаешь того, о чем тебя спрашивают.

Не спорь ради спора.

Не хвастайся.

Не ищи высшего места и не принимай, если даже тебе и предложат его.

В безразличных делах, т.е. таких, где не приходится изме­нять долгу, сообразуйся с привычками и желаниями тех, с кем живешь.

Не старайся делать что-либо, не составляющее твоей обя­занности и не содействующее удобству твоих сожителей, а то эта привычка сделается идолом. А каждый человек должен разбивать своих идолов.

Суфийская мудрость

Лишь чужими глазами можно видеть свои недостатки.

Китайская пословица

Каждый человек имеет в другом зеркало, в котором он мо­жет ясно разглядеть свои собственные пороки, недостатки и всякого рода дурные стороны; но мы большею частью поступа­ем при этом, как собака, которая лает на зеркало в том предпо­ложении, что видит там не себя, а другую собаку.

Шопенгауэр

«Познай самого себя» есть основное правило. Но неужели вы думаете, что можно познать себя, всматриваясь в себя? Нет. Вы можете познать себя только присматриваясь к тому, что вне вас. Сравнивайте ваши силы с силами других, ваши интересы с их интересами; старайтесь думать о своих интере­сах как о чем-то второстепенном, преклоняйтесь перед до­стоинствами других, исходя из уверенности, что в вас, веро­ятно, нет ничего особенного.

Джон Рёскин

Если мы сойдемся трое, то я наверное найду двух учите­лей. Доброму человеку я буду стараться подражать, а глядя на дурного человека, буду стараться исправить себя.

Китайская мудрость

Многому я научился у своих наставников, еще более у своих товарищей, но более всего у своих учеников.

Талмуд

Когда видишь святого человека, думай о себе, не можешь ли и ты быть таким же. Когда видишь развратника, подумай о себе, нет ли и в тебе тех же пороков.

Китайская мудрость

«Будь осторожен, когда хочешь в человеке бить по дьяволу, как бы не задеть в нем Бога». Это значит то, что, осуждая человека, не забывай того, что в нем дух Божий.

«С грехом ссорься, с грешником мирись». Ненавидь дурное в человеке, а человека люби.

Любовь истинная не на словах, а на деле не только не может быть глупа, но только одна любовь дает истинную проницательность и мудрость.

————————

Живя с людьми, не забывай того, что ты узнал в уединении. И в уединении обдумывай то, что узнал из общения с людьми.

МАРТА (Воздержание)

Если чувствуешь иногда, что, несмотря на все желание победить страсть, страсть преодолевает тебя, то не думай, что ты не можешь победить страсть. Это доказывает только то, что на этот раз ты не мог этого сделать. Возница не бросает вожжей оттого, что не сразу остановит коней, но продолжает тянуть — и кони останавливаются. Так и ты: не удержался один раз, продолжай бороться и наверное победишь ты, а не страсти.

Настраивать свой ум выше своих влечений — это и есть смысл воздержания. О нем один из отцов церкви говорит, что это не добродетель, а великое дело добродетели.

Джонсон

Приучайся повелевать над жадностью, сном, роскошью, гневом.

Тот, кто победил себя, гораздо больший победитель, чем тот, кто победил тысячу раз тысячу людей в сражении. Лучше победить себя, чем всех других людей.

Тот, кто победил других людей в сражении, может быть побежден, но тот, кто победил себя и владеет собою, останется навсегда победителем.

Дхаммапада

Владеть собою настолько, чтобы уважать других, как са­мого себя, и поступать с ними так, как мы желаем, чтобы с нами поступали, — вот что можно назвать учением о человеколю­бии. Выше этого нет ничего.

Конфуций

Молодой человек! отказывай себе в удовлетворении твоих желаний (в увеселениях, в роскоши и т.п.), если и не из наме­рения совсем отказаться от удовлетворения их, то из желания иметь в виду все более возрастающее наслаждение. Такая береж­ливость по отношению к твоему жизненному чувству сделает тебя, благодаря отсрочке наслаждения, в действительности богаче. Сознание, что наслаждение находится в твоей власти, плодотворнее и обширнее, чем удовлетворенное посредством этого наслаждения чувство, потому что вместе с удовлетворением оно уничтожается.

Кант

Страсть в сердце человека сначала — паутина, потом — толстая веревка.

Страсть вначале — как чужой, после — как гость и, нако­нец, как хозяин дома.

Талмуд

Всякая невоздержанность есть зачаток самоубийства; это невидимый поток под домом, который рано или поздно под­моет его фундамент.

Блекки

Истинно могуч тот, кто побеждает самого себя.

Восточная мудрость

Главные мои желания в том, чтобы никогда не сердиться, всегда говорить правду, говорить ее любовно, так, чтобы ни­кого не оскорбить, быть терпимым с нетерпимыми, добрым с осуждающими, свободным от страсти среди страстных. Вот в чем мои главные желания.

Дхаммапада

————————

Воздержание не достигается сразу, но всегда может быть достигнуто. Жизнь всякого человека идет не к усилению страстей, а к ослаблению их.

Время помогает усилиям и воздержанию.

30 МАРТА (Доброта)

Истинная доброта — не только добродетель и радость, но и орудие борьбы, гораздо более могущественное, чем насилие.

Правда, что трудно быть добрым с человеком порочным, лживым, особенно с тем, кто оскорбляет нас, но с ним-то, с этим именно человеком, и нужно быть добрым и для него, и для себя.

Тогда Петр приступил к Нему и сказал: Господи, сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня, до семи ли раз?

Иисус говорит ему: не говорю тебе до семи, но до семижды семидесяти раз.

Мф. гл. 18, ст. 21—22

Если ты знаешь, как надо жить людям для их блага, и же­лаешь добра людям, то будешь высказывать им это и выска­зывать так, чтобы они поверили тебе. Для того же, чтобы они поверили тебе и поняли тебя, тебе надо постараться переда­вать свои мысли спокойно и с добротой.

А между тем как часто мы поступаем как раз наоборот. Мы хорошо умеем беседовать с человеком, согласным или почти согласным с нами; когда же мы видим, что собеседник наш не верит в ту истину, которую мы признаем, или даже не понимает ее и, несмотря на наши усилия объяснить ему, он продолжает не соглашаться с нами и, как нам кажется, упрямится или извращает наши слова, то как легко мы теряем наше спокойствие и раздражаемся! Мы или начинаем сер­диться и говорить нашему собеседнику неприятности, или прекращаем разговор, думая, что с таким непонятливым или упрямым человеком не стоит и рассуждать.

Когда ты хочешь показать твоему собеседнику в разговоре какую-нибудь истину, то самое главное при этом — не раздражаться и не сказать ни одного недоброго или обидного слова.

По Эпиктету

Если ты заметил в ком-либо ошибку, поправь его кротко и укажи ему, в чем он ошибся. Если же он не слушает тебя, вини одного себя или, еще лучше, никого не вини, а продол­жай быть кротким.

Марк Аврелий

————————

Если ты разошелся с человеком, если он недоволен тобой, если он не согласился с тобой, когда ты был прав, виноват не он, а, наверное, ты тем, что ты не был добр, когда имел с ним дело.

МАРТА (Покаяние)

Каяться — значит видеть всю степень своей порочности, своей слабости. Покаяние есть порицание всего дурного в себе, есть чистка души, приготовление ее к принятию добра.

Если добрый человек не признает своих ошибок, а стара­ется всегда оправдывать себя, то он очень скоро из доброго сделается очень недобрым.

Присуще ли тебе нечто такое, что достойно порицания, сам спеши признать это.

Ничто так не размягчает сердца, как сознание своей ви­ны, и ничто так не окаменяет его, как желание быть всегда правым.

По Талмуду

Если человек и чувствует в душе себя виноватым пред Богом, но не признается в своей вине ни перед другими людьми, ни перед собой, то такой человек всегда охотно обвинит других людей, и в особенности тех, перед кем виноват.

Добрый человек — это тот, кто помнит свои грехи и забы­вает свое добро, а злой — наоборот, тот, кто помнит свое доб­ро и забывает свои грехи.

Не прощай себе, и тогда легко будешь прощать другим.

Талмуд

Тот, кто свои прежние злые дела покрыл добрыми, светит в этом мрачном мире подобно месяцу в облачной ночи.

Буддийская мудрость [Дхаммапада]

Хорошо каяться в грехах, когда еще в силах. Каяться — значит очищать свою душу и готовиться к доб­рой жизни, и потому хорошо каяться, пока еще силы жизни не оставили человека. Надо подливать масла, пока еще не по­гасла светильня.

По Талмуду

————————

Сознание человеком своей конечности среди бесконечного мира и своей греховности, т.е. неисполнения всего того, что он мог бы и должен был сделать, но не сделал, всегда было и всегда будет до тех пор, пока человек будет челове­ком.

НЕДЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ

КОРНЕЙ ВАСИЛЬЕВ

I

Корнею Васильеву было пятьдесят четыре года, когда он в последний раз приезжал в деревню. В густых курчавых во­лосах у него не было еще ни одного седого волоса, и только в черной бороде у скул пробивалась седина. Лицо у него было гладкое, румяное, загривок широкий и крепкий, и все силь­ное тело обложилось жиром от сытой городской жизни.

Он двадцать лет тому назад отбыл военную службу и вер­нулся со службы с деньгами. Сначала он завел лавку, потом оставил лавку и стал торговать скотиной. Ездил в Черкассы за «товаром» (скотиной) и пригонял в Москву.

В селе Гаях, в его каменном, крытом железом доме, жила старуха мать, жена с двумя детьми (девочка и мальчик), еще сирота племянник, немой 15-летний малый, и работник. Корней был два раза женат. Первая жена его была слабая, больная женщина и умерла без детей, и он уже немолодым вдовцом женился второй раз на здоровой красивой девушке, дочери бедной вдовы из соседней деревни. Дети были от второй жены.

Корней так выгодно продал последний «товар» в Москве, что у него собралось около трех тысяч денег. Узнав от земляка, что недалеко от его села выгодно продается у разоривше­гося помещика роща, он вздумал заняться еще и лесом. Он знал это дело и еще до службы жил помощником приказчика у купца в роще.

На железнодорожной станции, с которой сворачивали в Гаи, Корней встретил земляка, гаевского кривого Кузьму. Кузьма к каждому поезду выезжал из Гаев за седоками на своей парочке плохеньких косматых лошаденок. Кузьма был беден и оттого не любил всех богатых, а особенно богача Корнея, которого он звал Корнюшкой.

Корней в полушубке и тулупе, с чемоданчиком в руке вышел на крыльцо станции и, выпятив брюхо, остановился, отдуваясь и оглядываясь. Было утро. Погода была тихая, пасмурная, с легким морозцем.

— Что ж не нашел седоков, дядя Кузьма? — сказал он. — Свезешь, что ли?

— Что ж, давай рублевку. Свезу.

— Ну и семь гривен довольно.

— Брюхо наел, а тридцать копеек у бедного человека оття­нуть хочешь.

— Ну ладно, давай, что ль, — сказал Корней. И, уложив в маленькие санки чемодан и узел, он широко уселся на заднем месте.

Кузьма остался на козлах.

— Ладно. Трогай.

Выехали из ухабов у станции на гладкую дорожку.

— Ну а что, как у вас, не у нас, а у вас на деревне? — спро­сил Корней.

— Да хорошего мало.

— А что так? Моя старуха жива?

— Старуха-то жива. Надысь в церкви была. Старуха твоя жива. Жива и молодая хозяйка твоя. Что ей делается. Работ­ника нового взяла.

И Кузьма засмеялся как-то чудно, как показалось Корнею.

— Какого работника? А Петра что?

— Петра заболел. Взяла Евстигнея Белого из Каменки, — сказал Кузьма, — из своей деревни, значит.

— Вот как? — сказал Корней.

Еще когда Корней сватал Марфу, в народе что-то бабы болтали про Евстигнея.

— Так-то, Корней Васильич, — сказал Кузьма. — Очень уж бабы нынче волю забрали.

— Что и говорить! — промолвил Корней. — А стара твоя сивая стала, — прибавил он, желая прекратить разговор.

— Я и сам не молод. По хозяину, — проговорил Кузьма в ответ на слова Корнея, постегивая косматого кривоногого мерина.

На полдороге был постоялый двор. Корней велел остановить и вошел в дом. Кузьма приворотил лошадь к пустому корыту и оправлял шлею, не глядя на Корнея и ожидая, что он ^позовет его.

— Заходи, что ль, дядя Кузьма, — сказал Корней, выходя на крыльцо, — выпьешь стаканчик.

— Ну что ж, — отвечал Кузьма, делая вид, что не торопится.

Корней потребовал бутылку водки и поднес Кузьме. Кузьма, не евши с утра, тотчас же захмелел. И как только захмелел, стал шепотом, пригибаясь к Корнею, рассказывать ему, что говорили в деревне. А говорили, что Марфа, его жена, взяла в работники своего прежнего полюбовника и живет с ним.

— Мне что ж. Мне тебя жалко, — говорил пьяный Кузьма. — Только нехорошо, народ смеется. Видно, греха не боится. Ну да погоди же ты, говорю. Дай срок, сам приедет. Так-то, брат, Корней Васильич.

Корней молча слушал то, что говорил Кузьма, и густые брови все ниже и ниже спускались над блестящими, черными как уголь глазами.

— Что ж, поить будешь? — сказал он только, когда бутыл­ка была выпита, — а нет, так и едем.

Он расплатился с хозяином и вышел на улицу.

Домой он приехал сумерками. Первый встретил его тот самый Евстигней Белый, про которого он не мог не думать всю дорогу. Корней поздоровался с ним. Увидав худощавое, белобрысое лицо заторопившегося Евстигнея, Корней только недоуменно покачал головой. «Наврал, старый пес, — подумал он на слова Кузьмы. — А кто их знает. Да уж я дознаюсь».

Кузьма стоял у лошади и подмигивал своим одним глазом на Евстигнея.

— У нас, значит, живешь? — спросил Корней.

— Что ж, надо где-нибудь работать, — отвечал Евстигней.

— Топлена горница-то?

— А то как же? Матвевна тама, — отвечал Евстигней. Корней поднялся на крыльцо. Марфа, услыхав голоса, вышла в сени и, увидав мужа, вспыхнула и торопливо и осо­бенно ласково поздоровалась с ним.

— А мы с матушкой уж и ждать перестали, — сказала она и вслед за Корнеем вошла в горницу.

— Ну что, как живете без меня?

— Живем все по-старому, — сказала она и, подхватив на руки двухлетнюю дочку, которая тянула ее за юбку и просила молока, большими решительными шагами вошла в сени.

Корнеева мать с такими же черными глазами, как у Корнея, с трудом волоча ноги в валенках, вошла в горницу.

— Спасибо проведать приехал, — сказала она, покачивая трясущейся головой.

Корней рассказал матери, по какому делу заехал, и, вспом­нив про Кузьму, пошел вынести ему деньги. Только он отво­рил дверь в сени, как прямо перед собой он увидал у двери на двор Марфу и Евстигнея. Они близко стояли друг от друга, и она говорила что-то. Увидав Корнея, Евстигней шмыгнул во двор, а Марфа подошла к самовару, поправляя гудевшую над ним трубу.

Корней молча прошел мимо ее согнутой спины и, взяв узел, позвал Кузьму пить чай в большую избу. Перед чаем Корней роздал московские гостинцы домашним: матери шерстяной платок, Федьке книжку с картинками, немому племяннику жилетку и жене ситец на платье. За чаем Корней сидел насупившись и молчал. Только изредка неохотно улыбался, глядя на немого, который забавлял всех своей радостью. Он не мог нарадоваться на жилетку. Он укладывал и развертывал ее, надевал ее и целовал свою руку, глядя на Корнея, и улыбался.

После чая и ужина Корней тотчас же ушел в горницу, где спал с Марфой и маленькой дочкой. Марфа оставалась в большой избе убирать посуду. Корней сидел один у стола, облокотившись на руку, и ждал. Злоба на жену все больше и больше ворочалась в нем. Он достал со стены счеты, вынул из кармана записную книжку и, чтобы развлечь мысли, стал считать. Он считал, поглядывая на дверь и прислушиваясь к голосам в большой избе.

Несколько раз он слышал, как отворялась дверь в избу и кто-то выходил в сени, но это все была не она. Наконец послышались ее шаги, дернулась дверь, отлипла, и она, румяная, красивая, в красном платке, вошла с девочкой на руках.

— Небось с дороги-то уморился, — сказала она, улыбаясь, как будто не замечая его угрюмого вида. Корней взглянул на неё и стал опять считать, хотя считать уж нечего было.

— Уж не рано, — сказала она и, спустив с рук девочку, прошла за перегородку.

Он слышал, как она убирала постель и укладывала спать дочку.

«Люди смеются, — вспомнил он слова Кузьмы. — Погоди же ты...» — подумал он, с трудом переводя дыхание, и мед­ленным движением встал, положил обгрызок карандаша в жилетный карман, повесил счеты на гвоздь, снял пиджак и подошел к двери перегородки. Она стояла лицом к иконам и молилась. Он остановился, ожидая. Она долго крестилась, кланялась и шепотом говорила молитвы. Ему казалось, что она давно перечитала все молитвы и нарочно по нескольку раз повторяет их. Но вот она положила земной поклон, выпрямилась, прошептала в себя какие-то молитвенные слова и повернулась к нему лицом.

—А Агашка-то уж спит, — сказала она, указывая на девочку, и, улыбаясь, села на заскрипевшую кровать.

— Евстигней давно здесь? — сказал Корней, входя в дверь. Она спокойным движением перекинула одну толстую косу через плечо на грудь и начала быстрыми пальцами расплетать ее. Она прямо смотрела на него, и глаза ее смеялись.

— Евстигней-то? А кто его знает, недели две али три.

— Ты живешь с ним? — проговорил Корней. Она выпустила из рук косу, но тотчас же поймала опять свои жесткие густые волосы и опять стала плести.

— Чего не выдумают. Живу с Евстигнеем? — сказала она, особенно звучно произнося слово Евстигней. — Выдумают же! Тебе кто сказал?

— Говори: правда, нет ли? — сказал Корней и сжал в ку­лаки засунутые в карманы могучие руки.

— Будет болтать пустое. Снять сапоги-то?

— Я тебя спрашиваю, — повторил он.

— Ишь добро какое. На Евстигнея польстилась, — сказала она. — И кто только наврал тебе?

— Что ты с ним в сенях говорила?

— Что говорила. Говорила, на бочку обруч набить надо. Да ты что ко мне пристал?

— Я тебе велю: говори правду. Убью, сволочь поганая. Он схватил ее за косу.

Она выдернула у него из руки косу, лицо ее скосилось от боли.

— Только на то тебя и взять, что драться. Что я от тебя хо­рошего видела? От такого житья не знаю что сделаешь.

— Что сделаешь? — проговорил он, надвигаясь на нее.

— За что полкосы выдрал? Во, так шмотами и лезут. Что пристал. И правда что...

Она не договорила. Он схватил ее за руку, сдернул с кровати и стал бить по голове, по бокам, по груди. Чем больше он бил, тем больше разгоралась в нем злоба. Она кричала, защи­щалась, хотела уйти, но он не пускал ее. Девочка проснулась и бросилась к матери.

— Мамка, — ревела она.

Корней ухватил девочку за руку, оторвал от матери и как котенка бросил в угол. Девочка визгнула, и несколько секунд ее не слышно было.

— Разбойник! Ребенка убил, — кричала Марфа и хотела подняться к дочери.

Но он опять схватил ее и так ударил в грудь, что она упала навзничь и тоже перестала кричать. Только девочка кричала отчаянно, не переводя духа.

Старуха без платка, с растрепанными седыми волосами, с трясущейся головой, шатаясь, вошла в каморку и, не глядя ни;на Корнея, ни на Марфу, подошла к внучке, заливавшейся; отчаянными слезами, и подняла ее.

Корней стоял, тяжело дыша и оглядываясь, как будто спросонья, не понимая, где он и кто тут с ним.

Марфа подняла голову и, стоная, вытирала окровавленное лицо рубахой.

— Злодей постылый! — проговорила она. — И живу с Евстигнеем и жила. На, убей до смерти. И Агашка не твоя дочь; с ним прижила, — быстро выговорила она и закрыла локтем лицо, ожидая удара.

Но Корней как будто ничего не понимал и только сопел и Оглядывался.

— Ты глянь, что с девчонкой сделал: руку вышиб, — сказала старуха, показывая ему вывернутую, висящую ручку не переставая заливавшейся криками девочки. Корней повернулся и молча вышел в сени и на крыльцо. На дворе было все так же морозно и пасмурно. Снежинки инея падали ему на горевшие щеки и лоб. Он сел на приступай и ел горстями снег, собирая его на перилах. Из-за дверей слышно было, как стонала Марфа и жалостно плакала девочка; потом отворилась дверь в сени, и он слышал, как мать с (девочкой вышла из горницы и прошла через сени в большую избу. Он встал и вошел в горницу. Завернутая лампа горела малым светом на столе. Из-за перегородки слышались усилившиеся, как только он вошел, стоны Марфы. Он молча оделся, достал из-под лавки чемодан, уложил в него свои вещи и завязал его веревкой.

— За что убил меня? За что? Что я тебе сделала? — загово­рила Марфа жалостным голосом. Корней, не отвечая, поднял чемодан и понес к двери. — Каторжник. Разбойник! Погоди ж ты. Али на тебя суда нет? — совсем другим голосом злобно проговорила она. Корней, не отвечая, толкнул дверь ногой и так сильно захлопнул ее, что задрожали стены.

Войдя в большую избу, Корней разбудил немого и велел ему запрягать лошадь. Немой, не сразу проснувшись, удивленно-вопросительно поглядывал на дядю и обеими руками расчесывал голову. Поняв наконец, что от него требовали, он вскочил, надел валенки, рваный полушубок, взял фонарь и пошел на двор.

Уж было совсем светло, когда Корней выехал с немым в маленьких пошевнях за ворота и поехал назад по той же доро­ге, по которой с вечера приехал с Кузьмою.

Он приехал на станцию за пять минут до отхода поезда. Немой видел, как он брал билет, как взял чемодан и как сел в вагон, кивнув ему головой, и как вагон укатился из вида.

У Марфы кроме побоев на лице были сломаны два ребра и разбита голова. Но сильная, здоровая, молодая женщина справилась через полгода, так что не осталось никаких следов побоев. Девочка же на век осталась полукалекой. У нее были переломаны две кости руки, и рука осталась кривая.

Про Корнея же с тех пор, как он ушел, никто ничего не знал. Не знали, жив ли он или умер.

II

Прошло семнадцать лет. Была глухая осень. Солнце ходи­ло низко, и в четвертом часу вечера уж смеркалось. Андреевское стадо возвращалось в деревню. Пастух, отслужив срок, до заговенья ушел, и гоняли скотину очередные бабы и ребята.

Стадо только что вышло с овсяного жнивья на грязную, испещренную раздвоенно-копытными следами, черноземную, взрытую колеями, большую грунтовую дорогу и с неперестающим мычанием и блеянием подвигалось к деревне. По дороге впереди стада шел в потемневшем от дождя, заплатан­ном зипуне, в большой шапке, с кожаным мешком за сутуло­ватой спиной высокий старик с седой бородой и курчавыми седыми волосами; только одни густые брови были у него черные. Он шел, тяжело двигая по грязи мокрыми и разбившимися грубыми хохлацкими сапогами и через шаг равномерно подпираясь дубовой клюкой. Когда стадо догнало его, он, опершись на клюку, остановился. Гнавшая стадо молодайка, покрывшись с головой дерюжкой, в подтыканной юбке и мужских сапогах, перебегала быстрыми ногами то на ту, то на другую сторону дороги, подгоняя отстающих овец и свиней. Поравнявшись с стариком, она остановилась, оглядывая его.

— Здорово, дедушка, — сказала она звучным, нежным, молодым голосом.

— Здорово, умница, — проговорил старик.

— Что ж, ночевать, что ль?

— Да, видно, так. Уморился, — хрипло проговорил старик.

— А ты, дед, к десятскому не ходи, — ласково проговори­ла молодайка. — Иди прямо к нам, третья изба с краю. Странных людей свекровь так пущает.

— Третья изба. Зиновеева, значит? — сказал старик, как-то значительно поводя черными бровями.

— А ты разве знаешь?

— Бывал.

— Ты чего, Федюшка, слюни распустил, хромая-то вовсе отстала, — крикнула молодайка, указывая на ковылявшую позади стада трехногую овцу, и, взмахнув правой рукой хворостиной и как-то странно снизу кривой левой рукой перехватив дерюжку на голове, побежала назад за отставшей хромой мокрой черной овцой.

Старик был Корней. А молодайка была та самая Агашка, которой он выломил руку семнадцать лет тому назад. Она была выдана в Андреевку, в богатую семью, за четыре версты от Гаев.

III

Корней Васильев из сильного, богатого, гордого человека стал тем, что он был теперь: старым побирушкой, у которого ничего не было, кроме изношенной одежи на теле, солдат­ского билета и двух рубах в сумке. Вся эта перемена сделалась так понемногу, что он не мог бы сказать, когда это началось и когда сделалось. Одно, что он знал, в чем был твердо уверен, это то, что виною его несчастия была его злодейка жена. Ему странно и больно было вспоминать то, что он был прежде. И когда он вспоминал про это, он с ненавистью вспоминал,про ту, кого он считал причиной всего того дурного, что он испытал в эти семнадцать лет.

В ту ночь, когда он избил жену, он поехал к помещику, где продавалась роща. Рощи не довелось купить. Она была уже куплена, и он вернулся в Москву и там запил. Он и прежде пивал, но теперь пьянствовал без просыпу две недели и, когда опомнился, уехал на низ за скотиной. Покупка была неудачная, и он понес убыток. Он поехал в другой раз. И вто­рая покупка не задалась. И через год у него из трех тысяч осталось двадцать пять рублей, и пришлось наниматься к хозяе­вам. Он и прежде пил, а теперь стал выпивать чаще и чаще.

Сначала он прожил год приказчиком у скотопромышлен­ника, но дорогой запил, и купец расчел его. Потом он нашел по знакомству место торговца вином, но и тут прожил недол­го. Запутался в расчетах, и ему отказали. Домой ехать и стыд­но было, и злоба брала. «Проживут и без меня. Может, и мальчишка-то не мой», — думал он.

Все шло хуже и хуже. Без вина он не мог жить. Стал нани­маться уж не в приказчики, а в погонщики к скотине, потом и в эту должность не стали брать.

Чем хуже ему становилось, тем больше он обвинял ее и тем больше разгоралась его злоба на нее.

В последний раз Корней нанялся в погонщики к скотине к незнакомому хозяину. Скотина заболела. Корней не был виноват, но хозяин рассердился и рассчитал и приказчика, и его. Наниматься некуда было, и Корней решил идти странст­вовать. Состроил он себе сапоги хорошие, сумку, взял чаю, сахару, денег восемь рублей и пошел в Киев. В Киеве ему не понравилось, и он пошел на Кавказ в Новый Афон. Не доходя Нового Афона, его захватила лихорадка. Он вдруг ослабел. Денег оставалось рубль семьдесят копеек, знакомых никого не было, и он решил идти домой к сыну. «Может, она и по­мерла теперь, злодейка моя, — думал он. — А жива, так хоть перед смертью выскажу ей все; чтоб знала она, мерзавка, что со мной сделала», — думал он и пошел к дому.

Лихорадка трепала его через день. Он слабел все больше и больше, так что не мог уходить больше 10, 15 верст в день. Не доходя 200 верст до дому, деньги все вышли, и он шел уж Христовым именем и ночевал по отводу десятского. «Радуйся, до чего довела меня!» — думал он про жену, и по старой привычке старые и слабые руки сжимались в кулаки. Но и бить некого было, да и силы в кулаках уже не было.

Две недели шел он эти двести верст, и совсем больной и слабый добрел до того места, в четырех верстах от дома, где встретился, не узнав ее и не быв узнан, с той Агашкой, которая считалась, но не была его дочерью и которой он выломал руку.

IV

Он сделал, как сказала ему Агафья. Дойдя до Зиновеева двора, он попросился ночевать. Его пустили.

Войдя в избу, он, как и всегда делал, перекрестился на иконы и поздоровался с хозяевами.

— Застыл, дед! Иди, иди на печь, — сказала сморщенная веселая старушка хозяйка, убиравшаяся у стола.

Муж Агафьи, моложавый мужик, сидел на лавке у стола и заправлял лампу.

— И мокрый же ты, дед! — сказал он. — Да что станешь делать. Сушись!

Корней разделся, разулся, повесил против печки онучи и влез на печь.

В избу вошла и Агафья с кувшином. Она уже успела при­гнать стадо и убраться с скотиной.

— А не бывал старик странный? — спросила она. — Я велела к нам заходить.

— А вот он, — сказал хозяин, указывая на печь, где, потирая мохнатые костлявые ноги, сидел Корней.

К чаю хозяева кликнули и Корнея. Он слез и сел на краю лавки. Ему подали чашку и кусок сахара.

Разговор шел про погоду, про уборку. Не дается в руки хлеб. У помещиков проросли копны в поле. Только начнут возить, опять дождь. Мужички свезли. А у господ там дуром преет. А мыша в снопах — страсть.

Корней рассказал, что он видел по дороге целое поле полно копен. Молодайка налила ему пятую чашку жидкого, чуть желтого чаю и подала.

— Ничего. Пей, дедушка, на здоровье, — сказала она на его отказ.

— Что ж это рука у тебя неисправная? — спросил он у нее, осторожно принимая от нее полную чашку и пошевеливая бровями.

— С мальства еще сломали, — сказала говорливая ста­рушка свекровь. — Это ее отец нашу Агашу убить хотел.

— С чего ж это? — спросил Корней. И, глядя на лицо мо­лодайки, ему вспомнился вдруг Евстигней Белый с его голубыми глазами, и рука, державшая чашку, так задрожала, что он розлил половину чая, пока донес ее до стола.

— А такой был в Гаях у нас человек, отец ей, Корней Васильевым звали. Богатей был. Так возгордился на жену. Ее избил и ее вот испортил.

Корней молчал, взглядывая из-под не переставая шеве­лившихся черных бровей то на хозяина, то на Агашу.

— За что же? — спросил он, откусывая сахар.

— Кто их знает. Про нашу сестру всякое сболтнут, а ты от­вечай, — говорила старуха. — Из-за работника что-то у них вышло. Работник малый хороший был, из нашей деревни. Он и помер у них в доме.

— Помер? — переспросил Корней и откашлялся.

— Давно помер... У них мы и взяли молодайку. Жили хо­рошо. Первые на селе были. Пока жив был хозяин.

— А он что же? — спросил Корней.

— Тоже помер, должно. С того раза пропал. Лет пятнад­цать будет.

— Больше никак, мне мамушка сказывала, меня она толь­ко кормить бросила.

— Что ж ты на него не обижаешься за то, что он руку... — начал было Корней и вдруг захлюпал.

— Разве он чужой — отец ведь. Что ж, еще пей с холоду-то. Налить, что ль?

Корней не отвечал и всхлипывая плакал.

— Чего ж ты?

— Ничего, так, спаси Христос.

И Корней дрожащими руками ухватился за столбик и за полати и полез большими худыми ногами на печь.

— Вишь ты! — сказала старушка с<