Сакральный славянский язык в Церкви и культуре

 

 

Догматических и канонических запретов на богослужение на родном языке в Православной Церкви не существует, поэтому нет ничего непозволительного в том, чтобы перевести богослужение и на русский язык. Однако «все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает» (1 Кор. 10, 23). Эти апостольские слова вынуждают нас задуматься над всеми духовными последствиями такого перехода.

 

Великий русский ученый М. В. Ломоносов, наверное, первым всерьез задумался над ролью славянского языка в русской культуре. В знаменитом Предисловии «О пользе книг церковных в российском языке» он оценивает эту роль как весьма благодетельную: благодаря славянскому языку было обеспечено единство русского языка и русской культуры.

 

Во-первых, славянский язык замедлил процессы диалектной дифференциации русского языка, благодаря чему «Народ Российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальное расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах». Упразднение славянского языка как богослужебного приведет к тому, что вместо одного русского языка в богослужении появятся разные богослужебные языки.

 

Во-вторых, славянский язык замедлил процессы исторического развития русского языка, благодаря чему «Российский язык от Владимира до нынешняго веку, больше семи сот лет, не столько отменился, чтобы стараго разуметь не можно было». Славянский язык был исторической памятью русской культуры, объединял поколения верующих в одной молитве, воспитывал чувство Родины. Есть такое понятие: намоленная икона. Перед такой иконой тысячи и тысячи верующих многих поколений возносили благодарения, каялись в грехах, изливали просьбы. Об уничтожении таких намоленных святынь всегда особенно скорбит православное сердце. Таким же намоленным является и церковнославянский язык. Упразднение славянского языка не повлечет ли за собой воспитание космополитических манкуртов, воспринимающих русскую землю не как святую землю, землю святых и мучеников, а как землю, пригодную лишь для коммунистических или демократических экспериментов?

 

Развивая идеи М. В. Ломоносова, нужно сказать следующее.

 

Рассуждения о. Александра Борисова о языке богослужения в книге «Побелевшие нивы» показывают, что он не отдает себе отчета о предпосылках своего сознания. Едва ли он сам догадывается, что в основе его рассуждений лежит теория об условности, конвенциальности языкового знака. Эта теория широко распространилась по всему свету и стала в буквальном смысле слова предрассудком массового интеллигентского сознания под влиянием лингвистического учения швейцарского языковеда Ф. де Соссюра. Это учение явилось плодом протестантского богословия, которое психологизировало все духовные, интеллектуальные и языковые явления. В результате установилось поверхностное понимание языка как чего-то внешнего и почти произвольного по отношению к мысли и духу, как внешней их словесной одежде, которая может быть той или другой.

 

Православная же теория утверждает онтологический статус языка: «Въ начале бе Слово, и Слово бе къ Богу, и Богъ бе Слово» (Ин. 1, 1). Язык есть язык самого Бога и мира, а отдельные человеческие языки суть приемники божественных и космических энергий, среда, в которой происходит встреча человека с Богом и миром. Исторически по Промыслу Божию сложилось так, что в Русской Православной Церкви и русской культуре приемником божественных энергий и средой богообщения стал славянский язык. В этом его ничем не заменимая ценность. Славянский язык есть словесная икона, «иконописцем» которой является Дух Святой. На это можно возразить: если Дух дышит где хочет, то почему же Он не может дышать и в русском языке? На это возражение можно ответить: так уж сложилось в Предании Русской Православной Церкви, так уж устроено наше языковое сознание, о чем писал почти 200 лет назад А. С. Шишков. Когда, пишет он, я слышу: «Се, Жених грядет в полунощи» – то я вижу Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа; когда же я слышу: «Вон жених идет в полночь» – то я никакого Христа тут не вижу.

 

Значит ли сказанное, что церковнославянский язык является сакральным языком? Осуждение трехъязычной ереси означает, строго говоря, только лишь то, что нет и не может быть ограничения на количество языков, способных выразить Богооткровенную истину. Но язык, действительно ее выразивший, тем самым становится священным. И надо сказать, что такие языки всегда в большей или меньшей степени отличаются от разговорного языка народа.

 

Славянский язык, как уже сказано, есть наша словесная икона, поэтому хранение славянского языка должно быть правилом Русской Православной Церкви. Догматически это можно обосновать так же, как и иконопочитание: как там мы поклоняемся не доскам и краске, а в видимом образе почитаем невидимый Первообраз, так и тут мы поклоняемся не звукам и грамматическим формам, а в слышимом образе поклоняемся неслышимому Первообразу.

 

Всякий, кто основательно изучал историю русского литературного языка, знает, что он возник благодаря тому, что к благородному божественному корню славянского языка был привит дичок русского слова, которое, однако, было «и собственным своим достатком велико» (Ломоносов). Славянский язык – лоза, а русский литературный язык – ветвь; привитая к лозе, эта ветвь дала обильные плоды древней и новой (классической) русской литературы. Велик и могуч язык русской литературы, но не надо забывать, что велик и могуч он благодаря своему корню.

 

Декретом Ленина церковнославянский язык перестал быть предметом школьного обучения. Выросли поколения, не знающие этого языка. И тут стало ясно, что язык – не просто средство человеческого общения, пусть и важнейшее; стало ясно, что он – среда богообщения. Уничтожение этой среды было составным элементом общего диавольского замысла, включавшего в себя уничтожение икон, разрушение храмов, то есть всего того, посредством чего православный христианин привык общаться с Богом. Когда эта среда была уничтожена, то оказалось, что у людей, особенно у детей, не оказалось органа для восприятия божественных энергий, наступила глухота к божественному, среди мирского словесного шума глас Божий просто нечем было услышать.

 

Отсечение славянского языка изменило языковую ситуацию в целом: исчез священный язык – и изменилась иерархия языковых ценностей, сместились все акценты и пропорции. То, что раньше гнездилось в языковом подполье и боялось выйти на свет, теперь нагло лезет в глаза и уши: нет священного – и нечего больше стыдиться. Примеры этого бесовского разгула у всех на виду и слуху: омерзительная матерная брань стала обычным явлением не только на улице, но и в литературе. Самое главное и самое ужасное заключается в том, что эта брань, сальный юмор, похабные анекдоты, всевозможные жаргоны, наглое похохатывание над всем и вся – все это стремится стать нормой языкового употребления. Время от времени ревнители чистоты русского языка пытаются бороться с этой языковой грязью, но почти всегда безуспешно: ветвь, отсеченная от лозы, хиреет и дичает. Вместо великого и могучего русского языка у нас постепенно образовался убогий «совковый» новояз, шедеврами которого можно наслаждаться, открыв номер «Московского комсомольца» и тому подобных изданий.

 

Теперь нужно с горечью сказать о том, что в Русской Православной Церкви находятся священники, упраздняющие церковнославянский язык в богослужении. Славянский язык лишается своего последнего убежища – храма. Воистину, дело Ленина усилиями таких священнослужителей живет и побеждает. Рассмотрим основной и единственный аргумент сторонников такого нововведения: славянский язык непонятен! Не подлежит сомнению, что этот аргумент является выражением буржуазного, мещанского требования: сделайте мне удобно! Непонятность славянского языка по большей части мнимая, и сетования на его непонятность изобличают в христианине ленивого раба, не пожелавшего приложить и малого усилия для того, чтобы приобрести сокровище.

 

Однако нельзя признать и того, что язык славянского перевода абсолютно безупречен. Изучение истории славянского перевода Св. Писания показывает, как много усилий прилагали древнеславянские переводчики и редакторы к тому, чтобы сделать славянский текст максимально выразительным и близким оригиналу. Но они же, увы, нередко жертвовали духом ради буквы, затемняли смысл Писания. Как реставратор снимает поздние наслоения и раскрывает первоначальный прекрасный лик, так и археограф может показать, каким был текст какой-либо книги в то или иное время. К сожалению, у нас нет научно-критического издания славянской Библии и других книг. В XIX – начале ХХ в. эту работу начинали такие выдающиеся филологи, как И. И. Евсеев, А. В. Михайлов, Г. А. Воскресенский. Эту работу необходимо было продолжить, ибо только на фундаменте научно-критического издания Евангелия, Апостола, других библейских и богослужебных книг можно сколько-нибудь обоснованно говорить об усовершенствовании славянского языка.

 

На основании сказанного можно сделать следующие выводы:

 

1) славянский язык есть словесная икона; он должен быть признан такой же местночтимой святыней Русской Православной Церкви, как многие храмы и иконы;

 

2) хранение славянского языка должно быть правилом Русской Православной Церкви; догматические основания для этого, в сущности, те же, что и для иконопочитания;

 

3) должно быть продолжено научное исследование истории славянской Библии и ее критическое издание для обоснованных предложений по усовершенствованию языка перевода;

 

4) необходимо расширить издание книг на славянском языке, причем издавать их нужно с лингвистическими комментариями, но без параллельного перевода (кроме учебных текстов), печатая их кириллицей, а не гражданским шрифтом (славянские тексты, набранные «гражданкой», производят такое же впечатление, какое производил бы иконостас, в котором вместо икон – их черно-белые фотокопии).

 

Дмитрий МАМОНОВ

О языке Богослужения

 

 

Почему вы не понимаете речи Моей?

Потому что не можете слышать слова Моего.

Ин. 8, 43.

 

 

В наше время, как и в первые годы советской власти, вновь зазвучали голоса, призывающие заменить в православном Богослужении церковнославянский язык на язык обыденного современного разговора, дабы он был понятен всякому случайно заглянувшему в храм.

 

По этому поводу вспомним вопрос, с которым обратились к Иисусу Христу Его апостолы: «Для чего притчами говоришь им?» (Мф. 13, 10). «И сказал им: вам дано знать тайны Царствия Божия, а тем, внешним, все бывает в притчах; так что они своими глазами смотрят, и не видят; своими ушами слышат и не разумеют, да не обратятся, и прощены будут им грехи» (Мк. 4, 11–12). Как видим, Господь говорит, что среди пришедших Его слушать есть те, кому Он дает узнать тайны Царствия Божьего, и этих Своих верных учеников Он называет: «вы, друзья Мои» (Ин. 15, 14). И есть – внешние.

Сторонники перемены языка Богослужения обычно напоминают, что к Поместному Собору Русской Православной Церкви 1917–1918 гг. был подготовлен проект о допущении перевода Богослужения на современный русский язык. Но важно вдуматься в то, что этот проект на Соборе даже не рассматривался. И какими бы человеческими соображениями это ни объяснялось, верующему ясно, что для такой перемены не было воли Божией.

Сегодня у этой проблемы явился новый аспект, который нельзя не принять во внимание: поскольку церковнославянский язык является языком Православного Богослужения во всем славянском мире, – ныне этот факт приобретает особое общецерковное и политическое значение.

В современных условиях, когда определенные силы сознательно и умело разрушают межнациональные связи, когда народы, исторически сложившиеся как православные, подвергаются массированной обработке всевозможных сект и конфессий западного инославия и восточных демонических культов, – нельзя терять ни одной из нитей, связующих целостность Православного мира. Единый язык славянского Православия при нынешней обстановке распада прежних общественных и братских связей является, быть может, самым главным элементом связи славянской цивилизации и прочности значительной части мира Православного.

Борьба, именно борьба (!) за отмену церковнославянского языка впервые начата была так называемой «обновленческой церковью», создание которой было инспирировано большевиками в противовес Православной Церкви – для церковного раскола в Православии.

Характерна формулировка в резолюции, принятой «обновленцами» на съезде Союза «Церковное возрождение» в 1924 году: «Переход на русский язык богослужения признать чрезвычайно ценным и важным приобретением культовой реформы и неуклонно проводить его, как могучее оружие раскрепощения верующей массы от могущества слов и отогнания суеверного раболепства перед формулой. Живой родной и всем общий язык один дает разумность, смысл, свежесть религиозному чувству, понижая цену и делая совсем ненужным в молитве посредника, переводчика, спеца, чародея» («Журнал Московской Патриархии». 1994. № 2. С. 80).

Как видим, здесь священник, конечно же, лучше паствы знающий Богослужение, кощунственно приравнивается к магу. И хотя авторы резолюции выступают против могущества слов, именно словесный характер их текста выдает руку редактора-безбожника, презирающего жизнь Церкви.

«Обновленцы» подняли голову во время большевистского суда над Святейшим Патриархом Тихоном, но как только Патриарха временно выпустили из-под ареста, он в короткий срок добился разрушения обновленческой церкви. Тогда это было легче сделать, чем теперь. Тогдашний верующий народ весь воспитан был Церковью – и сама перемена церковного языка на бытовой была для верующих знаком приближения антихриста.

Ныне – другое. Семьдесят пять лет воспитания вне Церкви, всеобщее атеистическое образование, внушающее с детских лет, что человек произошел от обезьяны, потеря культурных корней даже теми, кто гордо именует себя интеллектуалами (кстати, «интеллектуалы» первыми приняли атеизм и поверили, что они произошли от животных и микробов), – все это создает почву для самоуверенных требований к Церкви: «Подчинись нашему желанию и стань для нас удобной!»

Какое уж тут употребление усилий для восхищения Царствия Небесного! Подай на тарелочке – и поскорей.

А между тем, для того, чтобы понимать церковнославянский язык, особых усилий и не требуется. Он очень близок к русскому языку (языку Пушкина) и почти все в нем понять нетрудно. Если постоянно читать на славянском языке ежедневные утренние и вечерние молитвы, данные Церковью, то человек проникается языковою средой, начинает легко понимать церковные тексты, за исключением небольшого количества слов, которые можно выяснить в словаре (в некоторых молитвословах перевод таких слов дается в сносках, церковнославянские словарики периодически издаются, их можно купить в церкви).

Надо понять, что домашняя наша молитва и соборное церковное Богослужение – отнюдь не одно и то же! В храме звучат торжественные песнопения и читаемый текст насыщен высокой поэзией, которая прежде всего выражается в самом звучании слова, ритме фраз, в особой высокой музыке церковной речи.

И если бы это был действительно непонятный иностранный язык – другое дело. Но он понятен даже малограмотным старушкам, добросовестно посещающим храм. И если отдельные выражения и нуждаются в замене, их нужно заменять на выражения равноценного звучания, то есть подбирать славянские же синонимы.

В основе церковнославянского языка лежит славянский перевод Библии. Вот что пишет о нем крупнейший деятель Русской Церкви (XIX в.) Святитель Московский Филарет (Дроздов):

«Особенное достоинство и важность принадлежит славянскому переводу по его происхождению. В начале своем оно не есть произведение обыкновенной учености, но плод апостольской ревности святых Кирилла и Мефодия».

Вот внутренний стержень – высокая духовность основоположников, их святость, определившая строй словесного звучания созданного ими языка. Именно созданного, поскольку, как утверждают специалисты, язык перевода Священного Писания и Богослужения, сделанный святыми Кириллом и Мефодием, не был разговорным языком какого-либо из тогдашних славянских народов. Он был отобран как литературный язык, созданный на основе разных славянских диалектов, как язык необыденного, высокого строя, специально предназначенный для переводов греческой церковной книжности. «Грамматика и лексика церковнославянского в ряде моментов отражают строй греческого языка, поэтому вряд ли можно говорить о том, что в Х веке славянское Богослужение было более понятно, чем сейчас», – пишет филолог А. Плетнева («Журнал Московской Патриархии». 1994. № 2. С. 67)[1].

Этот торжественный язык соборного обращения к Богу так же отличается от обыденной нашей молитвы, как торжественная красота храмовой архитектуры отличается от стандартного параллелепипеда нашей комнаты. Если мы дальше пойдем по пути упрощенчества, то надо будет заменить священству их торжественное облачение на пиджаки и джинсы, что давно уже сделано у сектантов.

Многое в богослужебных текстах нашего времени было переработано позже эпохи святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Последняя редакция была сделана в XVIII веке. Но все эти редакции совершались на все том же церковнославянском языке, без утраты его ритмического, образного, звукового строя. Без принижения высоты звучания церковного слова.

Совершенно очевидно, что ничего равного церковным текстам наши реформаторы создать неспособны. Достаточно вслушаться в синодальный перевод Священного Писания с церковнославянского на русский, сделанный в прошлом веке людьми учеными и высококультурными. Этот перевод несравним по звучанию с языком церковного Богослужения, он и не употребляется в храме. Он удобен для нашего домашнего изучения Библии, но комнаты и квартиры, сколько бы мы в них ни молились, не являются домами Бога, ибо дом Божий – храм. Туда призывает нас колокол на соборное Богослужение. В храме присутствует Небесная Церковь, только там мы вступаем с Нею в общение – там через таинства мы ведем с Нею разговор на духовно прекрасном языке высокого строя.

Новый перевод Евангелия, который предпочитают неообновленцы, сделан частным лицом и, как вся их деятельность, не получил благословения Священноначалия Русской Православной Церкви[2].

Этот довольно странный перевод заслуживает особого анализа. Многое в нем точно списано с синодального, но есть изменения, которые никак нельзя назвать переводом. Суди сам, дорогой читатель, надо ли русское слово «плачущие» переводить русским же словом «скорбящие»? Это уже замена не только слова, но смысла!

В Евангелии от Матфея (гл. 5 стих 4) и в славянском, и в русском синодальном переводе одинаково сказано: «Блаженны плачущие».

В неообновленческом переводе сказано: «Блаженны скорбящие». Зачем понадобилась такая подмена? Против слова «плачущие» в этом тексте не возражал ни один из выдающихся русских богословов, даже такие знатоки древних языков, как святители Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник (который перевел «Добротолюбие»).

Люди церковные очень внимательно относятся к слову, звучащему в церкви, подмена смысла здесь недопустима. Во время каждой литургии священство от имени всех молящихся просит Бога: «да избавитися нам от всякия скорби». Если скорби – это блаженство, зачем же просить от них избавления?

Но Церковь не просит избавления от плача. Напротив, сильнейшим желанием всех святых молитвенников было – стяжать плач духовный. Ибо – блаженны плачущие: слезы – баня души!

Необходимо поставить вопрос о том, кто имеет право переводить Священное Писание! Для этого мало быть филологом, надо быть еще глубоко церковнообразованным человеком. Впрочем, такой человек никогда без благословения Священноначалия и самого Патриарха за это сверхответственное дело не возьмется. Да и само решение о переводе Священного Писания не может исходить от частных лиц.

Уже в XIX веке в России говорили на том же языке, что мы сейчас. Но тогда культура языковая была неизмеримо выше той, что имеется ныне даже в так называемой интеллигентской среде. И наши лучшие церковные учители второй половины XIX века – святители и отцы Церкви Феофан Затворник и Игнатий Брянчанинов, святой Иоанн Кронштадтский, писавшие свои творения на общепонятном гражданском русском языке, никогда и словом не обмолвились о внедрении этого языка в Богослужение.

И теперешнее стремление реформаторов снизить высоту звучания богослужебного языка – не есть ли признак интеллектуальной и духовной ограниченности этих людей? Не способных поработать Богу со смирением, не умеющих постигнуть сущностное значение слова, смысл образного звучания, психологический настрой речевого ритма – то, что народная культура всегда понимала и умела ценить.

Издревле народная культура, сформированная многими веками разумного общения людей, знала, что речь попроще возможна между равными, почтительнее – при разговоре со старшими... Что при обращении к людям высокопочитаемым – князю, государю требовалось большое внимание к своей речи и особо продуманный подбор слов, а в обращении к Богу – напряжение всех духовных сил и способностей. Этот принцип отразился и в таких духовных документах истории, какими являются архитектурные сооружения.

Именно благодаря такому строю культуры и получилось, что в любом городе самое красивое здание – храм.

История христианской Церкви знает немало попыток и активных устремлений к реформам по указаниям изменчивых веяний разных эпох, политических ситуаций, капризов и ошибок гордой светской науки. Если бы Церковь реформировалась и металась в угоду этим сменяющимся требованиям момента – она давно бы рухнула. Благословенный консерватизм Православной Церкви обеспечил ей спасительную устойчивость в веках. Опираясь на него, она выдержала и трехвековые гонения языческой власти римских императоров, и удары иконоборцев и отступников позднейшей власти, и татаро-монгольское иго, и (южные славяне) – иго турецкое, и, наконец, тягчайший гнет бесчеловечного большевистского безбожия.

И каждый раз встает Православная Церковь почти из пепла – живая! Потому что не человеческими усилиями, не человеческим собранием создана она, а Самим Иисусом Христом! Не наша она, а Его, Которого мы просим смиренно принять нас. Просим Господа через Его придверников (Ин. 10, 3), которых не мы избирали себе, а которые поставляются по воле Божией рукоположением, идущим еще от самих Апостолов Христовых. «Я создам Церковь Мою, – говорит Господь, – и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16, 18).

Церковь создает Господь, мы же грешными побуждениями своими можем только содействовать ее расшатыванию.

Чего (не говорю – хотят!) могут добиться нынешние новообновленцы своею реформой? Вспомним, как тяжко отразились на русской Церкви и всем состоянии русского общества даже нужные реформы патриарха Никона в XVII веке! А ненужные реформы неообновленцев с очевидностью опасны для целостности Церкви. Кому это на руку?!

Да, хотелось бы, чтобы как можно больше людей пришли под спасительный покров Православной Церкви. И как хочется, чтобы этот переход был полегче, подоступнее. Но Сам Господь судил иначе, определив, что спасение наше совершится через трудности, а для иных – через подвиги и через претерпение гонений (Ин. 15, 20). Иисус Христос предупредил нас: «Входите тесными вратами; потому что широкие врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь, и немногие находят их» (Мф. 7, 13–14).

 

 

[1] В той же статье А.Плетнева, рассматривая проблему перевода богослужебных текстов на русский язык, пишет в частности следующее: «Исторически сложилось так, что русский язык вобрал в себя значительный пласт церковнославянской лексики. Современный литературный язык формировался в XVIII веке, и церковнославянизмы, вошедшие в него, употреблялись в таких литературных жанрах, как ода, похвальное слово, то есть в произведениях, написанных высоким стилем. В текстах же комедий, литературных пародий, балаганных пьес славянизмы почти не встречались. В результате русификация текста (замена славянизмов русскими синонимами) становится чертой литературной пародии. Так, например, лексика пословицы: «Устами младенца глаголет истина» – полностью церковнославянская по происхождению. Русский перевод: «Ртом ребенка говорит правда» – вызывает лишь улыбку... Значительный пласт церковнославянской лексики входит в литературный язык. При этом славянизмы составляют довольно большую часть пассивного словаря нашего современника – носителя русского языка. Так, пушкинское «Восстань, пророк, и виждь и внемли» понятно без перевода, хотя в обыденной речи такие слова и грамматические формы не употребляются. По-русски мы бы сказали: «Вставай, пророк, смотри и слушай». Тому, что пушкинский текст пока в переводе не нуждается, мы обязаны «поддержке» литургического языка. Перевод богослужения на русский язык приведет к тому, что нашим правнукам придется читать литературу XIX века в переводе или адаптированном варианте».

 

К этому еще можно добавить, что, например, знакомый всем православным верующим ирмос «Отверзу уста моя, и наполнятся Духа...» в переводе на русский язык звучал бы так: «Открою мой рот, и наполню его воздухом...»

 

[2] Этот перевод епископа Кассиана (Безобразова), а также новозаветные переводы В.Кузнецовой распространяются «Российским Библейским Обществом», президентом которого является священник А.Борисов (Прим. сост.).

 

 

Василий МОРОВ