Открытые письма о. Александру Борисову

 

Письмо первое

 

Саша! Вот уже который день пишу письмо к Вам. Рву, понимая, что писать бесполезно. И снова пишу: Саша!..

 Впрочем, вы теперь не Саша, но отец Александр Борисов. Но время развело нас в ту пору, когда вы еще не были священником, и для меня и иных наших общих друзей вы остались в памяти Сашей – знаменитым дьяконом с Речного вокзала. И не просто дьяконом...

 Вспоминаю картинку – летний день, конец службы. И где-то ближе к концу начинается движение народов – хлопают дверцы такси, и из машин и автобусов выпархивают джинсовые мальчики и девочки, впрочем, крепко перешагнувшие за тридцать. У вашей кельи при храме уже очередь. Отчетливо помню эту келью и почти не помню храма. Храм был не главное – не ради же храма ехали на окраину в тридевятую даль. Ехали ради Саши – негласного «старца» московской интеллигенции. Нет-нет, вы никоим образом не претендовали на роль старца. Вы были просто знамениты: вас осаждали просьбами дать совет, и вы советовали. Помню, вы выходите из храма и начинается осада:

– Саша, умоляю принять меня. У меня такое случилось!

– Господи, весь день расписан! Вас устроят пять минут?

– Саша, Таня ради вас приехала в Москву и завтра уезжает. Неужели не примете?

– Хорошо, с одиннадцати вечера я свободен. Устраивает?

 Прием иногда затягивался заполночь. И эта высокая жертвенность рождала не только любовь к вам, но и гнев к «ним»: почему любого чинушу в рясе едва ли не сразу после семинарии рукополагают в батюшки, а талантливого Сашу, совесть Москвы, годами держат в черном дьяконском теле? Однажды я спросила у вас напрямую: «Саша, а вас осознанно не рукополагают?» И вы ответили незнакомым мне прежде металлически-властным голосом: «Более, чем осознанно. Красная Патриархия!» Тембр голоса был настолько не вашим, что от неожиданности слетели шоры самоцензуры, и я увидела в вас нечто... ничего я не увидела. Не позволила бы себе увидеть. И разгадка тому простая – вы и ваш ближайший друг-единомышленник о. Александр Мень были для нас новомучениками ХХ века, распятыми на современной Голгофе. Все, что не вмещалось в этот идеал, оскорбляло чувства и отметалось. Вспоминаю эту жизнь – вечная тревога за Вас! Каждый день вашей жизни на свободе воспринимался как чудо, и сигналы «SOS» шли беспрерывно: «у Саши обыск», «батюшку вызвали в Патриархию – готовится погром». И, когда запыхавшийся знакомый внес в мой дом два чемодана рукописей о. Меня, выдохнув с порога, что батюшку забирают, а рукописи последнее, что удалось спасти, я понимала, что отныне моя жизнь принадлежит не мне, но охране бесценного наследия. Я перестала принимать знакомых. Избегала, чтобы не «засветиться», острых выступлений в печати. Я всерьез думала, что если в моем доме, на дай Бог, случится пожар, то сначала надо вытащить из огня рукописи, а маму и ребенка – потом. «Господи, до чего же воспаленная публика – московская интеллигенция», – думаю я задним числом и как бы не про себя...

 Дожив до седых волос, я понимаю теперь, Саша, что в наш трагический век Господь даровал вам и о. Александру Меню благополучную жизнь. Было даровано все, что по-житейски зовется счастьем: любимая работа и успех в ней, любовь семьи, любовь друзей, благоустроенный быт и тот достаток, что позволял не экономить на спичках, но отдыхать ежегодно у моря. Да, были трудности, но было и то, чего достигают лишь единицы: вы реализовали свои творческие возможности, похоже, на сто процентов, добившись той прижизненной славы, когда в застойные времена вы шли нарасхват в самых престижных аудиториях, а позже стали кумирами прессы. Для сравнения – Лермонтов при жизни не опубликовал почти ничего. О. Александр Мень писал и публиковал все. Словом, когда вы, Саша, обвиняете в вашей книге православных в «низкой инициативности» и «стремлении быть «как все» (конформизм)», мне кажется, что это обвинение автобиографично. Конечно, я могу ошибаться, но не однажды наблюдала, как деловые люди смотрят на бедолаг, которым и талант Бог дал, и работают всю жизнь до упаду, а все не могут, говоря словами одного Вашего единомышленника, забить гол. Гол забивают командой. А вот тут, действительно, глупо быть, «как все» и надо быть очень инициативным человеком, чтобы выделиться из толпы, создать себе имидж вождя и, сплотив вокруг себя команду, повести ее в атаку на... да что я вам объясняю то, что вы знаете лучше меня? Скажу проще – издать книгу трудно. В годы гонения на Церковь издать православную книгу было невозможно. И вот в те страшные годы, когда талантливейшие наши богословы и писатели не смели мечтать о публикациях и были рады куску хлеба, как возможности писать в стол, деловые мальчики в «фирме» привозили из-за границы прекрасно изданные книги о. Александра Меня, а по «голосам» шли его проповеди. «Чудо!» – шептали мы потрясенно. Разве не чудо? Тогда сажали за меньшее и сидели, кстати, по-разному. Помню, как сидел студент нашего факультета Олежка Воробьев. Взятый с чемоданом литературы, он не назвал ни одного имени, не опознал никого на очной ставке, успев передать по каналу на волю, чтобы ребята не «светились» и не рисковали ради него, привозя передачи в лагерь. Тот, кто имел дело с зоной, знает, что такое сидеть, когда о тебе вещает по голосам международная адвокатура, а в лагерь идет денежно-продуктовый поток, что при низкой зарплате надзирателей, живших, впрочем, безбедно за счет «подношений», согласитесь, облегчало участь страдальца. И что такое отбухать восемь лет на голой койке, а порой и без нее, ибо большую часть срока Олежка провел в карцере. При чем один из них был таков, что сидеть в нем можно было лишь уткнувшись лицом в переполненный нечистотами унитаз. Он вышел из лагеря с отбитыми почками, безнадежно-больным желудком и оказался никому не нужен, ибо упрямо отказывался распродать по «голосам» тот же унитаз как образ Родины. Так и сгинул в безвестность этот рыцарь чести, запомнившись лишь в зоне по необычной кличке «Святой». Но я отвлеклась. Вернусь к тем временам, когда поступала «из-за бугра» очередная прекрасно изданная книжка о. Александра Меня, и стоустая молва твердила: «Чудо! Чудо!» Мы не знали тогда, что за чудом стояла мощная деловая и финансовая поддержка движения по имени экуменизм. Впрочем, в те годы мы, как и нынешние неофиты, были настолько невежественны, что не сумели бы отличить экуменизм от табуретки. Скажу больше – обладая волчьим, прости, Господи, нюхом на политику, мы в то же время свято верили, что в Божьем деле политики нет.

 Поверьте, Саша, я пишу все это не для того, чтобы попрекнуть вас за жизнь, прожитую по меркам вашей веры, или посетовать на то, что раз, мол, неким воспаленным людям вздумалось возвести вас в сан новомучеников, то для нашего удовольствия вы могли бы посидеть в тюрьме хоть часок. Зачем? Господь дает каждому то, что нужно, и тайны Божьего домостроительства будут явлены в веках. Меня здесь интересует иная загадка – вот представьте, плывет корабль и подает сигналы «SOS». Корабль между тем непотопляемый и плывет весьма благополучно. Вопрос для любознательных – для кого и зачем подают сигналы бедствия? Впрочем, ответ здесь лежит на поверхности – для команды корабля. Это закон, известный всем опытным лидерам: чтобы сплотить команду вокруг вождя и его идеи, нужна экстремальная ситуация. Тут, как воздух, нужна война и фронтовое противостояние: вот «мы» – вот «они». «Они» нас душат и распинают, а «мы» буквально погибаем в борьбе за идеал. «Они» могут быть «красной Патриархией», «контрреволюционной Патриархией», красно-коричневыми, буромалиновыми – набор слов тут практически безразличен, ибо в зависимости от конъюнктуры он меняется мгновенно. Виноват или не виноват противник – это тоже практически безразлично. Важен сам факт героического противостояния «гонимых» «гонителям» и фронтовое право – изучать противника через прицел артиллерийской гаубицы.

 Помню, уже в перестроечное время я расстроилась, прочитав в печати подписанное вами письмо против одного человека из одного монастыря. Имен не называю, ибо, если и был тот человек не безгрешен, то тут наверчено было такое!.. В общем, приехав из этого монастыря, я сгоряча позвонила вам:

– Саша, вы были когда-нибудь в таком-то монастыре?

– Нет.

– Саша, вы знаете такого-то человека?

– Нет.

– Саша, почему вы подписали письмо против него?

 Смысл ответа был таков, что вас попросили и Вы подписали, потому что требовалось поддержать в борьбе... все понятно: вы играли за свою команду. А в команде всегда действует закон, который я называю про себя «чужие кошки» и «наша собака». Поясню, о чем речь. В одной прогрессивной команде моей юности был художник, который обрезал когти бездомным кошкам и натаскивал свою породистую собаку Чарли в охоте на них. Зайцев в Москве тогда не водилось, и охота на кошкозайцев увлекала всех: «Ну, что, Чарли, – натаскала зайчатины? Чарли, ату, зайцев гони!» Кошек было не жалко – они были абстракцией. Да что там кошки, когда абстрактной мишенью становился не раз живой человек?

 

В наше время мишенью был Патриарх Пимен. Это теперь я благоговею перед его памятью, узнавая детали его биографии. Не удержусь – расскажу об одной. Во время войны полк, где воевал будущий Патриарх, попал в окружение и в такое кольцо огня, где люди были обречены. В полку знали, что среди солдат есть иеромонах и, не боясь уже ничего, кроме смерти, бухнулись в ноги: «Батя, молись. Куда нам идти?» У иеромонаха была потаенно-запрятанная икона Божьей Матери, и теперь под огнем он слезно молился пред Ней. И сжалилась Пречистая над гибнущим воинством – все увидели, как ожила вдруг икона, и Божья Матерь протянула руку, указав путь на прорыв. Полк спасся.

 Но все это узнавалось потом. А тогда мы каменели, когда в храме возглашалась молитва за Патриарха, и подчеркнуто не крестились. Когда же вас, Саша, или о. Александра Меня вызывали в Патриархию, играли тревогу по всем фронтам: «Готовится погром – опять вызвали. Передайте всем нашим, чтобы молились». И обмирало бедное сердце. Томительно тянулись часы тревоги, пока не давали отбой: «Слава Богу, пронесло. На этот раз пронесло». Позже стороной узнавалось, что и проносить-то было нечему и, оказывается у Патриархии есть обычай – регулярно вызывать клир на совещания, а на данном совещании наш батюшка как раз удачно сделал доклад и удостоился похвалы...

 Не скажу, чтобы мы совсем ничего не видели – самая разнообразная информация поступала в память и потаенно хранилась в ней. И, если на нас сбывалось Евангельское «будут видеть и не увидят», то дело тут, Саша, не в вас, а во мне. Дело в особом состоянии духа, когда душа дичилась молитвы: «Да тихое и безмятежное житие поживем...» Какое там «безмятежное» в застойное время? Мы жили под девизом: «А он, мятежный, просит бури!» Что просили, то получили. Господь был милостив, исполнив молитвы мятежников. Он дал бурю. Дал иным из нас такие личные кораблекрушения, когда, лишь пролив море слез, однажды обнаруживаешь: это особый дар Божий – крушение иллюзий и исцеление ослепленной души...

 Так вот, об иллюзиях. Признаться, меня долго утешало сознание, что, конечно, ошибок было много, но кто, согласитесь, не ошибается, идя непроторенно-новым путем? Ох, и тошнехонько мне было от открытия, что даже в праве хотя бы на оригинальную ошибку мне Господом отказано, а мой соперник по части самобытности мысли – говорящий попугай. Словом, готовясь однажды к исповеди и прослеживая корни своей духовной родословной, я открыла то, что духовным людям известно давно: у каждого явления есть свой Предтеча – Иоанн Креститель или другой.

 Поясню конкретно. Я занимаюсь сейчас новомучениками двадцатых годов, и мой рабочий стол устелен материалами гонений на Церковь. Ну, а раз уж первоисточники под рукой, то мы могли бы проделать с вами полезную работу, снабдив вашу книгу «Побелевшие нивы» библиографией и указав в сносках, что и откуда заимствовано. Библиография здесь особо необходима, ибо, если оценивать книгу по принятой в науке шкале: оригинальна идея или нет? – то неизбежен вывод: книга представляет собой жанр компиляции идей и разработок живоцерковников 20-х годов или, как их тогда называли, живцов. При вашей школе научной работы в биологии вы щепетильны, я знаю, в привычке делать сноски. Здесь вы сносок не дали. Почему? Хотите, подскажу? Вам страшно, Саша. Не может быть не страшно! Потому что, если и были в истории нашей Церкви периоды, дающие повод говорить о компромиссах, то времена живцов – это время той российской Голгофы, где уже долгие списки казненных ясно обозначают: кто есть кто?

 

Вы знаете, Саша, что меня больше всего поражает в той эпохе? Несломленный дух народа. Нам, нынешне-немощным и привычно разводящим руками при виде бедствий народа: «А что мы можем сделать?», это сегодня сложно понять. Тогда знали, что делать. У колоколен круглосуточно дежурили звонари-смертники, готовые на казнь за Христа. И захмелевшие от власти комиссары ничего не боялись, кроме двух слов: «Ударим в набат». При звуках набата, как это было в Смоленске, останавливались фабрики и заводы, и к собору бежали все. Бил пулемет на ступенях собора. И, когда падал звонарь замертво, на колокольню, перекрестившись широким крестом, бежали из толпы безусые мастеровые и седые отцы семейств. Уму непостижимо – не восставали, не убивали пулеметчика, но стояли насмерть и били в набат!

 Историю не переделаешь. Но сложно отделаться от мысли, а не могла бы история нашего отечества сложиться иначе, хотя бы менее кроваво, если бы не живцы? Набаты умолкли, когда в храмы под охраной человека с наганом вошли «красные» батюшки-живцы, присягнувшие комиссарам на верность и, что страшнее всего, идейно обосновавшие программу погрома: почему надо выбросить из храмов святые мощи, ликвидировать монастыри, не крестить младенцев и сжечь иконы неугодных святых. (Когда в Оптиной пустыни жгли иконы, из Распятия – есть свидетели – брызнула кровь.) Самое главное у живцов и комиссаров был общий кровный интерес – живцам для захвата власти нужны были свободные вакансии в храмах, пустующие архиерейские кафедры и, желательно, пустой патриарший престол. Комиссарам требовалось того же. Тут-то и начались «расстрельные» процессы, когда как ни откроешь судебное дело, там обязательно обвинитель-живец. Да такой, бывало, словоохотливый вроде Введенского, что уж и судьям его надоело слушать, и расстрел предрешен, а он все не унимается, обличая «контрреволюционеров» в митрах. Впрочем, ненависть у живцов к монашествующим была настолько органически-лютой, что показания против них они давали почти бескорыстно.

 Тем не менее, повторяю, набаты прекратились, когда храмы захватили живцы. Одно дело идти на смерть против пулемета, а другое – против батюшки, пускай «красного». Ряса живца обезоружила народ, и сопротивление насилию приняло с той поры, пожалуй, нынешний молчаливо-пассивный характер. Живцы выиграли, захватив большинство храмов в стране. И проиграли на способности народа сопротивляться молча, голосуя ногами – немногие православные храмы были переполнены до духоты, а живцовские храмы пустовали. Живцы остались без паствы, то бишь, без денег.

 Кстати, о деньгах. После 1917-го объятия большевикам распахнули две силы – Ватикан и живцы. От объятий Ватикана комиссары уклонились, понимая что иноверцев народ в храмы не пустит. Живцы же были посмекалистей и работали на два фронта, трезво прикинув, что если у комиссаров власть, то у Ватикана – деньги. Не в этом ли разгадка той странной двойственности, когда в программах живцов вчерашних и нынешних всегда присутствует несочетаемое сочетание: самый квасной национал-патриотизм, повенчанный на верность иноземному дяде? Вот тот же ваш, Саша, любимец епископ-живец Антонин (Грановский), которого вы именуете «смелым реформатором», требовал, чтобы богослужение шло на русской мове, но причащал по-католически, не признавал, как и баптисты, крещения младенцев, требовал сломать иконостас как «ненужную перегородку» и т. п. Поверьте, Саша, я не отрицаю за вами права любить «смелого реформатора» – Господь дал каждому свободу воли и право выбора между добром и злом. Но, когда, завершая похвалу смелой реформе по слому «ненужной перегородки», вы обращаетесь к читателю: «Тогда это вызвало насмешки церковных снобов. Но, может быть, это не так уж смешно?» – мне хочется спросить: кто снобы? Круг лиц, противостоявших живцам, достаточно известен. Из них только святейший Патриарх Тихон умер своей, но загадочной смертью. Остальные расстреляны или сгнили в лагерях – не без помощи живцов. А поскольку книга рассчитана явно на неосведомленного читателя, то специально для него даю перевод: «снобы» – это наши новомученики и небесное воинство Святой Руси. В грозный час испытаний, гласит предание, они прийдут на помощь земному отечеству и спасут нас...

 Пожалейте все же, Саша, читателя – дайте библиографию, уточняющую, кто есть кто. Не дадите, думаю. У вас все-таки репутация демократа. Каково вам, демократу из демократов, появиться на людях в сообществе ваших единомышленников-живцов, утомлявших разоблачениями «контры» даже неутомимых большевиков! Оборву здесь себя, сказав единоственное: известный гонитель Церкви Е. А. Тучков, отойдя от дел, под конец жизни всегда с уважением говорил о Патриархе Тихоне, а о своих сподвижниках-живцах отзывался неизменно с величайшим презрением...

 Думается, не случайно вы широко используете в книге прием экспромта, и живцовская программа в ней изложена в виде свеженайденных в поле ромашек. Там одна «ромашка» – о желательном причащении только Телом Христовым, то есть, по-католически. Здесь другая – о излишне рабском почитании каких-то излишних святых... «ромашки» разбросаны по полю, но внимательный читатель соберет тут полный живцовский букет. Два слова о главной «ромашке» из этого букета – о вашем призыве перейти к практике крещения взрослых, отказавшись от крещения младенцев и «насильственного» причащения их. Тут тоже есть свой первоисточник и клан предтеч.

 

Как известно, у Ленина, Хрущева и Ко были свои тайные консультанты и разработчики программы уничтожения Православия в стране. При Хрущеве некий тайный консультант, оглядев наш епископат и увидев, что это все люди преклонного возраста, предложил гениально-простой план по уничтожению Православия: запретить рукополагать во епископы. Хрущев запретил и пообещал публично скорое всеобщее безбожие в стране. Ибо в руках у епископа ключи ко всем Таинствам, а не будет епископов – некому будет рукополагать священников, некому крестить детей и т. п. Ставка была сделана на физическое вымирание поколения верующих бабушек и на то, что дети – белый лист бумаги, куда тайные консультанты могут вписать нужные им слова. Ленинские тайные консультанты, снабдившие нашу государственность каббалистической символикой, сделали ставку на это же, то-есть на отлучение от Церкви детей. В Уголовное право была введена статья, карающая за религиозное воспитание детей. Крещение ребенка уже в наши дни было делом опасным: в регистрационные книги вносились паспортные данные обоих родителей, по которым тебя потом опознавали в органах, и одна моя знакомая учительница лишилась куска хлеба, покрестив сынишку. В общем, глядя на первое поколение послереволюционных расцерковленных детей Оптинский старец Нектарий сказал: «Погодите, не то еще будет. Вырастут такие собачата и волчата!..» Они выросли.

 Мы выросли с собачье-волчьим нигилизмом в душе, внешне прикрытым гуманитарным образованием. Ах, да, Саша, вы же делаете ставку на катехизацию населения. И это, пожалуй, самый сильный конек «думающих», как вы называете, батюшек – тут работа кипит. И даже в застойное время вами и о. Александром Менем была создана разветвленная сеть подпольных школ и кружков по катехизации. К сожалению, я прошла эту школу. А поскольку обучение в ней построено на особых приемах, мне хотелось бы рассказать об этом особо...

 

 

Письмо второе

 

Вы знаете, Саша, что меня больше всего потрясло в спецвыпуске «Русского вестника» (№ 32–35), посвященном о. Георгию Кочеткову, его общинам и Вам? Нет, не ваши откровения о Православии, о которых стыдно говорить. Это боль старая и тут переболело. Меня буквально потрясли опубликованные тут же монологи духовных младенцев из кочетковских общин – и стало дурно от возвращения в прошлое: Господи, да это же мы! Мне казалось, что раз мы расплатились страданиями за путь в Православие, прошлое не повторится. Повторяется. При чем так уныло-однообразно, будто время остановилось в развитии. Правда, у нас не было нумерованных общин – были просто домашние кружки-общинки, построенные по типу команд, а в принципе было все то же и занимались мы тем же. Как бы поточнее определить духовную атмосферу таких общино-команд? Девизом к ней я бы поставила слова св. Исаака Сирского: «Дерзость – мать невежества». Впрочем, скажу четче: закон духовной жизни гласит – в чем осуждаешь, в том и согрешаешь. Помню письмо диссидента тех лет, уехавшего за рубеж не ради шмоток и примкнувшего там к диссидентской элите: «Это ужас! – писал он оттуда.– Это те же «гэбэшники», только сменившие знак «плюс» на «минус»». В общем, как вы, Саша, осуждая «красную Патриархию», оказались в обществе «красных» живцов, так и мы, презирая «коммуняк» и разных там красно-коричневых, не подозревали, что разница лежит лишь на внешнем плане. Внешне, да, – две большие разницы. Например, комсомольцы, зачитав доклад тов. Коммунякина, спрашивали: «Товарищи, кто хочет выступить?» Мы же, зачитав Евангелие, говорили: «Братья, кто хочет высказаться?» Как и в комсомольцах, в нас отсутствовало благоговение перед тайной Мироздания, и мы сразу начинали с трактовки его. Иоаннов Златоустов среди нас, естественно, не было и, начиная с самодельного богословия, мы так трактовали, что гром и экстаз! После самодельного богословия шли самодельные молитвы «по вдохновению». Экстазировали -у-уу! Нет, мы учились. Но, поскольку грамотных богословов на всю эту домашнюю самодеятельность не напасешься, то нашими учителями были Кутейкин и Цыфиркин из бессмертной комедии «Недоросль» – замечательные, честно, ребята. Мы их считали львами богословия, поскольку они опережали нас на пару прочитанных книг.

 Однажды я пригласила на наш интеллектуальный пир знакомую православную татарку. Татарка оказалась человеком грубым: «Вы что – с дуба рухнули? Ну, МХАТ на дому! Рви когти, ребята, из этого МХАТа – огородами и вперед». Татарку из нашей жизни мы, естественно, вычеркнули, интересуясь ею лишь в ракурсе: «Она не донесет?» Насчет этого у нас было строго, как строго и у нынешних. И когда Сергей Смирнов из кочетковской седьмой общины говорит, что один из членов общины «начал бунтовать» против самодельных молитв, я понимаю, что это серьезно. Да, господа, это бунт!

 И вот, едва научившись креститься (потом пришлось переучиваться), мы, «думающие» чада «думающих» батюшек, пришли в храм, заранее зная, что батюшки тут «серые», Патриархия «красная», а само православное богослужение настолько поотстало от стран мирового содружества, что кому, как не нам, «думающим», подтянуть эту отсталость до нашего передового уровня? А поскольку уровень у нас известный, то и оставалась на нашу передовую долю одна утеха – исполнять, что внушат. Внушат, что с амвона надо возглашать: «Дуже-дуже мыром Господу помолымся!» – будем бороться за «дуже-дуже». Внушат, что вместо ектении «о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных» надо просить хорошей погоды и хорошего урожая, будем бороться за хороший урожай. Ломать – не строить, и, пока мы чужды Православию, нам чужого не жаль. Вот послушайте, что говорит семимесячный духовный младенец из Твери Лидия Санурина – она и ее единомышленники из группы о. Георгия Кочеткова уже вот как семь месяцев пришли в храм. Пришли с самыми добрыми намерениями – поучить уму-разуму батюшек и подтянуть, наконец-то, богослужение до собственного высокого уровня. Однако, цитирую, «общего языка, особенно в том, что касается богослужения, мы с ними (с батюшками. – Н. П.) найти пока не можем». Монолог кончается страшно: «У нас нет храма, куда можно пойти».

 Это очень страшно. На языке социальной психологии, бывшей некогда моей профессией, это называется табуированным восприятием на основе кодовых установок. То есть, есть храм – и нет храма, потому что православный храм «не храм». Нигилизм тут первичен и заложен в подсознание настолько, что приведи такого человека на дивное богослужение в дивный храм, он будет изучать это диво, как говорится, через прицел нагана. Обратите внимание на примету всех переворотов – люди тут обязательно сбиваются в толпы, партии, группы, ибо групповое внушение на уровне подсознания – это такая страшная штука, что в экспериментах по групповому внушению мы в свое время элементарно убеждали человека, что белое – это серое, а сладкое – это соль...

 Оговорюсь сразу, чтобы не быть понятой в том смысле, что вот, мол, некие люди ставят в общинах эксперименты, кодируя сознание и т. п. Ничего подобного! Все проще, тоньше, интеллигентней. В общино-команде свой микроклимат – говорят-говорят и вскользь напоминают: нормальные люди туда не ходят, порядочные люди за это руки не подают. И дело даже не в словечках, но глубже – ты в принципе волен идти, куда хочешь, а фактически выхода нет. То есть, пожалуйста, иди куда хочешь – тебя даже не попрекнут. Но, если ты переступишь незримую черту, ты однажды обнаружишь: тебе перестали звонить, а бывшие друзья при встрече на улице юрко сворачивают в сторону или юлят глазами: «Извини. Я спешу». Однажды ты почувствуешь, что в этом холодном и жестком мире ты потерял нечто важное – человеческое тепло. А команда умеет согреть плечами. Команда боеспособна. И, когда ты заболеешь, примчится на такси Саша с командой. Они сунут тебе, рассыпав, кулек мандаринов, и будут шутки, гитара и смех. А потом, посерьезнев, они встанут над тобою и вознесут самоцветные молитвы о здравии. Исцелений, конечно, при этом не бывает. Но какая радость, когда тепло!..

 Человеку из команды есть что терять. Даже когда терять нечего, ибо, даже покинув команду, ты живешь у нее в духовном плену. Расскажу историю. Позвонила как-то знакомой, окормлявшейся в свое время у о. Александра Меня, узнав, что случилась беда: заболел ребенок – то ли шизофрения, то ли, судя по признакам, беснование. – «Слушай, – говорю, – а ты не пробовала пойти с ним в храм и причастить?» – «А куда мне пойти и к кому? К этим серым бездарям, душившим батюшку? Да они до сих пор не признали его!» И плачет навзрыд – пойти некуда, и это в стозвонной ныне Москве: «Ты хоть, надеюсь, меня понимаешь?» Понимаю. Отойдя от «думающих», я долго искала себе духовного отца и нашла, наконец, идеал. А любимый батюшка от меня отказался: «Вы не Богу молитесь, Нина, а мне. Почему? Непонятно». Что ж тут непонятного? Это в Евангелии ученики идут за Господом. А в команде идут за вождем: живым или мертвым или следующим. Это вбито уже в подсознание – затаилось в душе и живет. В общем, когда я неосторожно посоветовала знакомой съездить в монастырь к прозорливому старцу, известному даром помощи болящим, то... опускаю ответ. В определенных кругах «думающих» экуменистов ненависть у «думающих» к монастырям стойкая. А поскольку большинство «думающих» чад видело монахов только издали да и вы, Саша, по моим наблюдениям, в монастыри как-то не вхожи, то, согласитесь, что эта тема достойна исследования. К примеру, когда живцы 20-х годов выдвинули лозунг: «Свергнуть власть черного духовенства!» – они понимали, за что борются: за архиерейские кафедры, за патриарший престол, ибо им, женатым, разведенным и двоебрачным, путь наверх был заказан, пока действовало каноническое право, дозволяющее возводить в высший сан лишь монахов. А поскольку среди живцов были не в диковинку женатые монахи и даже женатые архиепископы, то их сама по себе органическая ненависть к монашеству имела четкий практический смысл – чтоб пожить всласть да захватить власть. Ну, а нынче что – борьба за власть? Да нет, ведь уж чада-то «думающих» батюшек на архиерейские кафедры не претендуют. (Или претендуют? Вспомнилась фраза о. Георгия Кочеткова: «В каждой общине, в принципе, может быть священнослужитель... и Архиепископ – пожалуйста». Интересно, женатый или нет?). И все же скажу, что думаю – народ вокруг батюшек-реформаторов подбирается в основном хороший и готовый лечь костьми за «святое дело». Человек с дрянцой на это не пойдет. В том-то и печаль, что враг рода человеческого уловляет лучших, и слепнет отравленная злобой душа. Я прошла через ненависть к монашеству. И, когда случайно попала впервые в монастырь, то наглой-пренаглой тварью подошла к первому же иеромонаху, чтобы надменно заявить: «А знаете, я случайно попала сюда». – «Запомните, ничего случайного не бывает», – тихо ответил он. Это был мой будущий духовник, с которым годы спустя я случайно встретилась совсем в ином месте...

 Так в чем же корни бессознательной ненависти? Главное тут, разумеется, причины духовные...

 Преступив поневоле порог деликатности, давайте, Саша, расшифруем текст Вашей книги. Все в ней на подтексте, но подтекст очевидный и сострадательный к юной душе: поможем, мол, милый, и разберемся в твоей непонятной тебе беде. Божью Матерь любишь? Давай разберемся. Вот вырос ты, сам говоришь, без отца. Значит, маму любишь? Давай-ка вспомним, а ты ее видел однажды во сне, ну, в этаком виде? То-есть, как не помнишь? Давай вспоминай, а я подскажу. Метод работы тут наипростейший – расщекотать воображение, вызвать грязный помысел и закрепить, с торжеством объявляя диагноз болезни, эдипов комплекс: да ты ж вожделеешь!.. И догадайся, милый, к кому!

 Разумеется, в тексте этого нету. Есть всего лишь диагноз-намек: «Не будет большой натяжкой усмотреть параллель между инфантилизмом детей, выросших без отцов, с... особенным почитанием Богородицы» (стр. 109). Вокруг да около много накручено – тут напрямую ведь страшно сказать. Мне тоже страшно. Но ради Пречистой Девы скажу. Вы приложили фрейдизм к Богоматери, чтобы запачкать чью-то любовь.

 Ссылок на Фрейда, конечно, нету – и понятней понятного, почему. Вы, Саша, с амвона о Христе говорите, а Фрейда от слова «Христос» трясло. Тут такая цитадель сатанизма! А вот это я вам зря говорю. Вспоминаю грустное ваше признание: «Почему-то не верю я в сатану». Впрочем, все мы не верили, чтобы однажды... но про это я потом расскажу.

 Вернемся к теме монашества в Вашей книге, где в каждой строчке ночует Фрейд. Разбор классический – строго по Фрейду, с отработкой всех пунктов – «от» и «до». Правда, из некоторой осторожности дается не термин, но калька его: не «подавленное либидо», но «бессознательная зависть» иноков к интимной жизни прихожан. Не «фрустрация», но та «компенсация», когда собравшись у самовара под развесистой клюквой бедолаги-монахи утешаются «разговорами о сексе» и «смакуют». А что им, беднягам, еще делать, если «из-за своего низкого духовного и культурного уровня» даже фрустрировать толком не могут и думу думать, Саша, как вы? Нет, монахам лучше не думать – ведь твердо знают, казалось бы, истину, что детей, конечно же, приносит аист, но, задумавшись, иногда сомневаются в том и выпытывают на исповеди такие подробности... не ходите, дети, в этот секс-шоп! (стр. 37).

 Признайтесь, Саша, хотя бы однажды, что тайна монашества вам неведома, а монастырский быт незнаком. Бог ведает, когда вы признаетесь – на этой земле или потом. Пока же скажу сугубо личное: странница Феклуша, уверявшая, что за морем живут люди с песьими головами и соответственно заклейменная нами в школе, была оклеветана нами зря – ведь она не утверждала, что за морем бывала, но ссылалась всегда на первоисточник: это люди, мол, так говорят...

 

Отступлю здесь, однако, снова от темы, а почему – объяснится потом. Со мной было чудо. Проходя катехизацию в кругах «думающих» и начитавшись до одури протестантско-баптистско-католических и прочих заграничных новинок (иного среди «думающих» почему-то не было, а книг тогда негде было достать), я однажды будто проснулась, услышав мысленно тайный приказ – надо найти Лену-художницу. Какую Лену? Зачем? Непонятно. Но кто-то внушал – надо найти. Обзвонила всех: «Кто знает Лену-художницу?» Лен было много, художниц – нет. «Это блажь», – решила я твердо, не веря в тайны, сны, чудеса. Но вот однажды в центре на улице что-то так сильно толкнуло в сердце, что я бросилась к незнакомке:

– Вы Лена-художница?

– Да. А в чем дело?

– Я давно вас, Лена, ищу.

– Почему?

– Я верующая.

– Я тоже. Что вы ищете?

– Книги.

– А-а, поняла, кому я несу.

 Лена втянула меня в подворотню, оглянувшись по сторонам. Тогда о вере не говорили не то что на улице с незнакомыми, но с непроверенными людьми. Все было странно, но не для Лены. Достала из сумки и протянула мне мои первые православные книги – «Духовная брань» и «Старец Сампсон». Я затряслась: «Вы мне доверяете?» – «Вы разве не поняли, что это Господь вас послал?» Через Лену я вышла на тайную православную Москву, где переписывали и ксерили святоотеческую литературу, отдавая за ксеру порой последнее. У меня открылся канал! Кто это знает, тот понимает...

 Лена буквально меня потрясала. Вопросики: «Завтра в храме будете?» – «А что, завтра – праздник?» – «Ну, воскресенье». – «Нет, я наметила завтра стирать». Промолчит. А через неделю: «Завтра в храме будете?» Ну, железная леди! Она что – фанатичка: как воскресенье – обязательно в храм? Да что за шаблон? Стереотипы! Нет, мы тоже ходили в храмы – по вдохновению. Проще, по страсти, когда воспалишься высоким парением и будто в дар нечто людям несешь. Сказать по правде, храм тут не нужен. Не нужна икона – нужней зеркало: встань перед зеркалом и толкуй сам с собой. Впрочем, тогда это не понималось, и душа горела иным – свобода духа, раскрепощенность, потому что там, где шаблон... в Вашей книге, Саша, это четко отслежено: православные агрессивны, угрюмы, жестоки (стр. 69, 188), поскольку, по Фрейду, не смогли раскрепоститься от «шаблона» служб и молитв. Только творчество – фрустрируем в творчество: сперва батюшка с амвона поэкстазирует, потом желающие из мирян – а, ну-ка, девушки! А, ну-ка, мальчики! (стр. 167–168). Ладно, это мы проходили. Но Лене однажды я крепко выдала: «Я понимаю – в вас вдолбили вот с детства!..» – «Не поняла – почему с детства? Я в двадцать шесть лет к Богу пришла. А прежде молилась я только Фрейду...»

 Лена рассказывала, а я не верила – это не Лена, ясноглазая, чистая. Это, наверно, кто-то другой – угар богемы, пьяные ночи, где наутро, как говорится, знакомились и выясняли, как друг друга зовут. «Все было хуже, чем вы представляете. И я решила покончить с собой. Рассчитала, чтоб быстро и сразу. Приступила и – вдруг земля из-под ног: Господь показал мне сразу, в картинах сначала ад, а потом уже рай». Я ахнула: «Опишите». – «Ад еще можно кое-как описать. У меня зубы стучали неделю от страха. Ой, не могу – снова стучат!» – «Рай опишите». – «Неописуемо. Таких понятий нет на земле. Вот я художница и знаю краски, но там неведомые – не с земли...» Однокурсник отвел ее к старцу Сампсону. Лена крестилась. «Перед крещением я села за Фрейда, чтобы вычленить психический яд. Писала страницами, сопоставляя и составляя сначала словарь: любовь у Фрейда – это партнерство, а партнерство по пьянке – это любовь. Целомудрие – извращение, похоть мысли, зависть, жестокость, а извращение – очищение закомплексованного грязного «Я»»...

 К сожалению, наша меднолобая интеллигенция, как говаривал профессор психологии Петр Яковлевич Гальперин, знает из Фрейда одиннадцать слов, а там их целых двенадцать. В то старое, но недоброе время я служила в редакции по части науки и, зная научную элиту по-домашнему, поражалась всегда феномену: великий Фрейд был настолько неприкасаемо-великим Карл Марксом науки, что на него официально не смели дохнуть. В домашних же разговорах над «карлой-марлой нижнего бюста» весьма потешались, воспринимая его как научный курьез...