Священник Владимир вигилянский

Подновленное обновленчество

 

 

Священник Александр Борисов в предисловии к своей книге «Побелевшие нивы» (М. 1994) пишет:

 «Предлагаемые читателю размышления будут, вероятно, интересны и для тех, кто, не будучи человеком церковным, тем не менее относится к Церкви всерьез, как к главному источнику религиозных и вообще духовных ценностей в обществе. В то же время придти к этому источнику мешают как всякого рода личные проблемы, так и целый ряд мнимых или действительных особенностей жизни нашей Церкви, которые затрудняют принятие ее современным человеком, не получившим религиозного воспитания» (С. 4).

 Таким образом, книга предназначена для тех, кто со своими сомнениями пришел (или приходит) к Церкви, и такой читатель вправе искать в этом сочинении ответы на свои сомнения. Сама задача — весьма благородная. Таких книг у нас почти нет, тогда как любой батюшка в своей каждодневной практике на приходе сталкивается с живыми человеческими судьбами, человеческим горем, трагедиями, грехами, непониманием, претензиями. Наше общество, как справедливо пишет о. Александр, еще не излечилось от последствий тоталитарного режима. В том же предисловии автор заявляет, что и Русская Православная Церковь также пережила период «застоя» и «нуждается в пристальном внимании и скорейшем исцелении» (4).

 Однако, сделав такую многообещающую заявку, автор не только не попытался преодолеть своим пастырским словом неофитские «помехи» и объяснить стремящимся к Церкви людям «мнимость» их претензий, но и стократ преумножил их.

 Если бы автор имел в виду неофитов, то скорее всего пошел бы по пути своего учителя и духовника о. Александра Меня, написавшего для новоначальных христиан книгу «Православное богослужение», в которой он подробно объясняет, что такое Церковь, Предание, таинства Церкви, каково назначение служб, обрядов, церковного Устава, наставляет как вести себя в храме, растолковывает сокровенный смысл почитания святых и икон, священной иерархии, смысл одежд священнослужителей и многое другое, что поначалу смущает верующих. Всего этого нет и в помине у о. Александра Борисова. Нет, конечно, не на неофитов рассчитана его книга. Неофиты явно раздражают автора:

 «Нередко бывает так, что интеллигентный молодой человек, придя к вере, очень скоро становится крайним ортодоксом и консерватором. Иконописи, песнопениям, аскетической литературе, акафистам и канонам уделяется куда больше внимания, чем Священному Писанию... Происходит как бы «застревание» в плотных слоях обширного христианского предания, окутывающих самый центр христианства — личности Иисуса Христа» (53).

 Также раздражают его и христиане, имеющие большой опыт жизни в Церкви, поскольку слишком доверчиво относятся к Преданию, стараются выполнять богослужебный устав, признают иерархию в Церкви, слишком почтительно относятся к Божией Матери, святым, ангелам, целуют руку священнику и иконы, уважают монашество и «строгих» батюшек, участвуют в обрядах и серьезно относятся к ритуалам; среди них «с восторгом выслушиваются и передаются истории о том, как в древних монастырях монахи стяжали необычайное смирение и, впоследствии, святость через исполнение всевозможных нелепых и бессмысленных приказаний» (39).

 Может быть, книга рассчитана на православное духовенство? Вряд ли. Большинство священников и епископов слишком хорошо знакомо с теми обвинениями, которые автор предъявляет Православию: все это было в истории Церкви, начиная с несториан, монофизитов и иконоборцев, кончая до- и послереволюционными обновленцами и самыми примитивными протестантами. На каждое антидогматическое и антиканоническое утверждение о. Александра написаны сотни томов, и их авторы — величайшие авторитеты, признанные всем миром: от святых Отцов Западной и Восточной Церкви до русских богословов ХХ века. Разговорами о реформах в отношении устава, языка богослужения, «тайных» молитв, устаревших канонов, хозяйственной деятельности приходов, возрождения общин и т.д. их тоже не удивишь — пожалуй, нет таких священнослужителей, которые бы не обсуждали между собой эти вопросы. Впрочем, то, что духовенство с тревогой и, может быть, с ужасом прочитает эту книгу, автор не сомневался. Не потому ли она изобилует всякого рода оговорками типа «пусть читатель не подумает...» или «автор ни в коем случае не хотел бы...»? И не боязнь ли того, что церковное начальство может сделать соответствующие оргвыводы, заставило его множество раз, к месту и не к месту, рассыпаться в человекоугоднических славословиях в адрес правящего ныне Патриарха Алексия, типа «трудно представить на этом ответственнейшем посту человека более глубокого и достойного» (178)?..

 Так на чье же понимание рассчитывает автор? В узком смысле — на протестантов (причем тех, кто осознает христианство только как некий морально-этический кодекс поведения), в широком — на либерально-демократическое сознание, с его преклонением перед ценностями цивилизации и техническим прогрессом, с его пониманием свободы как соблюдения прав человека в обществе, с его прагматизмом, рационализмом и «здравым смыслом», пиететом перед наукой, с его устремлениями к равенству и братству, с его желанием «идти в ногу со временем», с его размыванием границ между религиями, с его почти магическими заклинаниями о «реформах» и «плюрализме», с его страхами и ненавистью к любым формам консерватизма, с его отрицанием всяческих проявлений мистицизма, с его пониманием Церкви только как некоего департамента и как общности людей, объединенных определенным набором идей, т.е. по сути дела — как партии. Можно еще долго перечислять признаки этого сознания — в книге «Побелевшие нивы» представлен весь его спектр.

 Именно к этому сознанию апеллирует автор, предъявляя претензии Православию; именно такому сознанию он жалуется на православное духовенство, именно перед ним он испытывает неловкость и стыдливость за то, что вынужден следовать установленным правилам Православной Церкви, именно перед ним он оправдывается, называя все сакраментальное и сакральное в Православии христианским мифом, «наследием средневековья», «умозрительной системой координат». Подспудное чувство вины перед рациональным либерально-демократическим сознанием постоянно заставляет автора выхолащивать из христианских таинств мистическую основу, познаваемую только церковным опытом, опытом веры, а видимые, осязаемые проявления этих таинств переводить в область метафор и народно-поэтического творчества.

 Рабская зависимость от диктатуры этого сознания в современном мире бросает автора в такие крайности, которые ставят под сомнение вообще принадлежность священника Александра Борисова к Православию, например, когда он рассуждает о «святая святых» Церкви, сердце всей христианской жизни — таинстве Евхаристии, пресуществлении во время Литургии хлеба и вина в Тело и Кровь Христову:

 «Итак, Бог дает нам самую простую и в то же время самую возвышенную форму жертвоприношения Ему: вкушение хлеба и вина, освященных молитвой, в память об Иисусе, становится и праздничной трапезой с Богом, и воспоминанием об установлении кровного родства людей со своим Создателем и друг с другом» (119).

 Автор несколько раз предостерегает своих читателей от буквального понимания слов Иисуса Христа: «Приимите, ядите: сие есть Тело Мое» и «Сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26, 26–28).

 Вопрос о пресуществлении хлеба и вина в Тело и Кровь Христову всегда являлся и является камнем преткновения для протестантов всех деноминаций. Наиболее «честно» поступают те из них, кто вообще опускает «литургию верных», во время которой происходит это пресуществление. Но ведь именно буквальное понимание этих слов Христа, произнесенных в Капернауме: «Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие» (как свидетельствует апостол и евангелист Иоанн), смутило не только иудеев, но соблазнило и учеников Его, которые стали говорить: «Какие странные слова? кто может это слушать?» Господь же отвечал им: «Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь; но есть из вас некоторые неверующие». Что стоило Иисусу Христу сказать тогда ропщущим и неверующим, что это, дескать, метафора, аллегория, что не стоит буквально понимать эти слова! «С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним» (Ин. 6, 51–66).

 Если бы эта часть Литургии понималась как только «воспоминание» об Иисусе, не было бы многовековых гонений на христиан, главным обвинением которых был именно каннибализм.

 Понимая, что это Таинство таинств не может вместиться в разум «современномыслящего» человека, автор пытается найти объяснения, не выдерживающие никакой богословской критики:

«Буквальное понимание, вероятно, пришло позже, когда христианство совершенно отдалилось от иудаизма. Очевидно, что ранняя Церковь понимали эти слова не так, как мы силимся их понимать, поскольку нигде в Новом Завете не обсуждается вопрос, как увязать эти слова с запретом вкушения какой-либо крови, поскольку в ней душа животного, принадлежащая Богу. Такая дискуссия была бы неизбежна в случае буквального понимания. Напротив, подчеркивается, чтобы христиане из язычников воздерживались от вкушения крови» (119).

 Оставим без внимания слово «силимся» (т.е. насилуем себя, принуждаемся), даже не будем обращать внимания на кощунственное сравнение Крови Христа (пусть в аллергическом «борисовском» смысле) с кровью животного. Подивимся, однако, тому обстоятельству, что президенту Российского Библейского общества священнику Александру Борисову словно и неизвестны некоторые из новозаветных текстов: «Тогда Иудеи стали спорить между собой говоря: как Он может дать нам есть Плоть Свою?» (Ин. 6, 52), или (это как раз из обращения Апостола Павла к новообращенным христианам «из язычников»): «Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова?» (1 Кор. 10, 16).

 

Останавливаемся подробно на этом «частном» для автора эпизоде его «размышлений» только потому, что здесь наиболее ярко отражена позиция автора, противопоставляющего себя всему двадцативековому опыту Церкви Христовой (как восточной, так и западной). Кроме того, обвинения со стороны о. Александра нашего российского духовенства в необразованности и невежестве, которые насыпаны по всей книге, после таких рассуждений повисают в воздухе и оборачиваются всей мощью против самого автора.

 Впрочем, то сознание, к которому апеллирует автор, считает все эти «тонкости» совершенно не существенными; для него имеет большее значение соус из идеологии, которыми автор приправляет свою программу реформ Православной Церкви. Мы имеем в виду рассуждения о. Александра о перестройке, Горбачеве, гласности, ГКЧП, сталинизме, тоталитарном коммунистическом режиме, обществе «Память», антисемитизме, о консерваторах и ортодоксах, о национальной и религиозной гордости, о фильме «Покаяние» и еврейской эмиграции. Ни по одному из этих затронутых автором вопросов не прибавлено ничего нового и оригинального, наоборот — все излагается предельно поверхностно, штампованно, скорее всего, в качестве доказательства приобщенности автора к знаковой системе современного либерального мышления: «С приходом к власти М.С.Горбачева и наступлением "перестройки" в обществе, сначала медленно, а затем со все большим ускорением, начались грандиозные процессы переосмысления последних 70 лет нашей истории» (10).

 И в таком же духе все остальное. Можно было бы вообще не обращать внимания на этот соус, если бы в нем не была отражена методология полемических приемов автора.

 Так, например, автор дважды и довольно подробно останавливается на критике идеологии общества «Память», отношение к которому стало у нас «индикатором порядочности и здравого смысла» (65). Демонстрируя свою порядочность и здравый смысл, автор развенчивает антисемитские черты этого течения и справедливо указывает, что, вместо покаяния, «некоторая часть людей, вроде бы принадлежащих к Церкви» ведет «активный поиск врагов, виновных во всем том, что с нами произошло» (159). Но — поразительно — именно таким же самым поиском врагов проникнут весь пафос этой книги, разве что вместо евреев виновниками выступает у о. Александра большинство православных верующих и священнослужителей в частности, а в целом — Русская Церковь и даже, как пытается доказать автор, само Православие.

 Из многочисленных средств т.н. полемики священник Александр Борисов в своей безапелляционности выбирает самые бесхитростные, но наиболее эффективные средства воздействия на неискушенных в церковной терминологии и далеких от церковной жизни людей.

 

Одним из самых безобидных приемов является сокрытие от читателей другой точки зрения на ту или иную проблему. Скажем, автора в Православной Церкви раздражает чрезмерное почитание Богородицы, которую он называет чаще всего просто Марией, а один раз, демонстрируя свою глухоту к слову, «промежуточной инстанцией» и даже «заместительницей привычных языческих божеств» (110). Нет, не услышим мы здесь ни о евангельском основании этого особого почитания: «Ибо отныне будут ублажать Меня все роды» (Лк. 1, 48), ни о догматическом учении Православия о тайне Боговоплощения, полнота которого немыслима без Нее, ни о церковном поклонении Божией Матери как поклонении человеческой природе Христа, и конечно же ни о том, что отсутствие почитания Богоматери характеризует ереси, которые Церковь анафематствует в день Торжества Православия, не говоря уже о протестантах, которые почти дословно, как бы поглядев в книгу «Побелевшие нивы», повторяют те же претензии к практике почитания Богородицы, что и о. Александр. Автору глубоко безразлично, что для православных верующих Божия Матерь является Матерью всего человеческого рода, его Молитвенницей и Ходатаицей; ему важнее доказать, что поклонение и почитание Ее является признаком «духовного младенчества» нашей Церкви.

 Такое сокрытие другой точки зрения и другого опыта присуще практически всем спорным утверждениям о. Александра.

 Но это все полбеды. Хуже всего то, что автор порой приписывает своим оппонентам черты и действия, которые заведомо дискредитируют их.

 Например, о. Александр явно не в очень хороших отношениях с богослужебным уставом, действительно сложным для неопытного священнослужителя, но в то же время отшлифованным многовековым опытом Восточной Церкви. Автор книги решает этот вопрос «по-своему»:

 «Я немало знал священнослужителей — "знатоков" устава, любящих устав, и заметил, что это нередко уживается с самыми обычными человеческими слабостями — нетерпением, гневливостью и т.п.» (66). И далее: «Почему любители Устава нередко оказываются людьми, в сущности, как бы и не затронутыми христианством?» (67).

 Такое «уставщичество» о. Александр называет «скрупулезно-болезненным отношением» (60). Больше всего его не удовлетворяет вечерняя служба, «в которой каждое слово, каждое движение известно и расписано, причем основное содержание ее астрономически далеко от нашей жизни со всеми ее проблемами и заботами» (23). Зато у баптистов, по его мнению, все отлично:

 «Поскольку у них нет жесткого устава, то есть порядка богослужения, «сценария» общественной молитвы, то вновь пришедший не может нарушить своим появлением хода проповеди или их простой молитвы, которая, кстати, может быть тут же изменена включением прошения об этом вновь пришедшем, о его благословении, благодарения за его приход и т.д.» (69).

 

Или вот рассуждает автор о покаянии, о строгих священниках, принимающих исповедь. Отцу Александру не нравятся батюшки, которые напоминают о грехах, борются с ними, в частности, с абортами, «обличают» и «увещевают» исповедующихся женщин, «унижая» их этим.

 «Такие батюшки именуются у народа "строгими", — пишет автор.— На самом же деле здесь происходит явное злоупотребление властью и авторитетом священника и очевидное вымещение на несчастных женщинах собственных комплексов. Вместо утешения, наставления и поддержки, человек на такой исповеди подвергается просто унижению и приводится к ощущению своего полного ничтожества и банкротства» (38). «Приходят люди очень неблагополучные к священнослужителям — людям вполне благополучным... Но, к сожалению, нередко вновь пришедший наталкивается на такое законническое и прямо-таки жестокое отношение, что становится просто странно, как такое может случиться в Церкви» (35).

 Но многим сведущим православным читателям может также показаться странным, что священник Александр Борисов путает служение иерея, обязанного напоминать о страхе Божием как о страхе перед грехом, с утешениями сердобольной подруги, которая по-человечески готова оправдать любой грех, в том числе и убийство ребенка во чреве. Однако никакая сердобольная подруга не приблизится к словам «утешения, наставления и поддержки», которые говорит каждый иерей: «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо, вся согрешения твоя...» И каким бы ни был священник — «благополучным», «жестоким», «вымещающим на несчастных женщинах собственные комплексы» или злоупотребляющим своей властью — он всегда далее произносит: «...и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Можно только гадать о том, зачем автору преподносить это величайшее таинство в таком свете, а «недостойным иереям» приписывать черты завистливой коммунальной соседки.

 Впрочем, «законнически жестоких» батюшек, по подсчетам автора «Побелевших нив», не так много, поскольку самый распространенный тип нашего духовенства — это батюшки «вполне здравой и, что называется, «простой» веры». Но и о них у о. Александра есть свое экспертное суждение:

 «Такие батюшки могут быть грубоваты, иногда равнодушны или не очень внимательны... Евангелия практически все эти батюшки, кроме как за службой, не читают. Ветхий Завет и Послания Апостолов, как правило, почти не знают... Быть может, в результате поверхностного знакомства с некоторыми из таких батюшек и родился миф о том, что священники «сами в Бога не веруют» (58–59).

 Но самой отличительной чертой этого «самого распространенного у нас типа священника» является антисемитизм, «но он чаще всего,— утешает автор, — не переходит за пределы простодушной иронии и никогда не носит характера непримиримой идеологии» (58), в отличие от другой группы — в количественном отношении она составляет одну пятую часть духовенства, и ее автор называет «крайне консервативной» и «ортодоксальной», — которая исповедует антисемитизм уже как идеологию. К последней группе автор причисляет и большинство монашествующих (60).

 Такие обвинения, приписываемые практически всему русскому духовенству, в силу их политической и идеологической направленности, требуют всесторонних доказательств, но их у автора нет ни одного. Действительно, любой национализм не совместим с христианством, но подобного рода преувеличения и обобщения, относящиеся ко всему клиру Православной Церкви, превращаются в элементарную клевету и политический донос. Не так ли поступают сами антисемиты, огульно охаивая всю еврейскую нацию, деля ее на «торгашей» и активных «сионистов», приписывая ей человеконенавистнические черты и происки против русского народа? Не тем ли самым приемом пользовались обновленцы 20-х годов, дискредитируя перед обществом и властями «тихоновцев» тем, что обличали их на страницах прессы в «охотнорядческой» идеологии? И уж совсем недостойно своего сана и принадлежности к Православию поступает священник Александр Борисов, когда рассуждает о монахах и монашестве.

 На примере довольно странного поведения одного иеромонаха во время исповеди автор делает «вселенский» вывод:

«Такая озабоченность именно сексуальными грехами имеет свои причины. Одна из них в том, что из-за своего низкого духовного и культурного уровня многие монашествующие проводят жизнь, в сущности бедную событиями, и разговорами о сексе они как бы компенсируют отсутствие собственной семейной жизни. К этому примешивается еще и бессознательная зависть» (37); «Сама по себе идеология монашества не является специфически христианской...» (72).

 Эти высказывания и обобщения не являются ли аналогом почти биологической, «животной» нетерпимости самых оголтелых националистов? А использование насквозь фальшивых и глупейших рассуждений Г.Кюнга об иудейской секте ессеев, чтобы доказать, как далеки монахи от Иисуса Христа, не смахивает ли на попытки дискредитировать всех евреев посредством «Протоколов сионских мудрецов»?

 

Кроме всего этого, возможно, не осознавая того, что делает, автор «Побелевших нив» пользуется еще одним методом т.н. полемики, на этот раз повторяя «достижения» советской атеистической литературы. Она также исходила из какого-нибудь, иногда действительного факта — предположим, сельский священник-алкоголик, попавший с белой горячкой в психбольницу, — и отсюда делала заключение, что, мол, все русское духовенство пропило все деньги старушек.

 С подобным способом отбора и подачи материала, с такой системой доказательств читатель «совкового периода» знаком прекрасно: так нам преподавалась история в учебных заведениях, в таком свете нам преподносились религиозные мыслители, диссидентство, характеристики чуждых коммунистической идеологии деятелей культуры.

 Русское церковное общество предстает из книги священника Александра Борисова как скопище малограмотных, равнодушных, озлобленных, глупых и часто больных людей:

 «К сожалению, среди таких («простых». — о.В.В.) батюшек много просто равнодушных... но лучше уж такое равнодушие, чем ревностная, не по разуму, жестокость» (39); «Становится понятным довольно распространенное в Православии (? — о.В.В.) явление — скандалы в алтаре или в семье накануне праздников или в конце Великого Поста, перед Пасхой» (68); «Я имею в виду тех либо слишком уж не по разуму ревностных, либо, по-видимому, просто не вполне психически здоровых священников...» (29); «Если молодой человек начинает ходить в храм, привлекаемый именно самим богослужением, а не хорошими, например, проповедями какого-либо священника... если есть какая-то особая любовь к торжественным службам и вообще к повседневному церковному быту, то печальный факт состоит в том, что в таком молодом человеке, как правило, заметны какие-то психические отклонения от нормы, иногда очень сильные, просто клинические» (49); «Все дело в том, что все происходящее в наших храмах психологически и интеллектуально устраивает только "бабушек"... Среди них немало даже просто малограмотных» (46) и т.д. и т.п.

 

Анализ претензий священника Александра Борисова к Церкви, Священному Преданию, Православию, церковному богослужению, православному духовенству и православным верующим говорит о трагическом несоответствии его личного понимания сущности веры и предназначения Церкви на земле тому, что есть собственно Православие. Такое впечатление, что о. Александр попал совсем не туда, по русской поговорке «в чужой монастырь со своим уставом». Практически во всех своих рассуждениях о Церкви автор не принимает (или не понимает?) того, что произошло в Пятидесятницу. Здесь нет возможности объяснять то, чему учит на этот счет Православие — отсылаем к богословским источникам и огромной святоотеческой литературе об этом. Но для о. Александра все равно всего этого не существует, он опирается в своей книге только лишь на один завет Христа апостолам — проповедовать Евангелие «по всей вселенной» (Мф. 24, 14). Именно в этом разрезе он и понимает Церковь, «самый смысл существования которой, — как он пишет, — проповедовать всем людям об Иисусе Христе» (86). То есть тут налицо искаженное представление о Церкви, как некоем лектории, учреждении, миссионерской организации. А пределом высшего достижения такой церкви он видит создание христианства с «человеческим лицом» (105). Здесь начисто выхолащивается мистическая основа Церкви как Тела Христова, как сокровищницы даров Святого Духа, как богочеловеческого единства, в котором осуществляется новая жизнь во Христе и со Христом. Здесь начисто отсутствует понимание Церкви как предмета веры («Верую во Едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь» — говорится в Символе веры), и только этой верой Церковь и познается.

 Кто спорит, проповедь Евангелия заповедана всем нам, христианам. Для этого не обязательно быть священником — вся жизнь христианина, не только его слова, но и дела должны быть живой проповедью спасения во Христе. Однако только Церковь дает нам всю полноту этой жизни, полноту и глубину Любви. Этим и отличается учение Православной Церкви от учения протестантов, не признающих ни Священного Предания как живой памяти Церкви и как мистического опыта Церкви, ни догматов церковного вероучения, ни канонов и правил ее, не признающих ни почитания Богородицы, ни ангелов, ни святых, ни икон, ни мощей, ни церковной иерархии, ни уставных богослужений, поскольку все это, по их представлению, является преградой на пути человека к Богу. Естественно, если мерить меркой протестантов, то все, происходящее в Православной Церкви, может показаться диким, безумным, оторванным от живой практики жизни, устаревшим, слишком уж несовременным.

 Именно этот взгляд и демонстрирует нам священник Александр Борисов своей книгой. Именно этим и можно объяснить многие уничижительные высказывания его о Церкви и Православии:

 «Церковь не раскрывает им (людям. — о.В.В.) своих объятий как посланница Христа на земле... а лишь равнодушно удовлетворяет смутно осознаваемые «религиозные потребности» (31); «Все эти средневековые конструкции (так оригинально обзывает автор ангельские чины и их служение. — о.В.В.) имеют весьма мало оснований в священном Писании (? — о.В.В.) и уж совсем не соотносятся с проблемами современной жизни» (69); «Вторая особенность («ортодоксального» православного духовенства. — о.В.В.)... — глубокая уверенность в том, что подлинная христианская жизнь — это жизнь по «Книге Правил», включающей в себя Апостольские правила, постановления семи Вселенских Соборов... и девяти Поместных и правила Святых Отцов. Здесь приходится сталкиваться с удивительным непониманием, что христианство — это... не новая религия, соблюдение всех обрядов и таинств которой содержит в себе все необходимое и достаточное, а что христианство — это новая жизнь со Христом» (75); «Обилие архаичных элементов в нашем богослужении... по-прежнему остается лишь с трудом переносимым бременем» (84); «Принятие всего ритуала всегда сопровождается какой-то неестественной зажатостью и стилизацией себя под некий средневековый стандарт. Здесь не происходит интегрирования церковной культуры, ритуала и, наконец, самого христианства с современностью... При избрании первого пути (т.е. когда принимается весь ритуал. — о.В.В.), при всем его внешнем благополучии тем не менее остается... какое-то чувство обиды на Церковь» (85); «Наша служба — страшно сказать эту правду — порой превращается лишь в пышный, торжественный спектакль и для очень многих становится не поддержкой, облегчающей путь к Богу, а преградой на этом пути... внешняя, обрядовая сторона церковной жизни становится барьером, загораживающим Христа от многих ищущих Его. Парадоксальным образом Церковь наша долгие годы проповедовала не столько об Иисусе Христе, сколько о самой себе... Имеем ли мы в таком случае право утверждать, что с нашей Церковью все в порядке?.. Не даем ли мы в этом случае ожидающим "хлеба жизни", наставления и духовной помощи "камень вместо хлеба"? Не становимся ли мы пастырями, которые пасут самих себя и десяток прибившихся (? — о.В.В.) к ним овец, в то время как миллионы их блуждают в горах?» (86); «Быть может, самой яркой иллюстрацией неевангельских издержек иконопочитания в нашей Церкви является празднование Торжества Православия...» (106); «Просто удивительно, что за тысячу лет Православия на Руси не возникло никаких особых форм служения, рассчитанных на детей» (120); «...А не имеют ли своим источником то же Православие такие качества, как легкое впадение в жестокость, низкая инициативность, слабое чувство личной ответственности, стремление быть "как все" (конформизм)?» (150); «Православие меньше всего говорило о любви к равенству...» (151) и т.д. и т.п.

 

Когда читаешь все это, честно говоря, становится непонятным, что же удерживает священника Александра Борисова от перехода в протестантизм, где нет всех этих «безобразий» и на практику церковной жизни которого десятки раз ссылается автор как на образец для Православия? По-видимому, это те же самые причины, что удерживали от разрыва с Православием наших обновленцев, для которых главным в этом вопросе оставалась проблема количественная, а не качественная: большинство русских христиан исповедует именно Православие. Вот и о. Александр ссылается как раз на эту причину:

 «Существует мнение, что в случае действительно полной свободы вероисповедания Православие едва ли останется преобладающей конфессией: интеллигенция в большинстве своем уйдет в католичество, а рабочие — к баптистам. Ни в коей мере не будучи врагом католичества или баптизма, вместе с тем оставаясь православным, я все-таки убежден, что преобладающим в нашей стране в обозримом будущем останется все-таки (! — о.В.В.) Православие» (17).

 Любопытно, что именно этот количественный подход удерживал обновленцев от принятия радикальных реформ своей церкви — они страшно боялись дискредитации себя в глазах основной массы верующих. И когда, например, протестантская община «Свободной Евангельской Народной Церкви», видя родственную направленность церковных реформ «живоцерковников», послала им свое восторженное приветствие и программу дальнейших преобразований, обновленцы вынуждены были отвергнуть эту программу и всенародно отмежеваться от сектантов. В отличие от обновленцев, священник Александр Борисов, если судить по его книге, принял бы ее с удовольствием, да что говорить — он уже принял ее:

«...10. Необходимо отвергнуть все человеческие предания и постановления, образовавшиеся после Христа и Апостолов и остановиться исключительно на слове Божием, как едином руководстве в вере, жизни и домостроительстве, достаточном для того, чтобы не только спасти, но и сделать человека совершенным; 11. Необходимо отвергнуть все, что основывается не на слове Божием, а на преданиях: толковании таинств, при которых духовное поглощается материальным, крещение детское и заменить его крещением по сознательному уверованию, учение об евхаристии с пресуществлением и заменить его преломлением или «вечерней Господней» с воспоминанием смерти Спасителя, совершенной во искупление людских грехов; 12. Отменить сложную иерархию из священников, архиереев, митрополитов, патриархов и др. и принять только служителей церкви, указанных в новом завете: пресвитеров, учителей и диаконов... 15. Устранить всякое учение о посредничестве между Богом и человеком святых, Девы Марии и др. и провозгласить единое посредничество Иисуса Христа; 16. Устранить всякие посредствующие вещественные предметы, как-то: иконы, мощи, и т.п. и всякие обряды из области поклонения Богу... 17. Научить народ молиться не установленными формулами, а молитвами импровизированными... 24. Обильное наставление народа словом Божиим на общедоступном языке путем живой проповеди, библейских чтений с разбором писаний и т.д.» (Анатолий Левитин, Вадим Шавров. Очерки по истории русской церковной смуты. 1977. Т. 1. С. 234–236).

 Как видим, автор «Побелевших нив» почти слово в слово воспроизводит эту программу, правда не ссылаясь ни на этот источник, ни на многие другие популярные протестантские брошюрки, и выдает свои модернистские взгляды как некое прозрение, наступившее среди общей слепоты и застоя.

 

Пафос ниспровергательства священника Александра Борисова, присущий в той или иной степени всему нашему неофитски-неокрепшему и беспочвенному либерализму, еще не оторвавшемуся от советского мышления, был бы просто пустой забавой, недостойной даже упоминания, если бы он не напоминал недавнюю нашу историю с ее трагическими страницами раскола Русской Церкви. Имеется в виду обновленчество, расцветшее в начале ХХ века и поначалу поддерживаемое частью русского духовенства. Сегодня любой человек, искренне обеспокоенный процессами, происходящими в нашей Церкви, говоря о любых, даже самых здравых нововведениях, не может не держать в памяти то, какой кровью обернулись реформаторские амбиции архиепископа Владимира Путяты, столь любимого о. Александром Борисовым епископа Антонина Грановского с его «Союзом церковного возрождения», «златоуста ХХ века» протоиерея Александра Введенского с его «Союзом общин древле-апостольской церкви», протоиерея Владимира Красницкого с его «Живой церковью».

 И здесь дело не только в политической подоплеке борьбы обновленцев за власть в Церкви и прислуживания их коммунистическому режиму — это было лишь закономерным следствием других глубинных процессов пересмотра смысла и значения Церкви на земле.

 Обновленческое движение зародилось задолго до избрания патриарха Тихона. Сторонники и активные идеологи обновленчества участвовали в Поместном соборе 1917 года. На протяжении более 10 предсоборных лет они открыто обсуждали идеи своих реформ в печати. Но невинные для интеллигентского слуха требования — перевода на русский язык богослужения, упрощения некоторых обрядов и пересмотра церковного устава, введения нового календарного стиля, обновления канонов и правил, антимонашеские реформы, протесты против «пышности и театральности» богослужений и многое другое — обернулись политическими доносами, участием в разграблении церковного имущества, попыткой объединить учение Церкви с коммунистической идеологией, а в конечном счете — вообще дискредитацией христианства в глазах народа.

 Когда священник Александр Борисов пишет о вине Православия в целом и Русской Церкви в частности в создании «небывалого в истории по атеистической направленности и агрессивности государства» (186), с ним можно согласиться — с одной только «небольшой» поправкой: конечно, не Православие и, конечно, не Русская Церковь виноваты, но, возможно, духовенство, и то не все, а только часть его. Причем основная вина лежит на тех, кто оказался в XVIII-XIX веках проводником протестантских взглядов и нововведений в русской церковной жизни, тех, кто в начале ХХ века без оглядки воспринял дух революции и заразился либерально-демократическим угаром интеллигенции, кто «в ногу со временем» стал требовать в Церкви «свободы, равенства, братства», превращения церковных общин в коммуны, изъятия из богослужебных текстов слов «раб» и «страх», тех, кто живо откликался на все призывы общества к «перестройке», «ускорению», «обновлению», «реформам» и т.п.

 В книге «Побелевшие нивы» об обновленчестве не написано ни слова (кроме восторгов по поводу литургических реформ епископа Антонина Грановского), зато практически все нововведения живоцерковников в ней воспроизведены как самые желанные для Церкви. Роднятся они и своей критикой Священного Предания. Один только пример. «Центральный Комитет Союза Древле-Апостольской Церкви», председателем которого был Александр Введенский, предложил обновленческому собору реформу — пересмотр догматики, в которой, по их представлениям, «царствует современный капитализм», перенесший «ненормальное отношение классов на самое Небо: Христос, Его небесно-византийский двор, святые в качестве министров и т.д.» (Очерки по истории русской церковной смуты. Т. 2. С. 44). О. Александру Введенскому вторит о. Александр Борисов:

 «Если внимательно присмотреться к тому месту, которое занимают в сознании большинства наших верующих Божья Матерь и наиболее почитаемые святые, то нельзя не увидеть некую средневековую аналогию византийского двора. На самом верху Отец и Сын — грозные, неприступные соправители. К Ним, однако, вхожа Царица Небесная — Богородица, которую мож<