Человек, не являющийся правителем: о кончине перегрина

 

До сих пор, говоря о людях, которые, как считалось, стали божествами, я сосредотачивался преимущественно на могущественных правителях. Но и другие выдающиеся люди обладали такой же способностью. Разумеется, среди нас есть немало людей, в достаточной мере наделенных силой, мудростью или добродетелью.

Другие обладают этими же качествами в значительной степени, а есть и такие, чья сила, мудрость или добродетель поистине невероятны. Если в каком‑то человеке указанные качества почти превосходят человеческое воображение, то это может объясняться лишь тем, что данный человек не является низшей формой жизни – простым смертным, как все мы – но богом в облике человека. По крайней мере, такое убеждение было широко распространено в греко‑римском мире.

Пожалуй, самый очевидный способ оценить убеждения, распространенные в обществе – это анализ сатирических произведений, созданных внутри данного общества. Сатира высмеивает общепринятые представления, обычаи, взгляды и религиозные убеждения. Именно поэтому она представляет собой превосходное средство для постижения верований других культур. Как оказалось, до нас дошли несколько блестящих образцов сатиры из древнего Рима.

Одним из самых замечательных сатириков античных времен был живший во II веке н. э. Лукиан Самосатский, писавший на греческом языке и с присущим ему остроумием нападавший на все возможные представления, в особенности философские и религиозные. Среди многих произведений Лукиана, дошедших до нас, есть книга под названием «О кончине Перегрина». Перегрин был самозванным философом кинического толка. В античности быть киником значило не то же самое, что быть циником в наши дни: это было одним из направлений в философии. Философы‑киники настаивали на том, что человек не должен жить ради земных благ. Ты не должен заботиться ни о том, чем владеешь, ни о том, что ты носишь, ни о том, что ты ешь. По сути, ты не должен заботиться ни о чем внешнем, что находится за пределами твоего контроля. Если твой дом сгорел, это не в твоей власти, поэтому тебе не стоит привязываться к своему дому. Если тебя выгнали с работы, это тоже не в твоей власти, поэтому тебе не следует привязываться к своей работе. Если твой супруг или супруга подает на развод или же твой ребенок неожиданно умирает, это тоже не в твоей власти, поэтому тебе не стоит привязываться к семье. Ты можешь контролировать только свое отношение к событиям, происходящим в твоей жизни. Поэтому в первую очередь тебе надо заботиться о своем отношении и о своем внутреннем «я».

Люди, придерживающиеся подобных взглядов, обычно не заинтересованы в удобной и благополучной жизни (поскольку она в любой момент может быть у них отнята). Их не интересует ни то, как их воспринимают другие люди (так как это, опять же, за пределами их контроля), ни принятые в обществе социальные условности (почему они должны их заботить?) Философы‑киники, жившие в соответствии со своими убеждениями, не имели никакого имущества, никаких личных привязанностей и часто никакого понятия о манерах. У них не было постоянного жилья и порой они отправляли естественные функции организма на публике. Поэтому их и называли киниками. Слово киник происходит от греческого слова, означающего «собака». Эти люди и впрямь жили, как собаки.

Немало людей за пределами движения киников относились к ним с огромным уважением. Некоторые считали их блестящими философами. А другие, которые хотели считаться блестящими философами, становились киниками. В определенном смысле слова сделать это было проще простого. Надо было лишь отречься от всего, чем обладаешь, и объявить подобное отречение добродетелью.

Лукиан считал все движение киников симуляцией, попыткой привлечь к себе внимание без какого‑либо серьезного на то основания. И потому он высмеивал киников и их образ жизни. В особенности его нападкам подвергся один из них по имени Перегрин. В книге «О кончине Перегрина» (то есть об его смерти) Лукиан рассказывает подлинную историю этого известного киника, которого другие его современники считали чрезвычайно глубоким философом, по сути божеством, – чего, на взгляд Лукиана, и добивался сам Перегрин. Лукиан приводит забавный очерк жизни Перегрина, но здесь меня больше интересуют события, окружавшие его смерть. В некотором смысле слова вся книга представляет собой лишь предисловие к описанию кончины этого домогавшегося величия сторонника самоотречения.

Перегрин, по слухам, представлял себя самим богом Протеем во плоти и хотел своей смертью продемонстрировать всем свои божественные достоинства. Будучи киником, он провозглашал необходимость воздерживаться от всех удовольствий и радостей этого мира – что было, на взгляд Лукиана, лицемерием. И Перегрин решил доказать свою мысль, добровольно претерпев насильственную и мучительную смерть, дабы показать всем людям, как именно им следует жить.

Он заявил, что хочет принести себя самого в жертву и, согласно Лукиану, осуществил свой план в присутствии огромной толпы, собравшейся наблюдать за этим событием.

Объявив о своем намерении и повсюду раструбив о предстоящем событии (что само по себе, по словам Лукиана, было формой самовозвеличивания), в назначенное время, около полуночи, в преддверии наступающей Олимпиады (на которую, несомненно, должны были собраться толпы зрителей) Перегрин и его последователи сложили огромный костер и зажгли его. Согласно Лукиану, Перегрин надеялся, что его остановит кто‑нибудь из тех, кому была нестерпима сама мысль о том, что он покинет земное существование, однако, когда момент настал, он понял, что у него не осталось другого выбора, как только довести дело до конца. И тогда Перегрин бросился в пылающий костер и там закончил свою жизнь.

Лукиан уверяет, будто стал свидетелем этого зрелища, которое он сам считал нелепым и абсурдным. Он говорит, что по возвращении ему попадались люди, шедшие посмотреть – с опозданием – на то, как божественный муж проявит свою отвагу и неуязвимость к боли. Лукиан сообщил им, что они пропустили торжественный момент, однако подробно описал случившееся, причем так, как будто он сам в это верил:

 

Передавая же людям простоватым и слушающим развеся уши, я присочинял кое‑что от себя; я сообщил, что, когда загорелся костер и туда бросился Протей, сначала возникло сильное землетрясение, сопровождаемое подземным гулом, затем из середины пламени взвился коршун и, поднявшись в поднебесье, громким человеческим голосом произнес слова: Покидаю юдоль, возношусь на Олимп! (О кончине Перегрина, 39)[16].

 

Итак, Перегрин в облике птицы (не благородного орла, а хищного коршуна) якобы вознесся на гору Олимп, обитель богов, чтобы жить среди них, как и подобало божественному мужу. К нескрываемому удовольствию Лукиана, он затем встретил еще одного человека, также рассказывавшего другим о случившемся. Этот человек уверял, что после сожжения Перегрина якобы видел его в белой одежде и в венке из дикой маслины. Более того, по его словам, еще до этой встречи, когда Перегрина настигла его судьба, он видел вылетевшего из костра коршуна – того самого коршуна, которого выдумал сам Лукиан! Вот так истории сочиняются, передаются из уст в уста и затем начинают приниматься за неопровержимую истину.

Лукиан, разумеется, подвергает все произошедшее осмеянию и завершает свой рассказ, говоря не о божественности Перегрина, а о его чисто человеческих, к тому же малопривлекательных, качествах: «Таков был конец несчастного Протея, человека, который, выражаясь кратко, никогда не обращал внимания на истину, но все говорил и делал в погоне за славой и похвалами толпы и даже ради этого бросился в огонь, хотя и не мог наслаждаться похвалами, сделавшись к ним нечувствительным» (О кончине Перегрина, 42).