Скрытые преимущества доброты

 

Эволюция морали не возвела нас на этическую вершину, превратив из злобных животных в великодушных людей. Наша отправная точка была посередине – на этическом “нулевом рубеже”, где мы сидели, безучастные и равнодушные. Чтобы развить в себе доброту, мы нуждались в каком‑то виде селективного давления. Любая приличная теория эволюции человеческой морали должна объяснять, какую пользу для генов конкретной особи может приносить затратная помощь другим. Материальные затраты должны быть переведены в реальные преимущества для выживания или размножения. Если теория не позволяет этого сделать, то она и не даст ответ на вопрос, как у нашего вида могло развиться нравственное поведение – доброта и великодушие. Законы эволюционной биологии требуют, чтобы мы нашли скрытую “генетически‑эгоистическую” выгоду альтруизма.

Некоторых философов, теологов и журналистов огорчает необходимость искать скрытую выгоду морали. Они бы предпочли считать ее бескорыстным альтруизмом, свободным от эгоистических мотивов. По их логике, эволюционного объяснения заслуживают только нравственные качества святых, отринувших плотские искушения. Но, как мне кажется, теория, объясняющая мораль святых, мало говорила бы о человеческой природе в целом, поскольку святые встречаются редко. Из примерно 15 миллиардов людей, живших со времен Иисуса Христа, католическая церковь канонизировала всего несколько тысяч. Иными словами, святых – один на миллион. Они могут служить моральным ориентиром, но в качестве источника данных о реальном поведении людей они статистически незначимы. Иногда невозможно понять, о чем развивают свою мысль философы‑моралисты – о реальной человеческой морали или же об идеале, к которому могут прийти разве что святые. Меня сейчас интересует эволюционное объяснение обычной человеческой доброты, поэтому учитывать статистические выбросы вроде безмерной доброты святых я бы не стал.

Ступенькой ниже теологов, но выше всех прочих расположились экономисты. Они объясняют человеческую мораль, как и все поведение, через призму рациональных предпочтений. Добрым людям приятно делать добрые дела, а значит, они получают от этого некую субъективную пользу. Если мы жертвуем деньги на благотворительность, это означает, что субъективная польза от этого жеста превышает таковую от сохранения суммы пожертвования. Большинство экономистов прекрасно понимает, что принцип выявленных предпочтений[60] не помогает добраться до сути: это замкнутый круг. Он сводится к формулированию аксиом, которые применяют в доказательстве теорем о новых аспектах экономического поведения потребителей. Ни в коем случае этот принцип нельзя считать психологическим и уж тем более эволюционным объяснением поведения человека.

Иногда психологи не понимают, что, пытаясь объяснить моральное поведение с помощью моральных предпочтений, они попадают в замкнутый круг. Конечно, всегда можно сказать, что мы добрые, потому что выбрали быть добрыми. Или потому, что нам приятно, когда мы поступаем по‑доброму. Или потому, что у нас в мозге есть специальные нейронные цепи, награждающие нас за доброту выбросом эндорфинов. Все эти объяснения порождают закономерный вопрос: почему моральные предпочтения, моральные эмоции и “моральные” нейронные цепи вообще стали стандартной частью человеческой природы? Затратное поведение не может закрепиться в эволюции только потому, что оказалось приятным для исполнителя. Наоборот, удовольствие может закрепиться как мотивация для поведения, которое дает какие‑то скрытые преимущества.

Большинство эволюционных психологов сходятся на том, что доброта и щедрость могут быть выгодны в двух случаях. Первый – это помощь кровным родственникам. В этом случае ущерб для собственных генов особи компенсируется (порой с лихвой) выгодой для копий этих генов в организме родственников. Этот случай описывает теория родственного отбора[61]: она объясняет щедрость по отношению к генетически близким особям. Второй случай – помощь тем, кто в будущем с высокой вероятностью ответит тем же: за сегодняшний альтруизм вы завтра должны получить компенсацию. Об этом – теория взаимного альтруизма, которая, как обычно утверждается, объясняет большинство примеров доброты к неродственным особям.

Семейственность и взаимность занимают важное место в нашей жизни, и в связи с ними мы выработали много психологических адаптаций. Эти виды альтруизма объясняют многие аспекты морального поведения человека. Например, в свете теории родственного отбора становится ясным, почему еще Конфуций называл добродетелью почитание семьи. А теория взаимного альтруизма помогает объяснить тактичность, лояльность, чувство вины и жажду мести. Но многое выходит за рамки этих двух теорий. Человеческая мораль включает огромное многообразие элементов поведения и суждений, которые не получается объяснить таким образом. Рассмотрим сначала ограничения этих концепций, а затем попробуем выяснить, не сулит ли нам доброта других скрытых выгод.

 

Семейственность

 

Теорию родственного отбора разработал Уильям Дональд Гамильтон в 1964 году. Согласно этой теории, доброта к потомству и другим близким родственникам имеет скрытые выгоды. Ген[62] доброты к родственникам должен успешно распространяться, поскольку его обладатели помогают родственникам с тем же геном выживать и размножаться. Родственники наследуют этот ген от общего предка. Таким образом, альтруизм по отношению к кровным родственникам – это фактически генетический эгоизм.

Возможно, это трудно понять, поэтому рассмотрим эволюцию с точки зрения эгоистичного гена. Гены эгоистичны в том смысле, что приспособлены для производства максимального количества своих копий. Они стремятся как можно шире распространиться по популяции. Зачастую они делают это путем конструирования организмов с телом и мозгом, которые ведут себя как индивидуальные существа с собственными интересами. Но это далеко не единственный способ. Любой ген выиграет, если научится узнавать свои копии в других организмах и способствовать их распространению. Однако большинству генов это недоступно, поскольку они отвечают за легкие, печень и другие “слепые” органы, имеющие мало отношения к великодушному поведению. Избирательная доброта к кровным родственникам доступна лишь нескольким типам генов. Одни из них обеспечивают перцептивную способность отличать родственников от не родственников, другие – поведенческую способность проявлять доброту по отношению к родственникам. А еще есть гены, которые отвечают за развитие систем типа матки и груди, снабжающих питанием особей, которые растут внутри организма или цепляются за него снаружи, а значит, скорее всего, приходятся ему детьми. Это главные направления эволюции генов доброты к родственникам.

В действительности теория родственного отбора – это просто теория о распространении генетических изменений определенного типа. Единственный вид мутаций, способный содействовать своим копиям в родственных телах, – мутации, обеспечивающие узнавание и поддержку их носителем своих генетически близких родственников. Поддерживая близких родственников, у которых с вами есть недавний общий предок, вы, скорее всего, поспособствуете распространению вашей мутации “родственной доброты”. Все здание семейной жизни и родственных отношений стоит на нескольких специфических мутациях, отвечающих за узнавание родственников и непотизм. Гены узнавания родственников целенаправленно вырабатывают новые механизмы для более эффективного узнавания собственных копий и содействия им, тогда как все остальные гены занимаются своими делами, и до родства им нет дела.

Теория родственного отбора предсказывает, что чем ближе родственник, тем мы к нему добрее: наш альтруизм должен быть пропорционален вероятности того, что мы с родственником обладаем общим геном альтруизма. А эта вероятность зависит от того, как давно жил наш последний общий предок и как много общих предков у нас было. Вероятность обладания одним и тем же геном “родственной доброты” у сиблингов и у родителей с детьми составляет 50 %, а у полусиблингов, у бабушек и дедушек с внуками и у дядей и тетей с племянниками – всего 25 %. Поэтому мы, как правило, добрее и ближе к сестрам, чем к племянницам, причем даже в обществах, где принято жить большими семьями.

В этом месте обычно возникает путаница. Теорию родственного отбора часто неверно истолковывают: будто бы она утверждает, что наша доброта к другим людям должна быть пропорциональна проценту общих с ними генов. Разве ДНК всех людей не совпадает примерно на 99 %? Эта цифра кажется довольно близкой к 100 %, характерным для идентичных близнецов. Если у нас столько общих генов с другими людьми, зачем нам вообще делать различия между близкими и дальними родственниками? И разве мы не делим половину генов с другими млекопитающими, птицами и даже рыбами? Да мы к любой селедке должны относиться как к кузине, а к ленивцу – как к брату. Мы должны следовать золотому правилу нравственности при общении со всеми приматами, быть друзьями всех млекопитающих, союзниками термитов и солитеров и лишь слегка проблемными соотечественниками баобабов, жгучей крапивы и антарктических лишайников. Согласно этой интерпретации теории родственного отбора, на нашей благословенной планете должны царить всеобщие мир, кооперация и симбиоз.

Это был бы странный и прекрасный мир, если бы существовал эволюционный процесс, поддерживающий альтруизм, пропорциональный реальной степени генетического сходства. Расизм, этноцентризм, ксенофобия, сексизм, соперничество между людьми, преступность, войны, вырубка лесов, загрязнение окружающей среды, жестокость по отношению к животным – ничего этого не было бы. Мы все поступали бы как последователи индийской религии джайнизм, которые не отваживаются двигаться и есть, если этим могут причинить вред живому. Но такого эволюционного процесса не существует. Теория родственного отбора предлагает лишь беспамятную, близорукую и неуклюжую его имитацию, формируя иллюзию, будто только у самых близких наших родственников генетически есть с нами что‑то общее.

Какие же составляющие нашей морали образовались в результате родственного отбора? На этот счет есть разные мнения. Уильям Гамильтон, Эдвард Уилсон и многие другие предполагают, что адаптации, отвечающие за доброту к родственникам, послужили основой для развития доброты к не родственникам. Для родственного отбора мозг не обязателен, но полезен. Важнейшим шагом должно было стать обретение мозгом способности узнавать родственников, отмерять количество положенной им заботы исходя из показаний индикаторов генетической близости и обеспечивать такую заботу, которая будет им реально полезна. Кажется, что эти адаптации было бы легко модифицировать так, чтобы они позволяли узнавать неродственных особей, отмерять уже по другим индикаторам причитающуюся им заботу и эффективно проявлять ее.

Но поддержала бы эволюция такие модификации? Гены, лежащие в основе доброты к родственникам, могли закрепиться, только если бы они заставляли отвергать не родственников. Успех этих генов еще со времен их появления в виде совокупности редких мелких мутаций зависел от того, что они обеспечивали именно селективный альтруизм, а не альтруизм по отношению ко всем подряд. Хотя с психологической точки зрения это такой маленький шажок – распространить родственный альтруизм на не родственников, для эволюции это огромный скачок, переворачивающий саму основу родственного отбора. От способности представить, что все люди братья, далеко до соответствующих поступков. Узнавать родственников способны многие млекопитающие. Если человеческая мораль появилась как естественный побочный эффект родственного альтруизма, мы могли бы ожидать проявлений морали, подобной нашей, и от других млекопитающих. Но ничего такого они не показывают. Очевидно, эволюция должна была безжалостно избавляться от тех генов альтруизма, которые теряли свою избирательность и заставляли своих обладателей обращаться с посторонними как с родными. Теория родственного отбора хорошо объясняет нашу доброту к кровным родственникам, но подвести под нее другие виды альтруизма не удается.

 

Взаимность

 

В начале 1970‑х Роберт Триверс предположил, что если животные взаимодействуют достаточно часто, чтобы выработать взаимное доверие, то им может быть выгодно помогать друг другу. Вместо того чтобы пользоваться кратковременными выгодами обмана и мошенничества, они выигрывают в долгосрочной перспективе, сдерживая обещания и выполняя договоренности. Теория взаимного альтруизма, предложенная Триверсом, предполагает, что многие случаи альтруизма, если рассматривать их в более обширном социальном контексте и более продолжительное время, окажутся разумно эгоистичными.

У взаимного альтруизма есть три отличительные черты: животные оказывают друг другу услуги поочередно; каждый акт затратен для “дарителя” и выгоден для “получателя”; “дарение” обусловлено “получением”. Пока эти три условия выполняются, животные могут продолжать обмениваться благами. Вырванный из контекста, каждый акт выглядит чисто альтруистическим, но в череде таких актов оба участника выигрывают. Триверсу удалось остроумно связать друг с другом математику реципрокных взаимодействий, биологию альтруизма и психологию доверия.

Логика взаимного альтруизма стала открытием для биологов, но не для экономистов: Триверс фактически переоткрыл уже известный экономический принцип – народную теорему о повторяющихся играх. Народной она называется потому, что в начале 1950‑х до нее независимо додумались сразу многие специалисты в области теории игр, а об авторстве договориться так и не смогли. Теорема говорит о том, что повторяющиеся взаимодействия могут обеспечивать кооперацию столь же эффективно, как и договорное право. Любой взаимовыгодный обмен, происходящий в соответствии с официальным договором, может осуществляться и без договора, если стороны достаточно часто взаимодействуют. Вот почему традиционный китайский стиль ведения бизнеса – с опорой на выстроенное по итогам совместных дел доверие – может не уступать в эффективности американскому стилю, в основе которого лежат контракты и судебные процессы.

Из народной теоремы повторяющихся игр ясно следует, что кооперация держится на угрозе наказания мошенников, отказывающихся честно сотрудничать. В случае кооперации по договору наказанием будет суд. При повторяющихся взаимодействиях наказанием может быть временный отказ сотрудничать, в результате чего мошенник лишится благ кооперации. (Если ни один из участников не выигрывает от сотрудничества, они прекращают взаимодействие навсегда.) В соответствии с народной теоремой взаимный альтруизм не требует концепций договора, доверия и предательства, а также способности масштабно прогнозировать. Все, что для него нужно, – это помогать тому, кто в прошлый раз помог вам, наказывать того, кто отказывается сотрудничать, и понимать, когда вас обманывают. Растения, солитеры, сельди, ленивцы – все они могли бы освоить взаимный альтруизм, если бы выработали эти три способности.

Идея взаимного альтруизма обещала перевернуть науку о поведении животных. В 1970‑х биологи ожидали, что кооперация при повторяющихся взаимодействиях обнаружится у тысяч видов. Увы, 30 лет интенсивного изучения не принесли почти никаких явных примеров реципрокного альтруизма у других животных, помимо приматов. Как будто бы эволюция избегала такого альтруизма везде, где только можно. Единственный достойный пример взаимовыгодного сотрудничества вне отряда приматов наблюдали у летучих мышей – вампиров. Биолог Джеральд Уилкинсон обнаружил, что после удачной охоты вампиры иногда кормят кровавой отрыжкой сородичей, которые остались голодными, но родственниками им не приходятся. Облагодетельствованные особи, в свою очередь, могут поделиться кровью следующей ночью, если им повезет найти сочную вену. Однако даже в этом, очень часто приводимом случае неясно, действительно ли помощь конкретным особям обусловлена их поведением в прошлом.

Примеры взаимного альтруизма у социальных приматов гораздо нагляднее. Так, приматолог Франс де Вааль в своей книге “Добрые по природе” (Good natured) рассказывает, что шимпанзе негодуют, если долговременный союзник не приходит к ним на помощь в стычке. Позже они разыскивают малодушного предателя и нападают на него. Это очень похоже на наказание в рамках поддержания кооперации. Кроме того, в популяциях шимпанзе де Вааль собрал свидетельства обмена пищи на груминг – обмена, который был явно обусловлен предыдущими взаимодействиями. Неудивительно, что у приматов так высок уровень взаимного альтруизма: они отлично узнают собратьев, формируют социальные связи с неродственными особями и предоставляют друг другу социальные блага – груминг, пищу и защиту.

 

Махинации со статусом

 

Взаимный альтруизм требует способности выявлять обман со стороны тех, кто хочет брать, но не хочет давать. Эволюционные психологи Леда Космидес и Джон Туби предположили, что если люди развивались как реципрокные альтруисты, они должны уметь выявлять мошенничество. В результате множества экспериментов они выяснили, что человеческий ум очень чувствителен к ситуациям, когда кто‑то пользуется благами, не выполняя социальных обязательств. Во многих экспериментальных ситуациях проявлялся настоящий взаимный альтруизм, когда два индивидуума обменивались благами между собой.

Однако в экспериментах Космидес некоторые примеры выявления мошенничества обусловлены скорее надежностью индикаторов сексуального статуса, чем поддержанием взаимного альтруизма. Рассмотрим пример “Большой Кику”: он вымышленный, и его очень часто цитируют. Вождь по кличке Большой Кику устанавливает правило: есть деликатесный корень маниока можно только тем, кто имеет особую татуировку. Когда испытуемых в эксперименте Космидес попросили описать все возможные способы нарушения этого правила, они с легкостью предположили, что мошенниками могут быть как люди без татуировок, так и те, кто ест корень маниока. Способность испытуемых верно оценивать ситуацию не означала понимания взаимного альтруизма в том смысле, какой вложил в него Триверс. Если я сделаю татуировку, вы не получите никаких преимуществ, позволив мне отведать маниока. Татуировка – это просто оплачиваемый болью знак сексуального статуса в племени, который позволяет наслаждаться еще одной демонстрацией статуса – поеданием корня маниока.

Исследования Космидес, которые так часто воспроизводят и развивают другие психологи, – один из лучших образцов эмпирической эволюционной психологии. Они позволили выявить специфическую адаптацию нашего вида – чувствительность к мошенничеству, которая не зависит ни от уровня общего или социального интеллекта, ни от понимания условных социальных правил. Но помимо этого, эксперименты Космидес показали, что взаимный альтруизм – не единственная ситуация, в которой мы можем вычислять мошенников. Похоже, любая демонстрация статуса воспринимается людьми как преимущество, а те, чьи демонстрации не соответствуют реальному статусу, считаются мошенниками. За обе эти задачи – выявление обмана, связанного с приспособленностью (когда кто‑то имитирует статус, которого не заслуживает), и выявление нарушений при реципрокных взаимодействиях (когда кто‑то отказывает в услуге тому, кто помог до этого) – отвечают одни и те же психологические адаптации.

Поскольку и в том, и в другом случае задействуется один и тот же механизм, способность людей выявлять мошенничество не обязательно свидетельствует о важной роли реципрокного альтруизма в человеческой эволюции. Соглашения, касающиеся ранга, привилегий и статуса, отличаются от соглашений реципрокности, выражающихся во взаимной выгоде. Это было одним из ключевых прозрений Карла Маркса. Общество может держаться и на сигналах статуса без взаимного альтруизма (простейшая иерархия доминирования), и на взаимном альтруизме без сигналов статуса (эгалитарная утопия). В обеих моделях общества способность выявлять мошенничество может быть полезна. Мы возмущаемся не только когда кто‑то отказывается платить добром за добро, но и когда чьи‑то индикаторы приспособленности не соответствуют реальному положению дел.