Почему женские вербальные способности выше мужских, если Язык развивался под действием полового отбора.

 

Межполовые различия в умственных способностях, если и проявляются, то обычно заключаются в том, что в среднем у женщин чуть лучше развиты речевые способности, а у мужчин – пространственное и математическое мышление. К примеру, женщины понимают в среднем больше слов, чем мужчины, и это различие составляет почти 5 % от индивидуальных вариаций объема словарного запаса. Однако теория полового отбора говорит, что у самцов должны формироваться более приметные украшения. Если язык развился как брачное украшение, то, по логике, именно у мужчин должны быть в среднем более выдающиеся речевые способности. Как быть с этой нестыковкой?

Стандартные предсказания теории полового отбора трудно применить к языку, поскольку для исполнения своих вербальных демонстраций и для оценки чужих нужно и понимать язык, и говорить на нем. Обычно половой отбор делает самцов лучшими демонстраторами, а самок – лучшими критиками. Павлины отращивают хвосты побольше, а павы – тщательнее их рассматривают и оценивают. Большинство тестов на владение языком проверяет способность понимать фразы, а не составлять их. Если строго придерживаться точки зрения, что самцы должны демонстрировать, а самки – судить, следует ожидать, что женщины будут лучше понимать слова, а мужчины – фонтанировать ими.

К примеру, самки должны узнавать больше слов, а самцы в ухаживаниях должны использовать бо́льшую долю своего словарного запаса, стараясь вставить в разговор больше редких, экзотических слов. В этой упрощенной картине мира больше женщин должны понимать истинное значение слова “лазурный” (чтобы верно оценивать использование слов мужчинами), но больше мужчин должны это слово произносить (даже если им кажется, что оно означает “багряный”). Стандартные тесты на объем словарного запаса измеряют только понимание значения слов, но не умение выдумывать впечатляющие синонимы во время ухаживаний. Вопросы на понимание прочитанного встречаются гораздо чаще, чем задания по литературному творчеству. Женщины быстрее читают и покупают больше книг, но большинство книг написано мужчинами.

Однако система “мужчины демонстрируют – женщины выбирают” в любом случае не годится на роль полной и точной модели человеческого общения. На протяжении всей этой книги я подчеркивал важность взаимного выбора половых партнеров для эволюции человека. Ухаживание у людей означает прежде всего диалог мужчины и женщины. Оно не сводится к тому, что мужчина стоит и изливает поток своего сознания на всех, кто согласится его слушать. Подобные мужские трансляции можно наблюдать в церквях, парламентах или на научных конференциях, но все‑таки человеческая речь чаще всего направлена на меньшее число слушателей и предполагает активное взаимодействие с ними. Эта интерактивность беседы сводит на нет попытки деления ее участников на посылающих сигналы и принимающих их. Все люди играют обе роли. Как и в случае других наших умственных способностей, взаимные ухаживания и взаимный выбор приводят к равноценности полов по демонстрационным возможностям.

Как же нам нужно расценивать превосходство женщин в тестах на понимание языка, учитывая, что мужчины больше заинтересованы в публичных словесных демонстрациях? Последнее еще не слишком точно оценили количественно, но оно, тем не менее, очевидно. Мужчины пишут больше книг. Они чаще читают лекции и задают больше вопросов, если выступают в роли слушателей. Мужчины доминируют в дискуссиях в смешанных по полу группах и пишут больше сообщений на интернет‑форумах. Можно сказать, что всему виной патриархат, но это не ответ на вопрос, откуда взялись такие поведенческие особенности. Если мужчины контролируют общество, почему бы им просто не замолкнуть и не наслаждаться принадлежащими им по праву привилегиями? Ответ очевиден, если учесть конкуренцию между представителями одного пола: мужчины не могут молчать, потому что это даст шанс высказаться их соперникам. Мужчины часто затыкают женщин, но обычно этим они лишь расчищают сцену для себя. Если бы мужчины доминировали в общественном языковом пространстве только ради поддержания патриархата, это был бы странный пример эволюционного альтруизма – затратный и рискованный поступок особи, который с равной вероятностью может пойти на пользу как ей самой, так и ее соперникам (другим мужчинам). Океан мужского языка, сопротивляющийся натиску современного женского на книжных полках и экранах телевизоров, в газетах, школьных кабинетах, парламенте и бизнесе совсем не обязательно вылился из мужского заговора не давать женщинам права голоса. Его источником может быть эволюционная история полового отбора, в которой склонность мужчин к разговорам могла быть критичной для их размножения. Тот факт, что мужчины часто не понимают, о чем сами говорят, показывает лишь то, что богатство их демонстрационного арсенала часто превосходит их способности к его постижению.

 

Плюмаж Сирано

 

Фейерверки мужских словесных ухаживаний персонифицированы в главном герое пьесы Эдмона Ростана “Сирано де Бержерак” (1897). У Сирано был большой нос, большой меч и такой же словарный запас. Кому‑то все это может показаться фаллическими символами, но учитывая то, что мы узнали о пенисах, эти признаки лучше было бы отнести к украшениям, появившимся в результате полового отбора.

Существенная часть пьесы посвящена исполнению миссии Сирано склонить его эрудированную и красивую двоюродную сестру Роксану к помолвке с косноязычным, но симпатичным бароном Кристианом де Невильетом. Готовя перевод “Сирано де Бержерака” для нью‑йоркской сцены в 1971 году, романист Энтони Бёрджесс замечал по поводу Роксаны: “Она любит Кристиана, но при этом отказывает ему, так как он не может посвататься к ней остроумно и поэтично. Это кажется слишком невероятным в эпоху, когда уже самое что ни на есть косноязычие считается достоинством, и мне пришлось искать оправдание для этого почти патологического отказа хорошему, но бессловесному солдату, чья красота, по собственному признанию Роксаны, наполняет ее сердце восторгом”. Наши современные словесные ухаживания – жалкое подобие классического французского острословия: катрены Сирано дали начало диванным психологическим наставлениям, банальностям в духе “помоги себе сам” и офисному жаргону. Теперь мы можем быть лингвистически ленивыми: нас окружают профессиональные акулы пера, развлекающие наших половых партнеров от нашего имени. Я имею в виду сценаристов кино, телепрограмм, комедий, а также романистов. Скорее всего, мы никогда не узнаем, предпочитали ли наши плейстоценовые предки французское остроумие, английскую иронию или немецкую прагматичность. Но их определенно привлекали языковые способности, выходящие за рамки необходимых для изготовления отщепов и сбора ягод.

На самом деле, в истории Сирано целых пять мужчин продемонстрировали свои вербальные навыки. Во‑первых, это реальный Сирано де Бержерак – живший в XVII веке большеносый, перенесший тяжелое ранение гвардеец, драматург, политический сатирик, свободомыслящий материалист, высмеивавший религиозные авторитеты, мастер барочной прозы и смелых метафор, чье сочинение 1657 года “Иной свет, или Государства и империи Луны” было, по всей видимости, первым научно‑фантастическим романом. Во‑вторых, это драматург XIX века Эдмон Ростан, чье ослепительное стихосложение на протяжении пяти действий, написанных александрийским стихом, укрепило его литературный статус. В‑третьих, выдуманный Ростаном Сирано, чьи исключительные поэтические способности завоевали сердце Роксаны. В‑четвертых, переводчик пьесы Энтони Бёрджесс. Вероятно, партнерши всех этих мужчин в приватных беседах демонстрировали столь же выдающиеся речевые способности, однако этого мы точно не знаем, потому что они не были столь же мотивированы демонстрировать свой языковой талант широкой аудитории. Ну а пятый демонстратор, конечно, я, поскольку это я тут пишу о Сирано. Такие бесконечные цепочки передачи вербальной информации составляют бо́льшую часть литературных произведений и научных публикаций.

В конце пьесы, находясь на смертном одре, Сирано произносит последние слова, и они подчеркивают сходство между декоративным оперением птиц, белым пером в шляпе героя и стилем его языка:

 

Вы лавры отняли мои и розы тоже,

Но знайте: я сберег то, что всего дороже –

Что нынче же, вступив на голубой порог,

Я, как плюмаж, к земле склоню у Божьих ног,

Что спас от ваших лап, призвав на помощь твердость…

<…>

…Гордость[85],[86].

 

Репутация Сирано как мудрого и храброго человека останется и после его смерти – как и его гены, отвечающие за эти качества, если, конечно, Роксана не отказалась их принять. Его предсмертная речь – весьма трогательная эволюционная метафора, с белым плюмажем полового отбора, парящим высоко над полем боя отбора естественного. Это не значит, что Ростан в 1897 году читал труды Дарвина 1871‑го. Скорее, оба автора понимали, что в жизни есть кое‑что кроме носов и мечей, а в женском выборе – кое‑что кроме физического влечения к молчаливым военным.

 

Поэтические гандикапы

 

Плюмаж остроумия Сирано выступал на передний план в его поэзии. Литературоведы иногда восхваляют поэзию как сферу лингвистической свободы, где слова парят изумительными стаями над серой урбанистичностью прагматического общения. С точки зрения полового отбора возможна и иная интерпретация. На мой взгляд, поэзия – это система гандикапов.

Размер, ритм и рифма делают общение красивее, но не проще. Они налагают на говорящего дополнительные ограничения. Ему приходится не просто искать подходящие слова для выражения мысли, а, перефразируя Кольриджа, искать подходящие слова с нужным звучанием в правильном порядке и с четким ритмом. Эти требования делают поэзию более яркой демонстрацией языковых способностей и креативности, чем проза. К примеру, литературовед Джон Констебл отмечал, что размерность стиха – это в каком‑то смысле гандикап Захави. Чтобы попасть в размер, строки должны иметь определенное количество слогов. В различных стилях поэзии, в разных языках и культурах это количество сходно и обычно колеблется между 6 и 12. Констебл показал, что даже такие успешные писатели, как Джордж Элиот, с трудом слагали идеально попадавшие в размер стихи. По его данным, в стихах писатели в среднем используют более короткие слова, чем в прозе, поскольку из таких слов проще составить строчки определенного ритма и длины. Рамки стихотворного размера делают словесное самовыражение более затратным, за счет чего оно и становится языковым гандикапом. Только обладатели очень высоких вербальных способностей могут писать выверенные по размеру стихи.

Часто поэзия требует регулярности чередования ударных и безударных слогов. Для этого нужно отбирать слова не только по их значению, но и по постановке ударения. Размер и ритм часто соблюдаются вместе, становясь двойным гандикапом. В пятистопном ямбе, например, в каждой строке должно быть ровно 10 слогов с чередованием ударения через один. Кроме того, во многих языках стихи должны иметь рифму. Слова необходимо подбирать так, чтобы несколько фонем (звуков) в конце некоторых строк совпадало. В среде рэперов ценится умение придумывать оригинальные рифмы, особенно с редкими многосложными словами. Некоторые поэтические формы, такие как хайку, лимерики[87] и сонеты, имеют ограничение и на общее количество строк (три, пять и четырнадцать соответственно). Наиболее “благородные” стихотворные формы вроде сонета особенно трудны, поскольку в их сложении нужно применять все четыре правила, что создает четверной гандикап, под грузом которого и приходится работать поэту. Некоторые гандикапы стихосложения, такие как размер, ритм и рифма, встречаются в большинстве культур, а это дает право предположить, что человеческий разум выработал ряд языковых адаптаций для обращения с этими гандикапами. Но специфические поэтические формы, конечно, могут быть только продуктом культуры, в которой они возникли.

Хорошая проза повышает статус ее автора. Хорошая поэзия – еще более качественный индикатор языкового интеллекта. Вот почему Сирано был такой впечатляющей фигурой: мы достаточно умны, чтобы понимать его остроты, но при этом осознаем, что сами едва ли смогли бы сочинить что‑то подобное. Если бы я написал эту книгу сонетами по шекспировскому стандарту, вы вряд ли продвинулись бы в понимании ментальной эволюции человека, но, вероятно, были бы более высокого мнения о моих вербальных способностях.

В большинстве культур значительную часть поэзии составляет любовная лирика, тесно связанная с ухаживаниями. Стихи часто вплетаются в музыкальную демонстрацию, потому что их кладут на музыку – как в случае народных песен, например. Песни требуют умения попадать в ноты, и это помимо соблюдения размера, ритма, рифмы и нужного числа строк. В современных обществах обычных поэтов редко читают, зато поэты, которые исполняют свои стихи под гитару или в сопровождении других инструментов, продают миллионы альбомов и привлекают тысячи фанаток. Размышляя о том, была ли поэзия фактором сексуальной привлекательности для наших предков, представляйте себе не моего любимого поэта‑модерниста Уоллеса Стивенса, скучного страхового юриста из Нью‑Хейвена, писавшего стихи по вечерам после работы, а Фрэнка Синатру, Джима Моррисона, Кортни Лав или любого исполнителя собственных песен, популярного во время прочтения вами этой книги.

Наша способность к стихосложению, вероятно, возникла позже способности к созданию прозы. Если бы умение сочинять красивую любовную лирику интенсивно поддерживалось половым отбором прямо с момента появления современного Homo sapiens более 100 тысяч лет назад, она давалась бы нам гораздо легче. Мы бы безупречно говорили рифмованными строфами и не моргнув глазом слагали катрены трохеическим септаметром. Но мы пока не умеем так легко жонглировать поэтическими гандикапами. И правда, многие из нас по‑прежнему верят, что “Китс” рифмуется с “Йейтс”. Конечно, если бы эволюция довела каждого человека до уровня Сирано в сочинительстве, тогда половой отбор снова повысил бы планку: например, начал поддерживать только тех, чьи катрены трохеическим септаметром состояли бы из троек аллитерирующих[88] слов. Конкретный вид и число поэтических гандикапов не имеют значения. Важно лишь то, что они работают как полноценные биологические гандикапы, отделяя способных сочинять по определенным правилам от тех, чьи языковые возможности недостаточны для участия в этих странных словесных играх. В настоящее время такие гандикапы, как размер, ритм и римфа, представляют собой достаточно серьезные препятствия, которые могут преодолеть лишь немногие.

Ясно, что этот анализ поэзии как системы гандикапов, формируемых половым отбором, призван объяснить, почему поэзия возникла, но не претендует на объяснение ее содержания или места в современном человеческом обществе. Хорошая поэзия предлагает волнующее постижение состояний человека, мира природы и быстротечности жизни. Эти психологически привлекательные аспекты поэзии могут сделать ее более эффективной брачной демонстрацией по сравнению со стихами о сексе. (И на самом деле, поскольку ухаживания призваны возбуждать сексуальный интерес у тех, у кого его пока нет, демонстрации с откровенными отсылками к сексу могут быть особенно отталкивающими.) Поскольку человек способен восхищаться очень многими вещами, в словесных ухаживаниях можно описывать свои интересы и вообще почти что угодно в мире. Такая дарвинистская оценка поэзии не лишает ее собственного значения – напротив, она показывает, почему в стихосложении мы вольны охватывать весь человеческий опыт.