Публичная речь как скрытое ухаживание

 

Словесные ухаживания можно рассматривать либо в узком смысле – как флирт один на один, либо в широком – как все, что мы говорим публично и что может повысить наш социальный статус или личную привлекательность в глазах потенциальных партнеров. В сексуальный флирт на ранних этапах ухаживания вовлекается лишь незначительная доля используемого языка, но именно она оказывает мощнейшее эволюционное влияние. В это время принимаются ключевые для размножения решения: люди оценивают высказывания собеседника и на основании этого решают, подходит он на роль полового партнера или нет. Но все же, если бы язык развивался исключительно ради приватного флирта, мы разговаривали бы гораздо меньше. Зачем нам вообще эти странные акты альтруизма – раздавать информацию даже тогда, когда мы не ухаживаем за кем‑то конкретным?

Концепция словесных ухаживаний в широком смысле объясняет, почему в компании мы наперебой стараемся высказать интересные, уместные замечания. Выбор партнера пронизывает социальную жизнь человека: обычно все, что способствует повышению социального статуса, улучшает и брачные перспективы. Если мужчина приобретает репутацию проницательного мыслителя, регулярно помогает группе принимать разумные решения и разруливать конфликты, его социальный статус и сексуальная привлекательность повышаются. Женщина, заработав репутацию остроумного человека и изобретательной рассказчицы, тоже повышает свой статус и привлекательность. Публичные речи и дебаты позволяют нам рекламировать свои знания, ясность ума, тактичность, рассудительность, опыт, моральные качества, воображение и уверенность в себе. В условиях плейстоцена демонстрация этих черт должна была быть выгодной с точки зрения репродукции на протяжении всей взрослой жизни и практически в любой социальной ситуации. Язык выставляет разум на всеобщее обозрение, где его может “видеть” выбор партнера – впервые в эволюционной истории.

 

Форма и содержание

 

Если язык развивался как брачная демонстрация, не стоит ли нам упорно тренироваться без запинки чеканить самые сложные скороговорки? Не должны ли мы в деле обольщения придерживаться стиля Сирано де Бержерака, который продемонстрировал свою физическую и интеллектуальную приспособленность красавице Роксане, экспромтом сочинив балладу александрийским стихом? Эту балладу, включавшую три восьмистрочных строфы и один катрен, Сирано озвучил во время поединка со своим соперником виконтом де Вальвером, да так ловко, что ее последние слова пришлись как раз на момент гибели виконта. Сейчас это тоже было бы весьма впечатляюще! Но не этого требует половой отбор.

То, что мы говорим, обычно важнее того, как мы говорим. Формальная структура языка развивалась главным образом как средство передачи тех идей и чувств, которые эффективнее других привлекают половых партнеров, открывая им наш характер и образ мыслей. Половой отбор сильнее влияет на содержание языка, чем на его форму. Можно даже сказать, что форма эволюционировала лишь как средство обслуживания корректируемого половым отбором содержания, а не как самостоятельная брачная демонстрация вроде пения птиц. Многие из нас предпочитают партнеров, кратко излагающих глубокие мысли, партнерам, которые много говорят, но мало думают. Половому отбору нет смысла поддерживать поверхностного болтуна вместо дзен‑мастера, за день произносящего единственное, но поучительное и запоминающееся семнадцатисложное хайку. Если бы половой отбор действительно благоволил любителям поговорить, мы бы все напоминали людей с синдромом Вильямса, склонных выдавать плавные, грамматически выверенные и лексически насыщенные потоки банальностей.

Тем не менее некоторые аспекты нашей речи имеют признаки брачных украшений: например, интонация и тембр голоса, объем словарного запаса, сложность грамматических конструкций, привычные приемы рассказывания историй. К примеру, у взрослых мужчин более низкие голоса, чем у детей или женщин, что может отражать предпочтения последних: по‑видимому, для женщин низкий голос служит показателем крупного тела. (Чтобы эта характеристика служила индикатором приспособленности, корреляция высоты голоса с размером тела не обязательно должна быть стопроцентной.) Самки лягушек отдают предпочтение самцам с более низкими призывными кличами, а женщины обычно находят глубокий низкий голос Айзека Хейза[76] более сексуально привлекательным, чем голоса мальчиков из Венского хора. Сексуальная харизма голоса Хейза исходит даже от озвученного им школьного повара Шефа из мультсериала “Южный парк”. Работа Шефа низкостатусна, но его сексуальная привлекательность на высоте, судя по его фразам вроде “Черт возьми, женщина, мы только пять минут назад любовью занимались!”. С другой стороны, низкий тон голоса мог эволюционировать под давлением мужской конкуренции как демонстрация угрозы. Такую устрашающую демонстрацию исполняет, например, Дарт Вейдер в “Звездных войнах” голосом актера Джеймса Эрла Джонса.

Кроме подобных примеров, не так уж и много свидетельств действия полового отбора или межполовых различий в деталях формы языка. Лингвисты заметно продвинулись в анализе этих деталей, опираясь на предположение, что язык развивался как кооперативная система передачи информации. Акустику речи и слуха отлично объясняют модели оптимальной передачи информации, согласно которым говорящие и слушающие стараются минимизировать затраты на общение. Говорящие произносят слова достаточно четко, чтобы их можно было понять, но не настолько четко, чтобы уставали челюсти и языки. Слушатели прилагают довольно много усилий, чтобы понять устную речь, но не настолько много, чтобы их слуховая кора разрослась до невероятных размеров. Более того, кооперативная модель помогла лингвистам в изучении грамматики (синтаксиса), структуры слов (морфологии) и их значений (семантики). Благодаря этим аспектам и создается впечатление, что язык предназначен для эффективной передачи информации.

Но кооперативная модель могла бы неплохо объяснить и многие детали брачных демонстраций павлинов. Предположив, что ухаживания павлинов формировались ради эффективной кооперативной передачи паттернов иридесценции павам, можно успешно описать большую часть особенностей анатомии хвоста павлина и физиологии зрительной системы павы. Хвост самца прекрасно приспособлен для демонстрации иридесценции, а глаза самки – для ее восприятия. Ее глаза могут быть оптимально устроены для улавливания волн той длины, которую отражает оперение самца, – подобно тому, как наши уши настроены на спектр звуков человеческой речи. Движения павлиньего хвоста могут быть оптимальными для максимизации передачи иридесценции в глаза павы при самых разных условиях освещенности. И так далее. На уровне передачи и получения сигналов брачный ритуал павлинов может выглядеть как система кооперации.

Анализируя детали производства и восприятия сигналов, отличить кооперативную коммуникацию от брачных демонстраций, как правило, нельзя. Различия проявляются на уровне стоимости сигналов, их содержания, отношения получателя к этим сигналам и общего контекста взаимодействия – словом, на уровне тех аспектов языка, которые обычно выпадают из поля зрения лингвистов. Брачные демонстрации обычно затратны и сложны для исполнения, поскольку стремятся учитывать все, что отражается на их эффективности. На первый взгляд человеческий язык – очень простая и дешевая форма передачи сигналов. Если у вашего вида есть язык и вы его знаете, если вы крепкий и здоровый и вам есть что сказать, то почему бы и не высказаться, когда на вас обратил внимание потенциальный партнер? Кажется, для этого не нужно много времени, энергии и усилий. Но здесь есть трудный момент: выдать надо не что попало, а что‑то интересное. Эффективные словесные ухаживания – сложная задача не потому, что дорого обходятся движения языка и нижней челюсти, а потому, что дорого обдумывание слов, способных впечатлить собеседника. Насколько сильно придется постараться, зависит от разборчивости слушателя: умным нужны интеллектуальные высказывания – вот их‑то генерировать совсем не просто.

При кооперативной коммуникации реципиент может относиться к получаемой информации умеренно недоверчиво. В случае же ухаживаний он подходит очень критически и к самим сигналам, и к тому, кто их производит. Когда мы слушаем, мы автоматически оцениваем, имеет ли сказанное какой‑либо смысл, вписывается ли оно в систему наших знаний и убеждений, насколько оно ново, интересно и побуждает ли делать занимательные заключения. Но на основании этих же оценок мы составляем мнение об интеллекте говорящего, о его креативности, знаниях, статусе и характере. Мы оцениваем информационную составляющую высказываний не только ради вынесения мировоззренческих заключений, но и для формирования представления о говорящем.

Вот почему даже грамматически безупречные, идеально произнесенные предложения могут провалить разговор в самом его зачатке. Взгляните на старинный английский детский стишок:

 

В воскресный день Томми и Бэсс

Пошли прогуляться в ельник,

И Томми Снукс сказал Бэсси Брукс,

Что завтра понедельник[77].

 

С точки зрения лингвистической нормы высказывание Томми вполне удачно. И тест на знание грамматики оно тоже не провалит. Но как социальный акт ухаживания оно точно не впечатлит Бэсси. Замечание Томми слишком очевидно. Оно правдиво, но неуместно. Его слова не заставляют задуматься, не вызывают желания ответить. Бэсси может заподозрить у Томми нервозность, низкий интеллект или социальную леность.

В реальной общественной жизни такие провалы, как у Томми Снукса, случаются относительно редко. Но не потому, что все отлично владеют словом, а потому, что те, кто не владеет, приучаются побольше молчать. Люди склонны заводить таких друзей и половых партнеров, чьи разговорные навыки примерно соответствуют их собственным. Иными словами, социальные связи определяются вербальной совместимостью. Бо́льшая часть разговоров происходит между половыми партнерами или давними друзьями. Они уже выбрали друг друга потому, что первые их беседы были интересны обоим участникам, вызвали взаимное притяжение и уважение. Обычный разговор старых друзей или влюбленных по‑прежнему включает довольно много элементов вербальных демонстраций: это позволяет поддерживать взаимное уважение. Однако в нем вряд ли удастся найти настолько же яркие и экспрессивные словесные конструкции, как в первых нескольких беседах. Вот почему роль вербальных демонстраций в повседневной коммуникации незначительна. Из‑за этого затраты на эффективные демонстрации и риски их провала кажутся небольшими. Но это иллюзия: стоит вам встретить кого‑нибудь нового – и затраты с рисками предстанут во всей полноте.

Многие лингвисты по‑прежнему зациклены на изучении принципов синтаксиса: они просят носителей того или иного языка сказать, какие предложения из набора соответствуют грамматическим нормам, а какие нет. Решения участников опроса называются “суждения о грамматичности”. С позиций эволюционной перспективы кажется странным, что лингвистика фокусируется на таком узком круге суждений о норме. В реальном общении люди часто говорят с грамматическими ошибками, но обычно никто не обращает на это внимания. Людям гораздо интереснее нормативные суждения другого рода: насколько правдив, тактичен, умен и отзывчив их собеседник, уместно и интересно ли сказанное. Традиционная лингвистика вынесла подобные вопросы в частную дисциплину под названием социолингвистика, которая изучает, как люди используют и оценивают язык в реальных социальных взаимодействиях. Социолингвистика – это ценнейшая платформа для эволюционного анализа: здесь проявляются все факторы давления социального и полового отбора, влиявшие на формирование языка. Но современная социолингвистика – это узкая область социальных наук, которой существенно не хватает финансирования; к тому же ее представители крайне скептически настроены по отношению к эволюционной психологии.

Мы в затруднительном положении: специалисты, изучающие теорию синтаксиса и суждения о грамматичности, составляют бо́льшую часть спикеров на конференциях по эволюции языка, в то время как социолингвисты, изучающие более важные с точки зрения эволюции социальные суждения, не желают иметь дела со специалистами по эволюционной психологии. Суждения о грамматичности, безусловно, очень важны для понимания принципов синтаксиса, однако общественные суждения об интеллекте, о личности и привлекательности говорящих – намного более значимые факторы давления отбора. (Конечно, суждения об интеллекте говорящего могут частично опираться на оценку грамматической правильности его речи наряду с содержанием высказываний, голосом, социальным тактом, уверенностью в собственных словах и т. д.) Нам нужна эволюционная социолингвистика, которая наконец сможет проверить эволюционные теории о социальных и репродуктивных преимуществах языка и сопоставить их с данными о социальных и репродуктивных функциях языка в различных культурах. С точки зрения традиционной лингвистики синтаксис, морфология и семантика составляют ядро человеческого языка, но с точки зрения дарвинизма это лишь невероятно сложные детали сигнальной адаптации, сосредоточенной на социальных функциях и социальном содержании.

 

Биографии

 

Словесные ухаживания позволяют в краткие сроки рассказать многое о собственной жизни. Беседуя, люди за час могут узнать друг о друге больше, чем бессловесные животные узнаю́т за месяц. Всего через несколько минут после встречи девушка и парень уже будут знать, как друг друга зовут, кто откуда родом и кто чем занимается. После первых часов оживленной беседы они, как правило, уже располагают основной информацией о семье собеседника, текущих и предыдущих сексуальных связях, детях, друзьях, коллегах по работе, приключениях, туристических поездках, убеждениях, хобби, интересах, амбициях и планах. После нескольких месяцев отношений влюбленные обычно знают, как проходила жизнь партнера с раннего детства. В отличие от нас, шимпанзе никогда напрямую не сможет получить информацию о предыдущем опыте другой особи или ее планах на будущее. В их силах только сделать несколько общих предположений о характере особи исходя из ее социального поведения, так что при выборе полового партнера они могут руководствоваться фактически лишь собственными наблюдениями. Нам же язык позволяет познавать потенциальных партнеров гораздо более эффективно и интерактивно, чем это доступно любому другому виду.

Могут ли автобиографические истории выступать достоверными индикаторами чего бы то ни было? У кого не возникало искушения рассказать соседу по самолету выдуманную от начала до конца историю своей жизни, сообщив вымышленные имя, место рождения и род деятельности? Однако, как знает любой работающий под прикрытием полицейский, фиктивные автобиографии можно распознать по логическим ошибкам и противоречиям, по нехватке фоновых знаний и по реакции неожиданно появившихся знакомых из “реальной” жизни. Жизненные истории, которые мы рассказываем за дни или недели ухаживаний, как правило, весьма близки к правде: лгать нам мешают логические соображения, личный опыт и давление общества.

Конечно, мы представляем свои биографии в наиболее выгодном свете. Мы скорее расскажем о своих успехах, чем о неудачах; об успешных родственниках, чем об опустившихся транжирах; о впечатляющих путешествиях, нежели депрессивных периодах одиночества; о социально приемлемых взглядах, чем о тайных предрассудках. В наших рассказах мы предстаем героями великого приключения – нашей собственной жизни, – а не Розенкранцами и Гильденстернами, прилагающимися к жизни какого‑нибудь Гамлета. Тем не менее, поскольку свои биографии люди обычно приукрашивают примерно в равной степени, они остаются достаточно надежным критерием выбора половых партнеров. По крайней мере поначалу рассказы о нашей жизни будут сравнивать не с правдой, а с такими же приукрашенными историями наших конкурентов. Вы можете сочинять про свой неприлично дорогой отдых на Бермудах, а ваш соперник в это время будет рассказывать, как он пилотировал шаттл. Даже если вы оба утаите, что вам часто не хватает денег, что вы не уверены в себе, потенциальный половой партнер может решить, что полеты со скоростью 27 тысяч километров в час на стоящем миллиарды долларов космическом корабле – лучший показатель приспособленности, чем отпуск, проведенный в неумеренных возлияниях.

Наши предки не могли похвастаться полетами вокруг Земли, как, впрочем, и большинство из нас. Наша жизнь в целом более спокойная и оседлая по сравнению с их жизнью. Поэтому наши биографии, вероятно, не столь драматичны и несут меньше информации о наших способностях справляться с трудностями. К моменту достижения половой зрелости наши предки почти наверняка уже не раз сталкивались с опасными дикими животными и физическим насилием, а также могли рассказать кучу историй о путешествиях в самые разные места, где их могли ждать встречи с представителями враждебных племен. К среднему возрасту они уже успевали повидать ранения и смерть, потерять множество родственников, пережить голод и болезни. Выжившие мужчины к этому возрасту успевали убить несколько опасных зверей, а бывало, что и людей. Оставшиеся в живых женщины имели за плечами историю выкидышей, трудных родов, смерти собственных детей, сексуальных домогательств и, вероятно, изнасилований. Нашим предкам было что поведать о себе.

Когда биография стала важной частью словесных ухаживаний, наши предки начали оценивать предшествующий опыт друг друга, а не только сиюминутные поступки и внешность. Язык сделал автобиографию частью расширенного фенотипа, участвующего в ухаживаниях. Как и телесные украшения, наше прошлое стало частью брачных демонстраций. Поскольку мы тянули его за собой в каждые новые отношения, половой отбор мог начать поддерживать любую умственную способность, помогающую делать прошлое привлекательным. Звучит как парадокс путешествия во времени, но это кое‑что другое: половой отбор мог благоприятствовать генам, обеспечивающим хорошую автобиографическую память, склонность к рискованным приключениям или сравнительно умеренную половую жизнь без частых измен. В соответствии с принципом гандикапа половой отбор мог благоволить даже мазохистскому наслаждению трудностями и лишениями, поскольку способность переживать трудности указывает на приспособленность индивида. Даже в кровавой бойне высокотехнологичной войны или собеседования на академическую должность в голову нет‑нет да и влезет мысль: “Вот это будет история!” С помощью памяти и языка мы можем трансформировать чистый ущерб для приспособленности в прошлом (например, ранения или отвержение обществом) в надежные индикаторы приспособленности в настоящем (историю о нашей способности вылечиться без потери работоспособности или преодолеть депрессию).