За язык мы должны благодарить семейственность и реципрокность?

 

Когда информацией делятся, ее становится больше, а когда делятся пищей, ее становится меньше. Сообщая вам полезный факт, я автоматически не теряю выгоды от его знания. Потенциально этот эффект распространения информации вполне мог бы способствовать развитию языка посредством родственного отбора и взаимного альтруизма. Наши предки жили маленькими полустабильными группами, полными родственников и друзей. Развитие способности делиться информацией с ними было бы выгодным для наших генов и социальных отношений.

Это звучит разумно, и, вероятно, во многом оно так и было. Однако конфликты интересов никуда не исчезают. У родственников не все гены одинаковы, поэтому их эволюционные интересы не идентичны. Подобным образом и при обмене поддержкой между друзьями всегда есть искушение обмануть, чтобы получить больше, чем дает другой. Учитывая эти конфликты интересов, мы можем рассмотреть выгоды языка и затраты на него, чтобы понять, соответствует ли реальное поведение людей прогнозам моделей родственного отбора и взаимного альтруизма.

Пока язык рассматривается исключительно в контексте передачи информации, будет казаться, что он приносит больше пользы слушающему, чем говорящему. Говорящий уже владеет сообщаемой информацией и в отличие от слушателя не узнает ничего нового. Информация в этом смысле подобна пище: лучше ее получать, чем отдавать. Согласно концепциям родственного отбора и взаимного альтруизма в чистом виде, основную выгоду от языка получает именно слушающий. Из этого вытекает интересный вывод: представители нашего вида должны быть очень хорошими слушателями и очень неохотными рассказчиками. Выходит, что тихо и внимательно слушая, мы поступаем эгоистично, а безостановочно болтая – совершаем акт альтруизма, достойный святого. Люди должны платить огромные деньги за счастье стать психотерапевтами, чтобы узнавать самые сокровенные чужие секреты, не сообщая о себе практически ничего.

Это описание мало похоже на наш вид, каким я его знаю. Понаблюдайте за любой компанией собеседников, и вы увидите абсолютную противоположность поведению, которое предсказывают теории языка, основанные на родственном отборе и взаимном альтруизме. Люди соревнуются за право говорить. Они стремятся быть услышанными. Часто, когда кажется, что они внимательно слушают, они скорее проговаривают в уме свою следующую реплику, чем впитывают сказанное другими. Того, кто не дает высказаться другим, считают эгоистом, а не альтруистом. Правила очередности возникли для того, чтобы определять последовательность ораторов, а не слушателей. Ученые соревнуются за право произнести речь на конференции, а не за право послушать чужие выступления. Отстаиваемые Карлом Роджерсом недирективные методы психотерапии, в которых терапевт лишь возвращает клиенту его собственные перефразированные высказывания, требуют от психотерапевта почти сверхчеловеческих усилий, чтобы подавить обычное для нашего вида стремление говорить.

Теории родственного отбора и взаимного альтруизма не слишком точно предсказывают и особенности нашей анатомии. Если бы говорение было издержкой, а слушание – преимуществом языка, то наш речевой аппарат – обременительный инструмент информационного альтруизма – остался бы рудиментарным и консервативным, способным выдавать лишь шепот и невнятное бормотание. Наши уши, испытывающие на себе преимущества восприятия информации, должны были стать огромными раструбами, способными вращаться в любом направлении, чтобы всасывать все те ценные знания, которыми так скупо делятся окружающие. Опять же мы наблюдаем обратное. Наш слуховой аппарат остается эволюционно консервативным, очень похожим на обезьяний, в то время как наш речевой аппарат радикально перестроился. Бремя адаптации легло в основном на механизм речи, а не слухового восприятия. Как и наше поведение во время разговоров, это анатомическое наблюдение предполагает, что наша способность говорить каким‑то образом принесла больше скрытой эволюционной пользы, чем способность слушать.

 

Словесные ухаживания

 

Человеческие ухаживания в большинстве своем словесные. Фраза “парень знакомится с девушкой” обычно предполагает, что они разговаривают. Язык демонстрируется на всех этапах ухаживания и служит объектом выбора партнера. Подросткам адски тяжело дается подбор слов в телефонных приглашениях на свидание. Заикание, неожиданные изменения высоты голоса, неуклюжая грамматика, неудачный выбор слов и скучное содержание ощущаются настолько фатальными, что умирающий от стыда оратор часто решает, будто ему не суждено обрести счастье в любви. Ситуация не так уж сильно меняется и при взрослении. Взрослые в барах знакомств нервно репетируют фразы‑наживки и продумывают возможные повороты беседы.

После стандартного приветствия интенсивность словесных ухаживаний возрастает. Собеседники проходят этап самопрезентации, обмениваются наблюдениями о непосредственном социальном окружении, комплиментами и предложениями мелких услуг. Если оба демонстрируют взаимный интерес, начинается обмен более личной информацией, поиск общих знакомых, интересов и основ мировоззрения. Если общий язык найти не удается или акценты встречают взаимное непонимание, ухаживания обычно прекращаются. На каждом этапе любой из ухаживающих может оборвать общение или попытаться форсировать близость, но обычно минимальному физическому контакту предшествуют по меньшей мере часы бесед, а полноценному сексу – хотя бы несколько бесед на нескольких встречах. Такие словесные ухаживания – ядро полового отбора у нашего вида. Хотя между людьми и может возникать притяжение еще до того, как они обменяются хотя бы парой слов, даже самые пылкие ухажеры предпочтут уделить хотя бы несколько минут вербальному общению, прежде чем начнут добиваться физического контакта.

Все это очевидно любому взрослому человеку с минимальным социальным опытом. Но если дети могут научиться неплохо говорить уже к трем годам, то молодым людям обычно требуется по крайней мере 10 лет практики, чтобы сносно овладеть основами словесных ухаживаний. Подростковый возраст – захватывающая тема для эволюциониста, интересующегося половым отбором. Утверждение биолога XIX века Эрнста Геккеля о том, что онтогенез повторяет филогенез, для большинства случаев неверно. Но все же есть примеры, особенно в рамках полового отбора, когда этапы жизненного цикла могут отражать прошлые этапы эволюционной истории. Неуклюжие, сбивчивые, с редкими проблесками остроумия словесные ухаживания подростков могут служить неплохой моделью словесных ухаживаний наших предков на более ранних этапах эволюции языка. Сходства могли быть такими: плохой контроль над голосом, маленький словарный запас, неуверенность относительно принятых норм ведения беседы, трудности с формулированием мыслей. Любой родитель подростка знает, что неожиданный переход от скупого хрюканья, характерного для раннего подросткового возраста, к беглой речи, характерной для позднего, обычно сопряжен с появлением уверенности в себе, которая так необходима для свиданий с девушками. Мальчики обычно не требуют от друзей того же пола чего‑то сильно превосходящего тихое, невнятное, грамматически вырожденное бормотание, даже когда играют в хитроумные компьютерные игры или сравнивают достоинства разных актрис и моделей. Девочки, по‑видимому, хотят гораздо больше громкости, выразительности, изобретательности, сложности и плавности. Если бы естественный отбор формировал человеческий язык для эффективного обмена полезной информацией, мы все говорили бы на подобном “бормочущем диалекте раннего подросткового возраста”. Как минимум у мужского пола только благодаря требованиям словесных ухаживаний мы наблюдаем развитие языка до узнаваемо человеческого уровня.

Пионер компьютерных технологий Алан Тьюринг в первоначальной версии своей “игры в имитацию” 1950 года ссылался на важность словесных ухаживаний для проверки чьих‑либо умственных способностей. Эта игра затем приобрела известность как тест Тьюринга. В ней игрок задает вопросы и пытается определить, с кем он общается – с компьютерной программой, имитирующей женщину, или с настоящей женщиной. Тьюринга больше занимали свойства разума, чем свойства женского тела, поэтому он исключил телесные подсказки и ограничил игрока вводом вопросов в терминал и получением ответов на экране. Игрок мог задавать вопросы любой сложности – например, “Пожалуйста, сочини мне сонет на тему Форт‑Бриджа[75]”. По замыслу Тьюринга, если компьютеру удастся убедить игрока, что он общается с настоящей женщиной, его (компьютер) можно считать разумным. Тьюринг особо заботился о том, чтобы компьютер убедительно демонстрировал очень широкий набор поведенческих реакций: его список включал способность проявлять доброту, правильно использовать слова, иметь чувство юмора, уметь застать врасплох, заявить о любви к клубнике со сливками, влюбиться и влюбить в себя. (Любопытно, что многие из этих элементов поведения совпадают с адаптациями для ухаживаний, которые мы обсуждали в предыдущих главах.)

Пришедшие на смену Тьюрингу философы искусственного интеллекта сочли половой аспект “игры в имитацию” лишним отвлекающим фактором и исключили его из современных версий теста Тьюринга. Но изначальный его вариант деликатно указывал на особую сложность демонстрации интеллекта во время ухаживаний. Даже очень простые программы 1970‑х – наподобие “Элизы” – могут заставить людей поверить, что они общаются с настоящим психотерапевтом, однако, насколько мне известно, в “Элизу” никто не влюбился. Более “сексуализированная” игра Тьюринга воплощала важнейшую идею: один из самых эффективных способов демонстрации человеческого разума – это словесные ухаживания, и любая машина, способная к словесным ухаживаниям, может рассматриваться как по‑настоящему разумная.

Идея, что язык развился для словесных ухаживаний, решает проблему альтруизма: у умения хорошо говорить появляется репродуктивная компенсация. Как только начали развиваться зачатки языка (не так важно, по какой причине), наши предки, заинтересованные в размножении, вероятно, начали использовать свои наследуемые языковые способности в ухаживаниях. Язык мог стать сложнее в результате совместного действия убегающего полового отбора, эффектов индикаторов приспособленности и психологических смещений в пользу четко выраженных мыслей.