Так Почему мой парень не может нормально разговаривать.

 

На каждое слово из научной статьи об эволюции наших выдающихся языковых способностей приходится по меньшей мере сотня слов из женского журнала о неспособности мужчин выражать даже простейшие мысли и чувства. Женщины часто жалуются, что их партнеры мало с ними разговаривают. Если язык развивался под действием полового отбора и если этот отбор сильнее действует на мужчин, чем на женщин, вы можете законно удивляться, почему ваш парень или муж не в состоянии описать вам свои чувства. А не может ли это быть потому, что он больше не видит смысла оставаться таким же энергичным, интересным и открытым в общении, как раньше, раз когда‑то его ухаживания уже увенчались успехом? Мужчина, который разговаривал подобно Сирано, теперь может утереть нос разве что пещерному человеку. Он был поэтом, а стал прозаиком, поскольку снизил напряженность словесных ухаживаний.

Я уже отмечал, что яркие словесные ухаживания могут быть надежным индикатором приспособленности именно потому, что они затратны и сложны в исполнении. Эволюция животных шла по пути эффективного распределения доступной энергии. Чтобы уговорить вас на сексуальные отношения, требовался, допустим, миллион слов. Ваш мужчина, по всей видимости, был готов нести такие издержки, как и его предки мужского пола в свое время. Но если для поддержания эксклюзивного доступа к вашему телу нужно всего 20 слов в день, зачем ему произносить больше? Его мотивационная система развивалась таким образом, чтобы ухаживания были направлены на повышение репродуктивного успеха – то есть главным образом на увеличение вероятности полового акта. Наши предки мужского пола, очевидно, не поддерживали высокую интенсивность словесных ухаживаний в уже устоявшихся отношениях. Конечно, в тех случаях, когда постоянная партнерша отказывается от секса или покушается на измену, эволюция должна поддерживать мотивацию к возобновлению словесных ухаживаний до тех пор, пока опасность не минует. К сожалению, женщина может обнаружить, что чем активнее она демонстрирует верность партнеру, тем меньше он с ней разговаривает.

Этот анализ может показаться бездушным и неромантичным, но такова сама эволюция. Скупая по отношению к ухаживаниям, она концентрирует связанные с ними усилия только там, где они могут принести реальную пользу, и лишь слегка разбрызгивает их в других направлениях. Ухаживания людей, как и других животных, развиваются во времени по одному и тому же образцу. Когда человек пытается в первый раз оценить вероятность секса, его усилия, затрачиваемые на ухаживания, невелики. Их интенсивность резко возрастает, если объект желания тоже выражает заинтересованность в общении, и достигает максимума во время принятия решения о том, будет секс или нет. После начала долговременных отношений напряженность ухаживаний снижается. Нам всем очень приятно, когда желанный человек осаждает нас пылкими и остроумными словесными ухаживаниями. Это удовольствие – субъективное выражение предпочтения к определенному партнеру, которое главным образом и формировало человеческий язык. Как и в случае любого эволюционировавшего предпочтения, мы зачастую желаем намного больше, чем реально можем получить. Дело эволюции – мотивировать нас, а не удовлетворять.

Так что из жалоб женщин на чудовищно молчаливых партнеров мы можем сделать два вывода. Во‑первых, все женщины хотят удовольствия от интенсивных словесных ухаживаний. Во‑вторых, такие ухаживания настолько затратны, что мужчины в ходе эволюции приспособились использовать их исключительно ради завязывания любовных отношений или их восстановления. Этот феномен не только не подрывает гипотезу эволюции языка как инструмента ухаживаний, но даже предоставляет два ключевых свидетельства в ее пользу.

 

Стратегия Шахерезады

 

Поскольку словесные ухаживания – процесс взаимный, следовало бы ожидать, что мужчины точно так же расстраиваются, когда женщины по мере “старения” отношений погружаются в привычную тишину. Впрочем, мужчины предъявляют такие жалобы гораздо реже – то ли потому, что им реже хочется поговорить, то ли потому, что женщины дольше сохраняют высокую напряженность вербальных демонстраций. Ранее мы убедились, что значимость мужского выбора нарастает пропорционально сроку отношений, поскольку мужчина может поддаться искушению бросить женщину после того, как она от него забеременеет, и отправиться на поиски новой. В плейстоцене женщины, способные дольше удерживать хорошего мужчину рядом с собой, должны были жить комфортнее, а их дети – преуспевать. Благодаря усилиям, вложенным в ухаживания, древние женщины могли сохранять привязанность мужчин и заставлять их вкладываться в потомство. Половой отбор посредством выбора партнера мужчинами сформировал стремление современных женщин поддерживать долговременный сексуальный интерес мужчин к себе. И ради этого женщины, помимо прочего, все еще устраивают вербальные демонстрации тогда, когда мужчины уже давно предпочли бы почитать газету.

Мотивация женщины продолжать словесные ухаживания прекрасно отражена в классической серии арабских сказок “Тысяча и одна ночь”. История примерно такова. Шахрияр был могущественным царем из династии Сасанидов. Он застал свою жену в постели с рабом и, обезумев от ярости, убил их обоих. Чтобы избежать женской неверности, он поклялся каждую ночь спать с новой девственницей и убивать ее наутро. Таким образом, ни один мужчина не спал с его партнершами до него и ни один не смог бы сделать это после. Он делал так на протяжении трех лет до тех пор, пока в городе почти не осталось девушек. В числе оставшихся были две дочери царского визиря – Шахерезада и Дуньязада.

Шахерезада поклялась спасти жительниц города от дальнейшей угрозы встретиться с Шахрияром и предложила ему себя. После того как царь лишил ее девственности, Шахерезада взмолилась, чтобы он разрешил ей проститься со своей младшей сестрой. Дуньязада, как было договорено заранее, попросила Шахерезаду рассказать историю, чтобы заполнить чем‑то последнюю ночь, которую им разрешили провести в сестринском единении. Царь, мучимый бессонницей, решил тоже послушать. Шахерезада начала свое повествование, и оно постепенно стало таким увлекательным и хитросплетенным, что закончить его до восхода солнца не удалось. Шахрияра так увлек сюжет, что он не смог убить рассказчицу и продлил ей жизнь еще на день. Следующей ночью все повторилось: одна история Шахерезады плавно перетекла в другую, и рассвет наступил как раз на самом интересном месте. И Шахрияр помиловал ее еще на день. Эти ночи любви и сказок продолжались много месяцев.

После тысячи и одной ночи у Шахерезады от Шахрияра было уже три сына, и она вымолила у царя возможность предъявить их ему. Он согласился, и после демонстрации новорожденного, грудничка и ребенка постарше она попросила Шахрияра оставить ее в живых, потому что никто бы не смог любить его сыновей так же сильно, как она. Царь заключил своих детей в объятья и заявил, что еще до этого влюбился в Шахерезаду за ее находчивость, красноречие, интеллект, мудрость и красоту. На следующее утро он публично помиловал ее, и они жили счастливо до конца своих дней, пока смерть не перенесла их обоих в рай.

Эта сказка устрашающе точно описывает давление, которое оказывал на древних женщин выбор партнера мужчинами, и защитный механизм, который они, вероятно, выработали. Страх Шахрияра быть обманутым своей женщиной отражает то, что биологи называют неуверенностью в отцовстве: мужчина никогда не может быть уверен в том, что женщина ему верна и дети, которых он считает своими, несут его гены на самом деле. Дабы оградить себя от этой неуверенности, Шахрияр применил абсурдно краткосрочную репродуктивную стратегию. Вступая каждую ночь в сексуальную связь с девственницей, он мог быть уверен, что она не беременна от другого; убивая ее наутро, он знал, что она ему не изменит. Правда, эта стратегия контрпродуктивна: он истребил почти всех фертильных женщин и при этом не произвел ни одного наследника, несущего его эгоистичные гены.

Давление на Шахерезаду было огромным. Ей пришлось столкнуться с деспотом, пресытившимся сексом, одержимым неуверенностью в отцовстве и застрявшим в ловушке стратегии патологически кратких отношений. Как могла она добиться от Шахрияра долговременных вложений в нее и ее потомков? Ее спасла развитая способность к словесным ухаживаниям. Она придумывала сказки, увлекавшие и развлекавшие царя, которые к тому же убеждали его в развитом интеллекте, креативности и высокой приспособленности девушки. “Тысяча и одна ночь” – это длительные и насыщенные словесные ухаживания. Шахрияр осознал, что разум Шахерезады – прекрасный оазис, волшебный сад слов в пустыне, по которой он бродил в поисках чего‑нибудь нового в сексе. Шахерезада сделала моногамию увлекательной и сумела извлечь из этого пользу для них обоих: гены Шахрияра вместе с генами Шахерезады успешно ушли в следующее поколение.

Эволюция растянула период словесных демонстраций у людей от ранних стадий ухаживания на весь срок сексуальных отношений. Разговоры делают отношения интересными. Женщины следуют стратегии Шахерезады, но то же самое делают и мужчины. Еще долгое время после того, как партнеры запомнят каждую телесную деталь друг друга, стратегия Шахерезады – старание сохранять интерес в общении – будет спасать пару от скуки. Вероятно, это приносило нашим предкам обоюдную выгоду: позволяло женщинам удерживать полезных мужчин, а мужчинам – преодолевать свою тягу к новым сексуальным горизонтам, когда она становилась контрпродуктивной.

По мере того как мозг наших предков увеличивался последние два миллиона лет, детям приходилось появляться на свет все менее развитыми: иначе их голова не смогла бы пройти через родовые пути. Все человеческие детеныши рождаются недоношенными по сравнению с детенышами других приматов. Люди при рождении менее самодостаточны и более уязвимы, чем практически любое другое млекопитающее. Это в свое время могло изменить ситуацию для мужчин: помощь потомству могла стать полезнее для распространения их генов, чем поиск новых половых партнеров. Стремление к новым половым связям, характерное для всех самцов млекопитающих, – древний инстинкт, который не так‑то просто преодолеть. Развив потребность в когнитивной новизне, которую поставляют интересные разговоры с постоянной партнершей, мужчины, вероятно, подавили свое стремление к физической новизне других женщин. Вот почему Шахрияр научился слушать сразу же, как Шахерезада начала говорить.

 

Язык не для ухаживаний

 

Человеческий язык развился не только для ухаживаний – чтобы мы все могли говорить как Сирано или Шахерезада. Его формировали и многие другие факторы давления отбора – для общения с родственниками, для социальных демонстраций не перед потенциальным партнером, для координации совместных действий и обучения детей полезным навыкам. Даже если бы язык возник, подобно птичьим песням, исключительно как инструмент ухаживаний, не предполагающий никаких выгод для выживания, скоро он обнаружил бы и другие свои достоинства. Американский антрополог Терренс Дикон и некоторые другие ученые отмечали, что сложно представить себе социальную активность, которая не выиграла бы от применения языка. Фрустрация от посещения мест, где говорят на незнакомых языках, показывает, насколько важна эффективная коммуникация для выживания и общественной жизни.

Но фрустрация – не то же самое, что давление отбора. Следует помнить, что любая теория социальной пользы языка должна объяснять его видимую альтруистичность скрытой генетической выгодой. Если эти скрытые выгоды – репродуктивные, мы оказываемся там же, откуда начали. Те способы использования языка, которые, казалось бы, не связаны с размножением, могут работать как непрямые ухаживания. Социальные демонстрации перед теми, кого не рассматриваешь в качестве полового партнера, тоже могут улучшить сексуальные перспективы индивида. Друзья противоположного пола могут стать любовниками, у друзей того же пола могут быть подходящие на эту роль сестры или братья, а высокостатусные члены племени, впечатленные вашим ораторским мастерством, могут распространить о вас благоприятные слухи. Хорошая репутация дает громадное преимущество при ухаживании за кем‑то, а две вещи, способствующие формированию такой репутации, – это хорошие слова и добрые дела.

Язык хорош для координации совместных действий, но тут мы опять сталкиваемся с проблемой альтруизма. В главе, посвященной морали, мы убедились, что групповые выгоды, извлекаемые, например, из охоты на крупную дичь или морального лидерства, могли поддерживаться половым отбором. Если способность индивида повышать успех группы вербальным лидерством оценивают потенциальные половые партнеры, то использование языка для кооперации может скрывать в себе и функции ухаживания.

Даже если неполовое селективное давление подключалось к формированию человеческого языка, половой отбор мог нивелировать его действие. Выбор партнера старается пересилить эффекты естественного отбора везде, где только можно. Для примера рассмотрим язык как способ передачи своим детям знаний о растениях и животных. Отбор на выживание может поддерживать эту педагогическую тактику: дети того, кто ее применяет, с меньшей вероятностью погибнут от укусов или отравлений. Тем не менее разные особи отличаются друг от друга по способности учить. Если бы различия оставались наследуемыми (а так наверняка и было из‑за давления мутаций на сложные признаки) и если бы педагогические способности были достаточно важны, сформировались бы брачные предпочтения, благоприятствующие улучшению этих способностей. Партнеры хороших учителей могли бы производить на свет потомство, способное эффективнее обучать внуков, что, в свою очередь, позволило бы этим внукам успешнее распространять гены их рода. Доисторические воплощения Дэвида Аттенборо воспринимались бы не просто как хорошие родители, но и как сексуально привлекательные особи. В таком случае способность обучать других поддерживалась бы и естественным, и половым отборами.

 

Факты и фантазии

 

Шахерезада приворожила своего царя выдумками. Если выбор партнера сформировал язык как развлекающее украшение и индикатор приспособленности, то почему он вообще несет какую‑то фактическую информацию? Другие сигналы, чья эволюция шла под действием полового отбора – какие‑нибудь песни птиц или китов, – не передают ничего, кроме “я хорошо приспособлен, спарься со мной – не пожалеешь”. Ранее мы убедились, что биографии, сплетни и большой словарный запас могут быть отличными индикаторами приспособленности. Все они требуют осмысленного содержания. Но едва ли требования к их фактическому содержанию настолько высоки, чтобы объяснить наше стремление к правде или же коммуникативную эффективность языка.

Я думаю, что, как и в случае с человеческой моралью, здесь поработал процесс выбора равновесия. Любую возможную систему брачных сигналов можно рассматривать как состояние равновесия в великой игре ухаживаний. На Земле живет более миллиона видов с половым размножением, и у каждого из них свои специфические половые сигналы. Это означает, что в игре ухаживаний существует более миллиона возможных равновесий. В каждом из них особи производят лучшие из доступных им сигналов и выбирают лучших из доступных им половых партнеров, и ни у кого нет стимула отклониться от выбранной линии поведения. Видимо, у 99,9 % равновесий (то есть у большинства биологических видов) брачные сигналы не несут никакой другой информации, кроме информации о приспособленности особи. Иными словами, они служат исключительно индикаторами приспособленности. Человеческий язык – единственная сигнальная система, передающая информацию не только для нужд ухаживания. Он остается индикатором приспособленности, но в то же время выполняет и другие функции.

Проблема с подходом Шахерезады такова. Может быть два равновесия: в одном, “фантазийном”, люди производят друг на друга впечатление, травя байки о выдуманных мирах, а в другом, “фактичном”, та же цель достигается передачей достоверных знаний о реальном мире. Поскольку оба варианта демонстраций – хорошие индикаторы приспособленности, половой отбор не должен отдавать предпочтение фактам. Неужели это простая эволюционная случайность привела людей в относительно фактичное равновесие, в котором нас все‑таки интересуют реальные знания и правда?

Представьте себе фантазийное равновесие, где словесные ухаживания состоят исключительно из безумных рассказов о том, как волшебники из других цивилизаций бьются магическими заклинаниями. И ни о чем другом люди вообще не говорят. Если бы умение сочинять сказки про волшебников было хорошим индикатором приспособленности, половой отбор с радостью удовлетворился бы этим равновесием. Бессмысленное сотрясание воздуха байками о волшебниках для полового отбора ничем не лучше и не хуже движений павлиньего хвоста.

Проблема со строго фантазийным равновесием состоит в том, что индивиды и сами не знают, о чем говорят. Как бы они выяснили значения собственных слов? Их слова отсылают только к несуществующим магическим заклинаниям из других миров. Родители фантазеров не смогут перенести их за сотни световых лет, указать на заклинание, создающее смертельный град из нейтронных звезд, и произнести: “Смотри, это ксопликс!”. Слова должны быть связаны с реальным миром, чтобы иметь смысл. Песни горбатых китов могут случайно повествовать о реальных событиях, происходящих в других мирах, но мы об этом не узнаем, да и они тоже. Ни одно животное, разыгрывающее строго фантазийное равновесие, не сможет отличить его от банального равновесия, обеспечиваемого индикаторами приспособленности.

Речевой сигнал может возбудить в чужой голове воспоминание о каком‑то предмете или действии только в том случае, если у этого сигнала есть прямое или переносное значение, связанное с реальным миром. И это исключает возможность установления фантазийного равновесия. В своих сказках Шахерезада фантастическими способами комбинировала образы из реального мира. Она не опиралась исключительно на фантазии. Я подозреваю, что для любого появившегося естественным путем вида в любом уголке Вселенной в половой сигнализации возможны лишь два вида эволюционно стабильных равновесий – чистые индикаторы приспособленности и языковые системы, ссылающиеся на предметы и события из воспринимаемой организмом среды.

 

Шахерезада vs наука

 

Язык должен быть связан с реальностью, но насколько прочно? Половой отбор до сих пор предоставляет некоторую свободу выбора между равновесием Шахерезады (фантастические истории об узнаваемых объектах) и научным равновесием (полезное и правдивое описание мира). Сейчас я уже не уверен в том, какое из них разыгрывает наш вид. Большинство людей в большинстве культур на протяжении большей части истории обменивалось довольно достоверными сведениями об обычных предметах, о людях и событиях, но непрерывно фантазировало на темы астрономии, космологии, теологии и любых других феноменов, которые нельзя наблюдать напрямую.

Можно подумать, что группа особей, выбравшая научное равновесие, одолеет в конкурентной борьбе группу, выбравшую равновесие Шахерезады, поскольку наука дает преимущества для выживания. Разве межгрупповая конкуренция не должна благоприятствовать брачным демонстрациям, связанным с фальсифицируемыми гипотезами и эмпирическими фактами, вместо демонстраций, повествующих об Аладдине с его джинном? “Научные” демонстраторы в ходе своих брачных игр разработали бы полезные теории о мире – просто как побочный продукт ухаживаний. У “шахерезадников” такое вряд ли получилось бы. Это означает, что у “научников” возникли бы конкурентные преимущества.

И так оно и было, но лишь последние 500 лет. На протяжении всей своей эволюции мы брели, играя с собственным языком в игру “полуфакт‑полувыдумка”. Мы выучивали полезные слова и тут же выдумывали столько бесполезных синонимов, сколько было нужно для рекламы своего солидного лексикона. Мы из слухов узнавали достоверные и полезные факты о других индивидах, но моментально приукрашивали и перекручивали их для придания историям увлекательности. Мы рассказывали свои биографии, но выбирая лишь те их фрагменты, где сами представали в выгодном свете и обязательно на первых ролях, а не в массовке.

Язык развивался в равной степени и для демонстрации приспособленности, и для передачи полезной информации. Для многих лингвистов и философов это крамольная мысль. Они рассматривают альтруистическое общение как норму, от которой могут отклоняться разве что фантазии, обслуживающие наши собственные интересы. Однако для биологов норма – это реклама приспособленности, а язык – самая необыкновенная ее форма. Мы – единственный вид в эволюционной истории Земли, которому удалось создать систему индикаторов приспособленности и брачных украшений, оказавшуюся способной передавать мысли из одной головы в другую с эффективностью телепатии, удалью Сирано и обаянием Шахерезады.

 

 

Глава 11

Предлагаю руку и… острый ум

 

Многие думают, что эволюционная психология обязательно подразумевает генетический детерминизм. Эта распространенная ошибка ведет к другому заблуждению – будто человеческой креативности невозможно дать эволюционное обоснование. Дарвиновская теория естественного отбора объясняла появление таких сложноорганизованных структур высокого порядка, как, например, глаз. Креативность же обеспечивает новое, непредсказуемое, недетерминированное поведение, которое кажется полной противоположностью упорядоченности. Структура глаза обеспечивает схождение параллельных световых лучей в одну точку, а креативность – расхождение идей в самых разнообразных направлениях. Креативность слишком хаотична – как в плане обеспечивающих ее психических процессов, так и в отношении ее культурных продуктов, – чтобы считать ее биологической адаптацией в традиционном смысле. Так как же она могла появиться?

В этой главе мы поговорим о том, почему у многих видов в ходе эволюции развивается непредсказуемое поведение, и о том, как из склонности к хаотичности под действием полового и социального отборов могла сформироваться человеческая креативность. Мы убедимся, что зачастую хаотичность поведения – это не случайность, а эволюционное приспособление. Креативность – не просто побочный эффект хаотичной нейронной активности крупного мозга: у нее есть эволюционный смысл. Отчасти креативность служит индикатором интеллекта и молодости, отчасти – инструментом для игры на нашем влечении к новизне. Если мы поймем, почему естественный отбор мог поддерживать непредсказуемые стратегии в условиях конкуренции, мы поймем и то, почему половой отбор мог благоприятствовать непредсказуемой креативности и юмору высокого качества во время ухаживаний.